sharing of power) между несколькими участниками. В этом своем стремлении они писали:
Так как человечеству известны три формы правления: абсолютная монархия, аристократия и демократия – и так как всем им присущи свои удобства и неудобства, опыт и мудрость ваших предков таким образом соединили эти установления, чтобы обеспечить этому королевству (насколько это под силу человеческому разуму) удобства всех трех без неудобств какой-либо из них, потому что между тремя сословиями всегда поддерживается равновесие и от каждого из них по общему руслу струится поток (неся с собой зелень и плодородие лугам по обеим его сторонам), который не выходит из берегов ни с одной, ни с другой стороны и не вызывает ни наводнения, ни паводка. Беда абсолютной монархии – тирания, беда аристократии – распри и разобщенность, беда демократии – волнения, насилие и распущенность. Благо монархии – в ее способности объединить нацию под властью одного правителя для сопротивления внешним вторжениям или мятежу в стране, благо аристократии – в ее способности объединять в совете наиболее выдающихся людей государства на пользу обществу, благо демократии – в свободе, а также в мужестве и усердии, которые порождает свобода844.
Король, как с ликованием отмечали его противники и с возмущением – друзья845, оказался вынужден назвать себя частью собственного королевства, представителем одного из трех «сословий», между которыми следовало поддерживать равновесие и (как явствовало отсюда) соотношение равенства. Однако риторика приведенного отрывка заставляла сделать еще более радикальные выводы. Правление в Англии отныне не является непосредственной эманацией божественной или установленной разумом власти; это приспособление, основанное на рассудительности, и сочетающее в себе три – единственно существующие – формы правления, каждая из которых обладает своими добродетелями и пороками (мы должны помнить, что слова «удобства» и «неудобства» в XVII веке звучали далеко не так нейтрально, как сейчас). Это сочетание представляет собой равновесие, союз, которому каждый из участников сообщает присущую ему добродетель, призывая остальных не дать проявиться свойственному ему пороку. Иными словами, государственное устройство Англии, сохраняя черты монархии, изображается как классическая республика, и мы можем различить здесь используемую Макиавелли символику фортуны. Три элемента составляют реку – древний символ времени. Когда мы читаем, что она течет по своему руслу, неся с собой изобилие и плодородие, здесь еще угадываются темы порядка и ниспосланной свыше благодати. Но когда говорится, что равновесие необходимо, дабы предотвратить «наводнение и паводок», река становится рекой фортуны, против которой борются государи и республики, воздвигая на ее пути дамбы с помощью добродетели.
Как мы вскоре увидим, составители «Ответа» обращались к палате лордов, противодействуя палате общин. Гораздо более глубокий след оставило другое обстоятельство: они объявляли, что английское правление является равновесием трех элементов, из которых только и может состоять полития, а за пределами этого равновесия не было ничего, кроме хаоса. Нам известно, что республиканская теория к тому времени знала, что речь идет о равновесии добродетелей и полномочий. Добродетели, как и соответствующие им пороки, уже обозначены; каковы же полномочия? Сразу после приведенной цитаты в «Ответе на Девятнадцать предложений» говорится:
В этом королевстве законы создаются совместно королем, собранием пэров и выбираемым народом собранием общин, причем каждый из них свободно принимает решения и наделен определенными привилегиями. Согласно этим законам, управление государством вверено королю; на короля возложены полномочия решать вопросы войны и мира, жаловать титул пэра, выбирать должностных лиц и советников… и некоторые другие функции. И регулируемая монархия такого типа, будучи таким образом способна сохранить ту власть, без которой она не смогла бы сохранить силу законов, равно как и свободы и достояние подданных, должна снискать ему среди могущественных людей такие уважение и авторитет, которые могут предотвратить разобщенность и раздоры, а среди народа такие страх и благоговение, которые могут воспрепятствовать волнениям, насилию и распущенности. При этом, чтобы государь не мог употребить эту высочайшую и пожизненно врученную ему власть во вред тем, ради чьего блага она ему дана… палате общин (прекрасно исполняющей роль хранителя свободы, но лишенной какого бы то ни было участия в правлении или в избрании тех, кто правит) предоставлено исключительное право вносить предложения, связанные со сбором денежных средств (составляющих главную опору как в мирные, так и в военные времена). <…> А лорды, которым вверена судебная власть, являются прекрасным проводником и звеном между государем и народом, помогая каждому из них защититься от агрессии другого и своими справедливыми решениями сохраняя закон, которым должен руководствоваться каждый из трех элементов…846.
Как мы уже знаем, одной из вновь и вновь возникающих проблем аристотелевской теории является связь конкретных политических функций с элементами, определяемыми через их характерные добродетели, а в случае английского правления этот вопрос оказался особенно трудноразрешимым. Законодательная власть, носителем которой выступало триединство (trinity-in-unity) короля-в-парламенте (king-in-parliament), уже не могла рассматриваться как сфера разграничения полномочий, предположительно распределенных между тремя элементами. Мы замечаем, что на основе только что процитированного фрагмента проще представить, как каждый из них мог предотвращать превышение полномочий со стороны других, чем установить, какими именно полномочиями обладают лорды и общины. Однако, утверждая, что палате лордов «вверена судебная власть», составители «Ответа», едва ли подразумевавшие нечто, кроме их права на импичмент, выразили устойчивое мнение, согласно которому лордам особенно хорошо удается вершить суд, поддерживать равновесие и исполнять функцию верховной судебной инстанции конституционного права, или guardia della libertà847 по Макиавелли (signore, о котором писал Джаннотти, они быть не могут). Это мнение, в свою очередь, ретроспективно оказалось шагом к более поздней теории, которая отождествляла «смешанное правление» с «разделением властей», приписывая лордам судебную функцию и при этом стремясь распределить исполнительную, судебную и законодательную власти. Сделано это было так, что становилось очевидно, сколь сильно аристотелевская теория не давала покоя английской парламентской монархии.
Тезис, согласно которому король, лорды и общины в совокупности являют собой образец необыкновенно уравновешенного, блистательного и успешного распределения властей, снова и снова провозглашался на протяжении всего XVIII столетия. Однако целью «Ответа на Девятнадцать предложений» было предостережение, а не восхваление. Тексту надлежало не столько предложить новую и приемлемую теорию конституции, сколько уведомить англичан, что между ними и анархией стоит лишь равновесие трех сословий. Документ, аргументация которого становится все менее последовательной, продолжается предупреждением, что любая уступка требованию уполномочить парламент контролировать выбор советников королем
повлечет за собой бесконечные распри и раздоры (для общего блага не менее разрушительные, чем война) и среди избранных, и среди представителей избравших их палат парламента, и среди людей, избравших тех, кто избирал, поскольку новая власть такого рода, несомненно, опьянит тех, кто не обладает ею по праву рождения, и вызовет не только разногласия между ними как равными, но и их презрение к нам, оказавшимся равными им, и станет оскорблением и несправедливостью по отношению к нашему народу, который теперь окажется намного ниже их, что для него будет тем более прискорбно, что ему придется страдать от тех, кто еще совсем недавно был ближе к нему по положению, и рассчитывать, что положение исправят лишь те, кто их назначил, и опасаться, что они не будут склонны менять уже сделанного, как из любезности, так и из предусмотрительности, ведь все значительные перемены крайне неудобны и почти неминуемо влекут за собой перемены еще большие, которые чреваты еще большими неудобствами848.
Здесь достаточно явственно слышны интонации Макиавелли. В итоге мы понимаем, что это не просто знакомые увещания на тему анархии, к которой приведет уничтожение зависимости и иерархии. Равно как и в следующем отрывке, когда мы читаем, что
в конце концов простолюдины… учредят собственный порядок, назовут равенство и независимость свободой, поглотят то сословие, которое поглотило все остальные, уничтожат все права и нормы, все различия происхождения и звания, и таким образом эта великолепная и поистине безупречная форма правления погрузится во тьму, в хаос равенства и смешения, и многие поколения наших благородных предков затеряются среди каких-нибудь Джеков Кэдов и Уотов Тайлеров849, —
вполне очевидно, кто кого должен бояться, но это не просто рассуждения шекспировского Улисса. Подданных короля не только предупреждают, что они должны соблюдать подобающую иерархию, но напоминают, что между ними и этими бедствиями стои´т лишь поддержание равновесия, созданного людьми. Оскорбить чье-то звание или статус внутри иерархии – значит нанести оскорбление божественному порядку универсума. «Промысел всевышний» может «избрать орудья» для некой страшной кары и восстановления разрушенного порядка850. Однако попрание равновесия может обернуться вступлением в бессмысленный хаос, где властвует лишь фортуна и вращение ее колеса. Английская политическая риторика заимствовала теорию смешанного государства, усвоив доктрину Полибия и Макиавелли о республике, в которой добродетели всех могут нейтрализовать пороки, в отдельности неизбежно присущие каждому, но которая в силу исторических причин отличается хрупкостью, так что малейшее нарушение равновесия способно привести к ее краху. Альтернативой равновесию и его противоположностью служит фортуна и, возможно, коррупция, но значения этой антитезы во флорентийском и английском контекстах существенно различаются. Флорентийцы выбрали республику, ибо такова была их природа. Они обнаружили, что фортуна – их враг, а добродетель и равновесие – единственная защита; но англичане, по натуре своей существа монархические и руководствующиеся обычаем, усвоили риторику равновесия и республики лишь потому, что беспорядок – в форме спора о том, как разделить различные властные полномочия – угрожал их традиционному устройству. Этот ход представлялся подходящей реакцией на возникшую опасность. В этой связи более старые слои этой риторики оставались на виду; все еще преобладал язык порядка и иерархии, и мысль, что беспорядок принял обличье фортуны, звучала, но отчасти терялась в нем. Все это, как мы позже увидим, еще более сглаживало явное противостояние