По мысли Джаннотти, Флоренция некогда была городом grandi и poveri, но в последнее столетие постепенно становилась городом mediocri. Понять это, заявляет он, означает осмыслить историю Флоренции как до, так и после правления Медичи 1434–1494 годов. Если бы он воспользовался моделью, предложенной Полибием в шестой книге «Всеобщей истории», следовало предположить, что правление немногих (grandi) уступило место сначала правлению многих (poveri), а затем правлению тирана (Козимо), после чего цикл снова повторился. Каждая форма должна была существовать в чистом виде, прийти в упадок в результате стихийного внутреннего угасания и разрушиться в силу стечения обстоятельств, вызванного непредсказуемой fortuna. Однако подобная модель едва ли могла удовлетворить флорентийцев 1530‐х годов как с исторической, так и с философской точки зрения. Они слишком хорошо знали источники о прошлом и предъявляли слишком высокие требования к их истолкованиям. Джаннотти утверждает, что, анализируя любое событие (azione), следует рассмотреть общую причину (cagione), ускоряющий событие случай (occasione) и непосредственный повод (principio). Если говорить о падении Флорентийской республики в 1512 году, ее cagione – это недовольство отдельных честолюбивых представителей олигархии данной формой правления, occasione – война между папой Юлием и французским королем, а principio – нападение испанской армии на Прато и Флоренцию. Cagione – это порядок вещей, который проявляется, когда представляется occasione, часто бывая и причиной occasione714.
В случае флорентийской политики XIII и XIV веков мы видим неустойчивые колебания между stati grandi и popolo715 (Джаннотти явно не рассматривает их как цикл), и cagione или disposizione состояла в приблизительном равенстве сил (forze) этих групп. В одной из них сосредоточивалось qualità, другая возрастала численно, так что ни одна не могла взять верх над противником или уничтожить его. Джаннотти согласился бы с еще одной мыслью Макиавелли: ни одна из них не могла придумать систему правления, приемлемую для другой, – и победа каждой из партий была результатом occasione, который в другой раз мог – и обычно так и происходило – благоприятствовать ее конкуренту716. В таких случаях cagione решала все, и, конечно, не имело значения, чтó сулили различные occasioni. Обратим внимание на контраст между употреблением этого слова Джаннотти и его использованием в «Государе» Макиавелли, где occasione означало крайнюю степень иррациональности и непредсказуемости конкретного события в мире fortuna. Макиавелли было намного больше известно об исторической причинности, и все же стоит остановиться на этом контрасте. Occasione у Джаннотти – по-прежнему непредсказуемая случайность, приводящая в движение колесо и ниспровергающая системы власти, но теперь нестабильность политики объясняется каузально, а не через преемственность. Grandi и poveri, качество и количество, власть и свобода лежат в основе неустойчивого равновесия, от которого большинство людей, будучи такими, какие они есть, уйти не могут. Мы видим, почему их природе присуща неустойчивость, и, следовательно, ясно, как ей на смену может прийти стабильность. Поэтому fortuna не играет особой роли в его системе, и само это слово почти не используется. Вместо этого Джаннотти опирается на аристотелевскую теорию причинности и аристотелевскую же теорию социальных сил.
Харрингтон, столетие спустя написавший в схожем ключе обзор английской истории, отвел королю и баронам в средневековой Англии функции, очень схожие с ролями grandi и poveri у Джаннотти. Они существовали в замкнутой системе нестабильного равновесия, пока Тюдоры не подорвали власть баронов, укрепив землевладельческое население, становление которого оказалось не менее разрушительным для монархии, уже не способной им управлять717. Подобную же роль Джаннотти приписывает Медичи XV века, которые, выдвигая бедных на должности и лишая аристократов возможности проявлять generosità и grandezza718, кроме как с согласия правящей семьи, подавили одних и возвеличили других. Это привело к образованию нового и растущего класса mediocri, который теперь поддерживал баланс власти, благодаря чему во Флоренции было возможно стабильное governo misto719. С 1530 года Медичи правили при поддержке немногочисленных grandi, обязанных им своим положением, и нескольких нобилей, у которых крайности осады alienat [i] dal vivere universale e politico720. Однако их тирания уничтожает сама себя. Она лишает всех людей желаемого и способствует увеличению числа mediocri, лишь благодаря присутствию которых Медичи могут достигнуть своих целей721. Как и Харрингтона, Джаннотти следует называть не хорошим пророком, а успешным создателем более богатого концептуального языка. Оба они выводили причинно-следственные связи, на основе которых ошибочно предсказывали стабилизацию политической обстановки и прекращение турбулентной истории. При этом они расширили словарь понятий, позволяющих обсуждать процесс политических изменений, – конкретных и социальных терминов, которые отличались от тех, что описывали единичные иррациональные проявления fortuna. Возникает искушение сказать, что оба они предложили выход из Полибиева круговорота к вращающимся сферам упорядоченного правления. Однако в действительности они оперировали такой богатой терминологией причинно-следственных связей, что им никогда не приходилось прибегать к модели Полибия. Словарь Аристотеля был менее высокопарным, и именно его использует Джаннотти.
Аппарат политического анализа, применимый к проблемам города, не утрачивает своей роли и во второй книге «Флорентийской республики», посвященной критике республиканских режимов 1494–1502–1512 и 1527–1530 годов. Законодателям-реформаторам, таким как Нума или Ликург, пишет Джаннотти в начале, труднее, чем тем, кто основывает города, на месте которых когда-то ничего не было (вспомним, что Макиавелли в «Рассуждениях» – но не в «Государе» – в целом причисляет Ликурга именно к этой категории героев). Последним достаточно было знать, чтó принесет пользу, и они могли быть абсолютно уверены в поддержке неоформленной массы, которую им предстояло вести за собой и воспитывать. Первым же следовало отдавать отчет в оплошностях, допущенных прежними правителями, а это представляет известные трудности. Во-первых, всегда есть те, кто привык (assuefatti) к предыдущему порядку и с трудом изменяет свои обыкновения, – вот почему Нума придумал помощь богов, а Ликургу пришлось прибегнуть к насилию722 (вспомним вооруженного пророка из «Государя»). Во-вторых, изъяны конституции принадлежат к числу cose particolari723, а их трудно истолковать, опираясь на нечто превышающее обыкновенный опыт и выходящее за его рамки. В-третьих, никто не свободен от человеческих чувств настолько, чтобы всегда видеть недостатки, с которыми ему приходится иметь дело724. От Савонаролы, чужеземца и монаха, едва ли следовало ожидать хорошего знания устройства флорентийских ведомств. Впрочем, Большой совет, введенный при его содействии, смог бы постепенно сам себя реформировать, если бы у него было время и если бы из‐за вероломства отдельных grandi Медичи не вернулись бы к власти725.
Чрезвычайно важно понимать, сумеем ли мы разработать политическую теорию, способную выявить и исправить недостатки предшествующих правлений. Джаннотти переходит к критике обоих республиканских режимов. Он утверждает: хотя Большой совет номинально и был основой системы, на деле различные органы – в том числе Совет десяти и в какой-то мере гонфалоньер – обладали практически неограниченными полномочиями, а реальная власть оказалась в руках немногих726. Эту замаскированную олигархию не следует смешивать с замаскированной аристократией. Связи Джаннотти с либеральными ottimati по-прежнему достаточно сильны, чтобы он подчеркивал: такое положение дел отдалило их от власти, и их враждебность к правительству только возросла при пожизненном гонфалоньерате 1502–1512 годов, который Джаннотти в других отношениях одобряет. Отвращение к их предательству не должно заслонять его причин (cagioni, а не occasioni)727. В сущности, в этих главах он вновь обращается к темам «Письма к Каппони» и перерабатывает их. Здесь снова возникают две линии конституционного анализа. Во-первых, очевидно, что неограниченность полномочий различных ведомств объясняется тем, что не удалось разделить функции: они могли поступать, как им заблагорассудится, ибо за ними были и deliberazione, и consultazione. Когда несколькими главами позже Джаннотти возвращается к совету ввести процедуру голосования по венецианскому образцу, делает он это потому, что она решительно отделяет принятие решений от внесения предложений. Во-вторых – и здесь уже нет такой однозначной связи с венецианской моделью, – он высказывает мысль, что безответственность магистратов мотивировалась тем, что их полномочия не зависели, как следовало, от какой бы то ни было внешней власти. Структура взаимозависимости, составляющая суть