chiarezza649) на службе обществу. Так отдельные люди добились известности, и их семейства хранят память об их делах. Вот почему, поясняет Трифоне, мы относительно мало знаем о венецианской истории до 1170 года. Поскольку тогда не было Совета, не было и официально утвержденного способа достигать chiarezza; не существовало семей, в основе которых лежала бы chiarezza их предков, побуждающая их сохранять свидетельства о событиях прошлого в линейной последовательности. Положение Венеции было схоже с положением Рима при власти царей. В обоих случаях только становление гражданской аристократии привело к формированию исторической памяти. Говоря о Венеции, можно добавить, что значение слова gentiluomo до 1170 года, вероятно, было таким же, что и в других городах: оно характеризовало лишь человека, выделяющегося своим происхождением или в силу каких-то еще причин, и было лишено того гражданского и политического смысла, который приобрело с развитием Совета650.
В своем исследовании Венеции Джаннотти сталкивается с несколькими проблемами. Одна из них – скудость исторических сведений и то обстоятельство, что частные архивы сохранили больше, чем публичные хроники. Другая проблема играет существенную роль в теории конституции и уже знакома нам по «Рассуждениям» Макиавелли: так как в Венеции не было никакого выдающегося законодателя и она не знала серьезных политических кризисов, трудно объяснить, как мог совершенствоваться ее гражданский коллектив. При этом Джаннотти не останавливается подробно на возможности, что совершенное устройство было свойственно ей с самого начала. Когда собеседники обсуждают происшедшую в 1170 году перемену, они задаются вопросом, как могли венецианцы прийти к мысли сформировать Большой совет, если нигде в мире в то время не существовало подобного органа. Очень немногие, соглашаются они, способны к новаторству в политике, а члены гражданского коллектива никогда не одобряют предложений, не подкрепленных опытом, либо их собственным, либо чьим-то еще. Нововведение – почти всегда подражание. Как считается, даже Ромул многое позаимствовал у греков, а Флоренция, перенявшая в 1494 году венецианский Совет, а в 1502 году – несменяемую должность дожа, могла бы избежать бедствий, переняв и то, что с указанными институтами сопряжено. Поэтому было бы чудом (cosa miracolosa), если бы венецианцы в 1170 году смогли изобрести форму Большого совета, не позаимствовав ее у кого-то еще, ибо именно она не только сохранила им свободу, но и вознесла их на вершину беспримерного величия. Однако не следует думать, что случилось некое чудо. Исключив отдельные намеки в немногочисленных исторических свидетельствах, логично предположить, что в каком-то виде дожи поддерживали Совет и до 1170 года. Правы те, кто считает его очень древним, поскольку они не имеют в виду Большой совет в той форме, в какой он был учрежден в тот год651. Во фрагменте, отдаленно напоминающем обзор ранней римской истории у Макиавелли, Джаннотти высказывает предположение, что те, кто проводил реформу 1170 года, стремясь лишить дожа некоторых полномочий, решили передать их Совету. Однако понимая, какие опасности и конфликты могут возникнуть, если возложить полномочия на немногих, они приняли решение вверить их гражданам в целом (сохранив за собой особую меру власти) и придумали ежегодно избираемый Большой совет, который действительно представлял целое общество652. Поэтому никакого необыкновенного законодателя и не требуется. Ход венецианской истории хорошо объясняется практическим осмыслением опыта прошлого, а реформа 1170 года, далекая от какого-то чудесного переустройства, едва ли указывает на политическую прозорливость, превосходящую дальновидность, проявленную римскими патрициями после изгнания царей.
С точки зрения гражданского гуманизма Большой совет – венецианский или флорентийский – служил основанием libertà в vivere civile, потому что объединял собой всех граждан, на равных началах состязающихся за должности и в проявлениях virtù. Вот почему его возникновение в Венеции нельзя было, как мы видели, оставить без объяснения. Однако превращение венецианского Совета в 1297 году в закрытое сообщество, членство в котором передавалось по наследству, из‐за чего новые gentiluomini почти никогда не появлялись, было феноменом другого порядка. Как пишет Джаннотти, об этом событии ничего нельзя узнать из открытых исторических источников, поэтому человек, незнакомый с частными архивами дворянских родов, останется практически в полном неведении. Даже эти свидетельства ничего не сообщают о cagione или occasione этого закона. Из опыта и истории известно, что изменения такого масштаба не происходят без крайней необходимости. Впрочем, Джаннотти не удалось установить, о какого рода необходимости шла речь, и он особо оговаривает, что не видит в учрежденном в 1170 году Совете изъянов, которые могли бы обусловить variazione653 1297 года. Возможно, как он предположил раньше, все коренные жители города из хороших семей на тот момент уже вошли в состав Совета и ограничение членства было вызвано стремлением не допустить в него заезжих купцов и сохранить чистоту преемственности. Но все это лишь догадки, и наверное ничего не известно654. Очевидно, Джаннотти столкнулся с двойной трудностью. Ему действительно не удалось ничего узнать об ограничении состава Совета ни из традиции, ни из исторических свидетельств. Что не менее важно, он не мог предположить, что опыт гражданской жизни привел к открытию некоего политического принципа, ибо не представлял, какой принцип здесь был реализован. Отношение Джаннотти к этому событию не вполне однозначно. Когда он впервые заговаривает о нем, он утверждает, что chiarezza венецианцев после 1297 года достигла невиданных высот и что мало кто из членов видных семей, уже входивших в Совет, лишился полномочий из‐за этой перемены. Вновь возвращаясь к этой теме, он, хотя и настаивает, что перемена произошла к лучшему, но признает, что некоторые граждане оказались отстранены от власти и озлоблены. Джаннотти высказывает предположение, что, будучи исключены из Совета, они уже не считались столь знатными и исчезли со страниц исторических хроник. Возможно, решающее суждение можно найти в том, что он говорит по другому поводу – правда, касательно particolarità655 гораздо меньшего значения, чем решающая мера 1297 года:
Вы должны понять, что в каждой республике много учреждений (costituzioni), существованию которых трудно найти правдоподобное, а тем более правильное объяснение. И это относится не только к тем городам, форма правления которых изменилась, но и к тем, которые давно управляются и устроены по одним и тем же законам. Ибо, хотя обычаи и сохранились, причины их тем не менее теряются в древности времен656.
Существуют политические феномены, необходимость которых может подтверждаться обычаем, но не объясняться им. Если мы не знаем ни повода, ни причины, ни принципа, с которыми связано ограничение состава Совета в 1297 году, велик риск, что эта мера из числа именно таких феноменов.
Таким образом, Венеция у Джаннотти, по всей видимости, сумела уйти от движения истории не благодаря провидческому разуму законодателя либо сочетанию каких-то принципов Полибия или даже Аристотеля. На вопрос, каковы отличительные особенности венецианского правления, как он очерчивает их в этом предварительном наброске, можно ответить двояко. Прежде всего, перед нами то, к чему подготовили нас вступительные замечания Джаннотти: описание составляющих венецианскую пирамиду различных советов и должностных лиц, которое должно по крайней мере послужить почвой для так никогда и не написанного описания их связей друг с другом и образования la forma di essa Repubblica657. Можно без натяжки предположить, что это объяснение отражало бы как распределение функций между должностными лицами, так и установившиеся процедуры избрания дожа, членов Коллегии и Совета приглашенных. Ведь в аристотелевской политической традиции функции, выполняемые официальными должностными лицами, не отличались от функции избрания этих лиц, а вхождение в состав ekklesia658 или consiglio, где проходило избрание магистратов, само по себе уже рассматривалось как часть магистратуры. Этот тезис подтверждается, когда Джаннотти, как за несколько лет до него Гвиччардини, в более или менее классических выражениях перечисляет основные полномочия правления. «Говорят, что четыре вещи составляют направляющую силу (il nervo) любой республики: создание новых магистратур, определение мира и войны, принятие законов и рассмотрение апелляций»659.
Магистратуры, или формы полномочий, становятся взаимозависимыми в той мере, в какой они разделяют эти четыре модуса власти. В таком случае избрание магистратов должно само быть своеобразной магистратурой и входить в сложную систему распределения власти. И Джаннотти, и Гвиччардини считали Флоренцию и Венецию правлениями popolo и libertà, потому что в обоих городах (по крайней мере в те периоды, когда Флоренция была республикой) существовал Большой совет, распределявший все должности. Следующая проблема, во всяком случае для тех, кто привык мыслить в аристотелевских и гуманистических категориях, заключалась в том, должен ли был Совет как собрание всех граждан обладать какими-то еще функциями, кроме избирательной. С одной стороны, можно, хотя, как мы знаем, не так уж просто, приписать массе граждан интеллектуальные способности, позволявшие им принимать решения другого типа. С другой – можно отрицать у них наличие самостоятельных способностей, считать, что для принятия любого конкретного решения нужна соответствующая группа, составленная из представителей элиты или «немногих», и свести роль Большого совета к наблюдению за тем, чтобы при избрании таких групп, которые можно теперь назвать «магистратурами», соблюдались условия равенства и безличности. Как мы видели, последнее утверждение составляло суть позиции Гвиччардини. Джаннотти, несколько лет спустя писавшему о флорентийском правлении как верховенстве народа, надлежало решить, является ли контроль над выборами