то не означает, что в первую очередь он изложит сущностные принципы устройства республики, а затем конкретные примеры их применения. Обоснован такой порядок тем, что художники начинают с эскизов, а скульпторы – с обтесывания куска мрамора, так что можно понять, из какой части будет высечена голова, прежде чем обозначится сама форма. Cose universali – общие характеристики натурального объекта, благодаря которым он соответствует тому облику или форме, которые впоследствии обретет. Прежде чем описывать структуру венецианского правления, следует описать ее географическое положение – само по себе, разумеется, необычное637. Таким образом, двигаясь от universale к particolare, мы не столько следуем от принципа к его применению, сколько изучаем материю, прежде чем перейти к форме. Даже здесь перед нами не столько схоластическое, сколько художественное описание:
Потому что каждая республика подобна природному телу, или же вернее сказать, что это тело, первоначально созданное природой, а затем отшлифованное искусством. Потому что когда природа создает человека, она стремится создать универсальную целостность, единство. Коль скоро каждая республика схожа с сотворенным природой телом, у нее должны быть члены, а коль скоро члены любого тела соразмерны и связаны друг с другом, тот, кто не понимает их пропорций и отношений, не знает, как устроено тело. Вот в чем заключалась ошибка Сабеллика638.
Если – упростим немного эту мысль – природа дает республике материю, а искусство – форму, получается, что принципы политической гармонии не созданы природой и не подлежат интуитивному познанию. Их можно обнаружить, только если мы видим, какую форму политический художник придал своему материалу. Сабеллик лишь описал различные магистратуры в Венеции и не рассматривал отношения между ними, составляющие форму государства. Однако только на это у Джаннотти и хватило времени; оплошности Сабеллика предполагалось исправить лишь в третьей части. У нас нет выполненного им теоретического анализа венецианской системы, и нам остается делать выводы на основании языка текста, которым мы располагаем, и содержащихся в нем указаний на то, каким этот анализ мог бы быть. Например, безусловно важны, учитывая различные теории, которые Джаннотти предстояло изложить в книге о флорентийском правлении, его упреки Сабеллику в неумении показать, как каждая магистратура связана с другими и зависит от них, благодаря чему можно увидеть composizione республики во всем ее совершенстве639.
«Венецианская республика» не была бы гуманистическим сочинением, если бы не содержала размышлений о месте отдельного человека в политическом времени. Книга написана в форме диалога, главный участник которого – венецианский ученый Трифоне Габриелло (Габриэле), уединенно живущий на покое в Падуе, – сравнивается с римлянином Помпонием Аттиком. Он принимает этот комплимент, но затем объясняет различие. Помпоний Аттик жил во времена, когда республика давно уже пришла в упадок, и удалился в философское уединение, ибо не мог спасти ее и не хотел погибнуть вместе с ней. Венеция же не подвержена порче, а скорее стала еще более совершенной, чем когда-либо, а его уход на покой – итог свободного выбора человека между действием и созерцанием640. Спокойствие Венеции, говорящее в ее пользу при сравнении с воинской славой Рима641, противопоставляется затем плачевному состоянию Италии. По словам Трифоне, он не знает, сравнивать ли нынешние времена с эпохой, когда римские императоры искореняли в Риме свободу, или с периодом, когда Италию опустошали варвары. Впрочем, это и не играет особой роли, потому что именно императорская власть послужила причиной варварских набегов, а те, в свою очередь, привели к теперешним бедствиям642. Для Джаннотти история явно линейна и складывается из причинно-следственных связей. Однако счастье Венеции в том, что она ушла от истории, а удалось ей это, несомненно, благодаря успешному поддержанию внутренней устойчивости и гражданской virtù. Это заставляет нас искать объяснения тому, как можно на протяжении веков сохранять устойчивость посредством гармонии или смешения элементов, составляющих политическое общество, в духе Аристотеля или Полибия. Риторика текста во многом отсылает к подобной концепции, и все же, как отметил Гилберт, термин «смешанное правление» и теоретический инструментарий Полибия в «Венецианской республике» не встречаются. Они возникают во «Флорентийской республике», и тем не менее мы не можем сказать наверняка, какие принципы composizione и proporzione Джаннотти извлек бы из функционирования венецианских ведомств, если бы написал третью часть.
Сколько мы можем судить, нет прямых указаний на то, что Джаннотти представил бы Венецию как воплощение Полибиевой теории о равновесии между монархией, аристократией и демократией. Конечно, нам говорят, что республика включает в себя Большой совет, Consiglio de’ Pregati (Совет приглашенных), Коллегию и дожа. Первый, второй и четвертый из них, очевидно, соотносятся с классическими представлениями о многих, немногих и одном, тогда как Коллегия является исполнительным президиумом действующих магистратов и усиливает аристократический элемент pregati. Впрочем, здесь намного менее очевидно, чем это было у Гвиччардини, что эти четыре части уравновешивают или контролируют друг друга. Мы можем предположить, что в конечном счете Джаннотти сформулировал бы подобную теорию, но остается фактом, что его исследование венецианской конституционной структуры развивается в двойном контексте: в историческом описании того, как Венеция стала замкнутой аристократией, и в подробном исследовании процедур голосования в Венеции, ни одно из которых не имеет явной связи с принципами равновесия по Полибию.
Когда Джаннотти писал о флорентийской политике, он, как мы увидим, выступал за vivere popolare. Он хотел, чтобы членами Большого совета могли стать все, кто платит налоги, а не только те, чье происхождение позволяло им занимать магистратуры. Насколько он придерживался этих взглядов, когда в 1525–1527 годах писал о Венеции, не вполне ясно643, но есть свидетельства, что он сознавал проблему, возникшую вследствие закона 1297 года, допускавшего участие в венецианском Большом совете лишь потомков тех, кто входил в него в то время. Во Флоренции созданная в 1494 году система, намеренно построенная по образцу венецианской, была изначально архетипически народной, потому что в основе ее был Большой совет, открытый для всех граждан. Поскольку поправки, подобные венецианскому закону 1297 года, отсутствовали, в сравнении двух моделей оставалось потенциальное напряжение. Джаннотти не разделяет мнения Гвиччардини, что Флоренция – республика настолько же аристократическая, как и Венеция, а Венеция – настолько же демократическая, как и Флоренция. В обоих случаях имеется ограниченное число граждан, а понятия «аристократический» и «демократический» имеют смысл лишь по отношению к распределению власти среди граждан. Он утверждает, как впоследствии скажет и о Флоренции, что в Венеции люди делятся на бедных, горожан средней руки и элиту, popolari, cittadini и gentiluomini. Первые – это те, чей род занятий слишком низок, а бедность слишком велика, чтобы полагать, что они в той или иной форме могут участвовать в гражданской жизни; вторые – те, чьи происхождение и род деятельности дают им положение и состояние, достаточные, чтобы считаться сынами своей patria; последние же – подлинные граждане своего города и республики644. Когда Джаннотти пишет как флорентиец, выступающий за народное правление, он хочет, чтобы вторая категория получила если не доступ к самим магистратурам, то право участвовать в Совете645; но у Венеции своя особенность: здесь есть Большой совет, однако закон 1297 года навсегда ограничивает его состав представителями последнего, высшего класса. Опять же, если бы мы располагали заключительными рассуждениями Джаннотти о венецианском правлении, то, возможно, знали бы, какое значение, на его взгляд, эта закрытость Совета имела для стабильности Венеции. Примечательно, впрочем, что в имеющемся у нас тексте, первом наброске, в котором намечены (dirozzato) очертания республики646, диалог идет в русле размышления об истории венецианского Совета, о причине (cagione) и случае (occasione)647 в связи с принятием им каждой из его форм. Также примечательно, что, хотя для пишущего историю гуманиста причиной политических нововведений является, как правило, осознание законодателями-реформаторами некоего принципа, на котором следует строить систему правления, Джаннотти не слишком стремится приписывать такое осознание коренным венецианцам – осторожность, наводящая на мысль о некоторых проблемах, которые Венеция представляла для политического разума.
В истории венецианской конституции Джаннотти видит два ключевых момента: один относится приблизительно к 1170 году, когда был учрежден Большой совет, второй – к 1297‐му, когда участие в нем стало строго ограниченным648. Оба они, кроме того, олицетворяют определенные этапы институционализации гражданского общества на основаниях равномерного распределения прав между все более ограниченным числом его членов. Венецианцы составляли гражданскую аристократию, а для нее характерно – мы уже знаем, что трудно сформулировать гражданскую этику иначе, чем с аристократических позиций, – что ее представители стремятся к славе (Джаннотти использует слово