rinnovazione. Человек не просто обязан сохранить свою личность, созданную с определенной целью; акцент переносится на саму цель и на «талант», который следует использовать при ее достижении. Многие из тех, кто читал эти слова, понимали «безопасность народа» не просто как материальное сохранение сообщества людей, преследующих эту цель, но как продолжающееся движение к цели, ради которой избран конкретный народ. «Любая форма призрачна» – это апокалиптический язык. Он говорит, что все земное прейдет перед концом, и содержит потенциальный антиномизм, так как вполне может свидетельствовать об исчерпанности всех первообразов. И тем не менее он остается аристотелевским в достаточной мере, чтобы его понял томист Савонарола. Контекст, в котором люди достигают своей конечной цели, – или восстанавливают свою prima forma, хотя это понятие могло показаться радикальным святым «нового образца» недостаточно антиномистическим875, – это контекст апокалипсиса. «Цель» («end») аристотелевской телеологии по-прежнему совпадает с эсхатологическим «финалом» («end») пророческого времени.
Руководствуясь методом анализа, примененным в предшествующем разделе этой главы, можно утверждать, что радикальный святой реагировал на ту же ситуацию, что Хантон и Паркер. В отсутствие каких-либо традиционных структур легитимности Хантон взывал к совести и небесам, Паркер шел путем предвосхищающего Гоббса натурализма, а последователь Макиавелли теоретически мог бы сослаться на противоборство virtù и fortuna. Однако наша модель предполагает, что наряду с аспектами фортуны, природы и Божьего Промысла мы можем различать – почти как продолжение последнего – момент апокалиптической благодати. Таким образом, армейский радикализм отвечал на весьма специфическую ситуацию, усвоив один из немногих языков, благодаря которым в ней можно было осмысленно действовать. Но совершенно ясно, что подобное объяснение будет не вполне адекватным. Апокалиптические убеждения военных способствовали (как и virtù нового правителя у Макиавелли) созданию ситуации, в которой потребность в них возрастала, и функционировали как независимая переменная. Перед нами не просто усилия ума, стремящегося упорядочить выходящую за рамки закона и хаотичную ситуацию, но новый уровень гражданского сознания, ищущий средств самовыражения. Ощущение призванности, присущее пуританскому святому, заставляло солдат чувствовать, что каждый из них обладает абсолютной личностью – «талантом» или «природой». О нем можно было говорить как о неповторимой связи всякого человека с Богом, ответственности или долге перед Ним или как о радикальном равенстве прав и полномочий, дарованных каждому, чтобы он мог этот долг исполнить. До этого момента модель Уолцера работает, и она продолжит работать, если мы добавим, что призванность, как акт действия благодати, следует рассматривать как воздействие на человека во времени и что понятое таким образом время необходимо мыслить с пророческой или апокалиптической точки зрения. Однако многое в наших размышлениях прояснится, если, опираясь на сказанное в предыдущей главе, мы станем утверждать, что английский «святой» совсем не был чужд унаследованных им законов и свобод. Наоборот, он настолько погружен в эти законы и свободы, что его призвание не освобождало его от них, но освобождало его для того, чтобы он мог преобразовывать их. Теперь мы понимаем, почему он чувствовал себя призванным восстановить свободы в их первозданном виде и настаивал, что первозданная форма подразумевала свободу народа быть самим собой в плане как природном, так и апокалиптическом. Мы видим, что убежденность человека в заключенной в нем от природы радикальной свободе усиливала его способность участвовать в радикальных действиях, вызванных радикальной критикой его законов и свобод в той форме, в какой они были унаследованы. «Народное соглашение»876 утверждало антиномизм в отношении «Древней конституции». Наконец, хотя мы и не дошли еще до момента Макиавелли в английской мысли, перед нами нечто близкое к моменту Савонаролы, когда гражданское сознание, апокалиптическая убежденность и унаследованная вторичная природа находились в отношениях сложного взаимодействия. Более того, пророки были вооружены; им следовало лишь продолжать верить в себя.
Можно сказать, что радикалы 1647 года переживали момент – шла ли речь о кажущейся неминуемой близости подлинного Миллениума или же, в более духовном смысле, об освобождении, доходящем до обожествления человеческих способностей, – свободы, торжествующей над необходимостью. Казуисты, искавшие моральные основания для лояльности, в некоторых случаях приходили к вневременной ситуации, находясь в которой можно и должно было восстановить власть. Тогда же световидцы свободы оказались в апокалиптическом моменте, когда им предстояло с помощью меча и духа преобразовать законы и заново ввести свободу. Однако в Патни877 на первый план вышел спор левеллеров с собственными военачальниками, стремившимися показать, что первые по-прежнему находятся в рамках структуры необходимости, не обладая полной свободой выйти за ее пределы, и что такое положение распространяется даже на святого (как и пророк у Макиавелли вынужден носить оружие). Айртон при поддержке Кромвеля настаивал, что должны существовать обязательства, нарушить которые человека не заставят никакие внутренние убеждения, и определенные правовые структуры, против которых «закон природы» будет слабым доводом. По его словам, главный аргумент заключался в следующем: закон природы может предписывать, чтобы всякий человек получил ему причитающееся, но не способен установить, что именно полагается каждому878. Имущество, частные дела – Харрингтон впоследствии назвал их «достоянием фортуны» – должны распределяться в соответствии с человеческими решениями, а не с абстрактными универсальными принципами.
Закон Бога не дает мне имущества, не дает его и закон Природы, но имущество – человеческое устроение. У меня есть собственность, и я буду по-прежнему владеть ею. Имущество создается установлением879.
Человек, утверждал Айртон, должен определяться через общество людей, если последнее по-прежнему будет существовать. Закон и собственность призваны обеспечить его социальными правами и статусом личности, если закон и собственность вообще дают какие-либо гарантии, – а чем он был бы без них? Однако общественным институтам, сделавшим людей тем, чем они являлись, самим надлежало быть делом человеческих рук. Следовательно, индивид должен уже рождаться в существующей структуре человеческого закона, который создал не он, и выполнять обязательства по отношению к этому закону. Речь шла об Англии, где собственность и обычай давали ответ на вопрос, как достичь такого состояния. Система общего права, в рамках которой человек жил, действовал и обладал самостоятельным бытием, была структурой, определявшей формы владения землей, ее наследования и передачи со ссылкой на древний обычай. Айртон допускал участие в гражданской жизни лишь того, кто унаследовал – или получил возможность оставить в наследство – минимальный земельный надел, который принадлежал ему на правах собственности. Если правда, как говорят880, что левеллеры намеревались лишить избирательного права людей, настолько лишенных имущества, что они вынужденно жили в качестве слуг в чужом доме, это не сокращает разрыва между Айртоном и Рейнборо. Ведь Айртон полагал, что земле следует быть именно в полной собственности гражданина или в близком правовом статусе881. Необходимо иметь возможность осмыслить ее как нечто передаваемое по наследству в соответствии с общим правом, которое в свою очередь состояло из обычаев, полученных в наследство с незапамятных времен. Ибо не существовало иного способа укоренить ответственного человека и гражданина (с рождения и до совершеннолетия и вступления во владение наследством) в структуре закона и собственности, которую он должен и намерен защищать882. Сэр Роберт Филмер в Кенте, не привлекая к себе большого внимания, пытался сформулировать способ достичь того же отрицания естественной свободы, опираясь на теорию патриархализма883. Однако доводы Айртона явно звучали гораздо более понятно.
Следует подчеркнуть, что этот императив необходимости в значительной мере был скорее формальным, чем конкретным: он подразумевал обязательство уважать некую систему закона и собственности, а не конкретный, ныне существующий порядок. Айртон мог задумывать и разрабатывать дальновидные и необыкновенно разумные планы реформ884, а определявшие поведение людей социальные структуры, как мы уже видели, должны были быть по необходимости рукотворными, создаваемыми самими людьми. Но то, как он настаивал на обязательной передаче земли по наследству на правах полной собственности, источнике «постоянного дохода», дающем человеку право участвовать в гражданской жизни, отчетливо показывает, что в конечном счете он стремился укоренить человека в обычае, в законе, действительно созданном людьми, но людьми далекого прошлого, чьи имена нам уже неизвестны. Доводы, изложенные им в Патни, с идеологической точки зрения объясняют, почему полтора года спустя он отверг одну из немногочисленных возможностей революционных действий, когда-либо представившихся английскому политику. Произвести в парламенте чистку, вместо того чтобы полностью распустить его и переизбрать, означало признать, что армия – в лице своих высших офицеров – всегда будет требовать легитимности, основанной на элементах традиционной конституции, и произведет чистку палаты общин с единственной целью – получить палату общин, которая будет легитимировать ее действия