onore, хотя признает, что при нынешнем положении дел это вряд ли осуществимо. Никто, говорит он, не равнодушен к величию и славе, если его не подавляют и не угнетают, как было с французами, а необходимость формирования состоящего из горожан войска выводит эту истину на поверхность752. На этом этапе кажется, что класс тех, кто раньше назывался popolari и искал только libertà, исчез. Вероятно, правильнее было бы сказать, что он стал открытым: это категория, к которой могут относиться и в какой-то мере относятся все люди, что никоим образом не противоречит постоянному состязанию в virtù, которое определяет правящую элиту и в котором могут участвовать все граждане. Джаннотти, как и Гвиччардини, враждебна мысль, что претенденты на более высокие должности должны удовлетворять каким-то требованиям к состоянию и происхождению.
Теперь он открыто объявляет, что signore города – это Большой совет, а значит, в его ведении должны находиться «функции, являющиеся в республике главнейшими и заключающие в себе всю власть государства»753. Как же подобную монополию можно совместить с простым уменьшением подчинения в рамках основанного на взаимозависимости порядка? Как мы помним, функции, о которых идет речь, включают в себя избрание должностных лиц, решение вопросов мира и войны, рассмотрение апелляций, а также одобрение и издание новых законов. Джаннотти находит обоснование для измененного варианта венецианской модели, в соответствии с которым Совет избирает всех должностных лиц, от сената и Коллегии до гонфалоньера. Последнего избирают пожизненно, а членов сената, решает он после некоторых раздумий и в противовес мнению, выраженному им в «Письме к Каппони», надлежит ежегодно переизбирать, не препятствуя при этом переизбранию на повторные сроки. Это обеспечит стабильность элиты, принадлежности к которой, однако, можно лишиться754. Но
принятие решений, касающихся мира и войны, должно оставаться за сенатом… и, хотя его нельзя передать Совету, оно тем не менее будет зависеть от последнего, потому что именно там избирается решающий подобные вопросы сенат. Было бы, пожалуй, хорошо, если бы при объявлении войны это решение обсуждалось бы с Большим советом, как поступали римляне, которые обычно спрашивали народ, есть ли его воля и согласие на то, чтобы пойти войной на того или иного государя или республику, но все последующие решения (accidenti) должны оставаться за сенатом755.
Подобным же образом рассмотрением апелляций должен заниматься особый вид магистратур, заимствованный у венецианцев и носящий название Кварантии (Совета сорока). В этой связи Джаннотти отмечает, что signore государства или города, чьей proprietà по закону является эта функция, зачастую обнаруживает, что собственноличное ее отправление отнимает у него слишком много времени (можно предположить, что та же проблема времени заставила Джаннотти освободить Совет от accidenti, связанных с войной). По этой причине Большой совет, как signore Венеции, учредил Кварантию, а король Франции передал свою судебную власть четырем parlements756. В таком случае можно утверждать, что избирательные полномочия Совета гарантируют dependenza757 от него судебных полномочий, равно как и военных. Проблема заключается в страсти, с которой Джаннотти ранее доказывал, что город может быть свободным – то есть верховная власть может принадлежать Совету – в плане избрания должностных лиц, но несвободным в том, что касается исполнения этими лицами своих обязанностей. Именно по этой причине, если говорить о военных и судебных вопросах, республики 1494 и 1527 годов оказались жестокими и несвободными правлениями. Недостаточно было сохранить за Советом – как по-прежнему предполагал план Джаннотти – окончательное одобрение законов, поскольку не предполагалось, что ими можно регулировать военные и судебные функции.
Можно сгладить впечатление от постигшей Джаннотти теоретической неудачи, напомнив, что с его точки зрения, прежний произвол чиновников состоял не только в их неподотчетности Большому совету, но и в том, что одни и те же люди предлагали решения, принимали их и приводили в исполнение758. Уже одного этого достаточно, чтобы среди них возникли закрытые клики, ищущие собственной выгоды. Теперь он возвращается к высказанному им прежде предложению разделить consultazione и deliberazione и таким образом обеспечить ответственность людей за выполнение своих функций друг перед другом. Он подробно описал отношения сената с различными группами, составляющими Коллегию. Как в «Письме к Каппони», он употребляет слова «немногие» для обозначения органа, например Совета десяти, занимающегося consultazione, и «многие» – для обозначения сената, принимающего решения на основе предложений первого759. Впрочем, военные и судебные вопросы не достигают Совета, поэтому невозможно использовать термин «многие» в его обычном значении. Избрание должностных лиц считается одним из четырех видов власти, а не стоит особняком как высшая функция, определяющая остальные три. Отсюда Совет нельзя рассматривать как signore, который выполняет все четыре функции, а другого определения signore у нас нет. Разумеется, можно утверждать – и это звучит намного убедительнее, – что если Совет избирает сенат, Коллегию и гонфалоньера, он косвенно контролирует две из четырех функций, которые не подведомственны ему непосредственно, а потому намного меньше зависит от одного и немногих, чем они от него. Но проблема до сих пор заключалась в соотнесении представлений о меньшей dependenza с представлениями о signore, и нельзя сказать, что между ними был найден какой-то компромисс, и тем более что им было дано какое-то определение. Если мы увидим в предлагаемой Джаннотти теории signore и его четырех функций примитивную попытку сформулировать теорию суверенитета, мы можем добавить, что языковым недоразумениям, возникавшим при упоминании суверенитета в контексте смешанного правления и наоборот, суждено было преследовать политические теории вплоть до Американской революции и позже.
Джаннотти обладал независимым, живым и находчивым умом, но ему недоставало той творческой непредсказуемости гения, какую мы находим у Макиавелли. Можно сказать, что он в какой-то мере олицетворяет характерный склад ума и ограничения политической мысли гуманистов. Его оригинальность заключается главным образом в идее, что virtù при смешанном правлении являлась своего рода властью, и в сопряженной с этой идеей попытке охарактеризовать четыре функции правления, сосредоточение которых в тех или иных руках определяло signore. Однако ему не удалось сконцентрировать эти функции, и он вынужден был распределить их. В конечном счете политическая мысль гуманистов была всецело поглощена идеалом гражданской добродетели как свойством личности и в итоге всегда переходила от установления институциональной власти к установлению условий, обозначаемых как libertà, в которых добродетель могла чувствовать себя свободно и избежать порчи нравов. Наш анализ «Флорентийской республики», как и «Рассуждений», следует завершить разговором о ее очевидном вкладе в теорию коррупции. Порицание Джаннотти вызывает то обстоятельство, что при режиме 1529–1530 годов, выдержанном в духе Савонаролы, братство святого Марка стало вмешиваться в политику. Честолюбивые политические деятели стремились во всеуслышание заключить с ним союз, чтобы пользоваться большим авторитетом в глазах граждан. В этом, говорит он, не меньше развращенности, чем в открытом подкупе избирателей в Риме, – речь, так сказать, идет о попытке купить власть не предназначенной для того монетой. В данном случае дело обстояло еще хуже, так как подкуп по крайней мере признавали злом, а если вы ополчались против лицемерия, вас объявляли врагом Иисуса Христа760. Гуманистическую политическую мысль отличали рассуждения такого рода, и именно под таким углом она рассматривала власть. Свобода, добродетель и коррупция, а не распределение власти были ее главной заботой.
Нельзя даже однозначно утверждать, что Макиавелли служил исключением. Когда мы завершаем последний этап флорентийской политической теории, наиболее ярким нашим впечатлением должна остаться непрерывность, по существу, аристотелевской республиканской традиции, от которой Макиавелли, по мнению его друзей (бывших друг другу врагами), не слишком далеко ушел. Конечно, мы можем указать места в его рассуждениях, где он радикально отходит от средневекового понятия телеологически определенной человеческой природы. Зачастую он, по-видимому, исходит из идеи – хотя и не опирается на нее явно и непосредственно, – что люди созданы, дабы быть гражданами, и что преобразование их природы в этом направлении может подвергнуться порче, но не может обратиться вспять. Государь не способен сделать людей другими. Весьма примечательно, что наиболее революционные аспекты его мысли – те, в которых человек предстает как наиболее динамичный и не зависящий от своей природы субъект, – не привлекли к себе внимания его друзей. Предложенная Гвиччардини концепция гражданской жизни остается концепцией virtù, полной, несмотря на свой реализм, аристотелевских терминов и посылок. У Джаннотти мысль, что природа человека есть природа гражданина, высказана напрямую, с прямой ссылкой на Аристотеля, но он останавливается перед следующим шагом, сделанным Савонаролой. Республиканской традиции предстояло развиваться именно в русле Аристотеля и гражданского гуманизма. Макиавелли как историческая фигура, к которой обращались такие теоретики, как Харрингтон и Адамс, вполне успешно вписался в это русло. Упрямство флорентийцев, сохранявших моралистический в своей основе интерес к проблемам свободы и корруп