Анаконда схватила добычу зубами и подволокла к самой крепкой пальме. Здесь она ухитрилась установить быка стоймя у ствола. А затем обвила дерево вместе с тушей одним широким кольцом, которое стягивала все сильнее и сильнее, покуда не раздробила каждую кость в мертвом теле на тысячу крохотных кусочков, превратив его в бесформенную груду плоти. Оставив рептилию за этим занятием, я поспешил обратно в дом, чтобы порадовать Луизу и Зади сообщением о достигнутом успехе.
Недавний рев быка уже подготовил старика к доброй новости. Невзирая на телесные муки, он кое-как подковылял к двери, чтобы меня встретить, и осыпал меня благодарностями и благословениями. Он доложил, что долгожданное подкрепление из Коломбо наконец-то прибыло и с ними приехал врач. Я тотчас же изъявил желание увидеть последнего и в разговоре с ним попросил передать Луизе благую весть о близком освобождении Сифилда, но с такими предосторожностями, дабы избыток внезапной радости не повредил ей в ее ослабленном состоянии. Затем, поручив заботам врача также и Зади, я заторопился обратно к павильону, собираясь покончить с делом. Старый индус напомнил мне, что обязательно нужно дождаться минуты, когда анаконда заглотит добычу и впадет в полную оцепенелость от первого несварения желудка.
– Недостатка в помощниках у вас не будет, – добавил он. – Мои товарищи готовы сопровождать вас не только потому, что мне удалось их убедить, что вся опасность миновала, но и потому, что среди местных уроженцев мясо анаконды почитается самой вкусной пищей.
И в самом деле, во дворе я обнаружил целую толпу рабов – мужчин, женщин, даже детей, – вооруженных дубинками, топорами и всякого рода другими средствами нападения, какие только подвернулись под руку. Отряд из Коломбо был хорошо оснащен огнестрельным оружием. И вот мы все вместе бодро и весело зашагали к холму, хотя по приближении к нему решили все же проявить известную осторожность.
Я поднялся на холм первым. Анаконда уже полностью обволокла добычу своей слизью и сейчас мускульными сокращениями проталкивала громадную бычью тушу в желудок, каковая задача требовала от нее колоссальных усилий. Прошел добрый час, прежде чем она завершила свою ужасную трапезу. Заглотив наконец быка, рептилия вытянулась на траве во всю длину, с раздутым до чудовищных размеров желудком. От ее былой живости и подвижности не осталось и следа! Из-за своего неумеренного аппетита она сделалась слабой и беззащитной, легкой добычей даже для наименее грозного противника из всех возможных.
Я поспешил положить конец этой долгой, мучительной трагедии и с небольшого расстояния выстрелил в чудовище из мушкета. На сей раз пуля попала в голову совсем рядом с глазом. Змея явно почувствовала, что ранена: она раздулась от злобы и ярости, и все краски пестрой чешуйчатой кожи засверкали ярче. Но отомстить обидчику анаконда была сейчас совершенно не способна. Она предприняла одну тщетную попытку вернуться в свое убежище среди пальмовых ветвей, но рухнула обратно на траву и осталась лежать там, недвижная и беспомощная. Выстрел моего мушкета был заранее условленным сигналом, известившим людей внизу, что они могут подходить без всякого опасения. Теперь все с торжествующими воплями ринулись к змее, и под градом бесчисленных ударов она вскоре испустила дух. Однако я не стал дожидаться завершения кровавой сцены, ибо мысли мои занимал бесконечно более важный предмет: я со всех ног бросился к павильону и громко постучал в дверь, запертую изнутри.
– Сифилд! Друг мой! – воскликнул я. – Откройте! Откройте скорее! Это я, Эверард! Я принес вам жизнь и свободу!
Прошло пять секунд, десять… но тщетно я ждал ответа. Быть может, Сифилда одолела усталость? Быть может, он спит и потому не отвечает? Я опять постучал и опять воззвал к нему, громче прежнего. Затем прислушался так напряженно, что различил тонкий писк мошки в павильоне. Силы небесные! Неужели я все-таки опоздал? Безумное отчаяние овладело мной. Я выхватил у одного из рабов топор, и после нескольких яростных ударов дверь распахнулась.
Я ворвался в павильон, лихорадочно огляделся вокруг – и увидел своего друга! О боже! Он неподвижно лежал в кресле: глаза закрыты, щеки мертвенно-бледны, черты благородного лица искажены почти до неузнаваемости. Произведенный нами шум, казалось, вывел его из долгого, глубокого беспамятства. При виде меня слабая улыбка тронула его посинелые губы; он попытался протянуть мне руку, но тут же бессильно ее уронил. Вне себя от радости, я заключил Сифилда в объятия и крепко прижал к груди.
– Вы спасены! – попытался сказать я, но горло мое перехватило от слез, и слова прозвучали неразборчиво.
– Да! – с трудом выговорил он. – Поистине, друг познается в беде! Но скажите мне… Луиза?..
– Она жива-здорова и ждет вас! – ответил я. – Давайте же, друг мой, взбодритесь! Сделайте усилие, стряхните с себя летаргическое оцепенение! Смотрите на пережитый ужас как на страшный сон! Пробудитесь к новому счастью, которое вам уготовано!
– Не уготовано… – слабо прошептал Сифилд. – Здесь я получил свой смертный приговор. Минуты мои сочтены. Луиза… ах, отнесите меня к Луизе!
В павильоне было жарко и нестерпимо душно. По моему приказу четверо рабов поторопились вынести Сифилда прямо в кресле наружу. Двинувшись вниз по склону, мы предусмотрительно развернули кресло таким образом, чтобы он не увидел мертвую, но по-прежнему внушающую ужас анаконду. Свежий воздух тотчас же оказал на страдальца благотворное действие, и силы его еще больше окрепли после нескольких капель сердечного средства, которым я позаботился запастись и которое теперь с величайшей осторожностью влил ему в рот.
По прибытии в дом мы обнаружили, что радетельный Зади уже приготовил для своего хозяина все необходимое. Кровать была постлана, возле нее стоял поднос со всевозможными закусками, и врач ждал в комнате, чтобы оказать столь нужную нашему другу помощь. Однако мы быстро поняли, что наилучшим лекарством для него станет Луиза. А поскольку врач полагал, что даме повредит скорее жгучее нетерпение увидеть мужа, нежели волнение, вызванное встречей с ним, мы уступили желанию Сифилда и, поддерживая под руки, сопроводили его в комнату к измученной ожиданием жене.
Не стану описывать ни эту беседу, ни ту, что состоялась позднее между Сифилдом и верным Зади: чувствительное сердце само заполнит этот пробел. Однако не могу не упомянуть, что, когда я объяснил моему другу, сколь многим все мы обязаны преданному индусу, он посылал за ним неоднократно, но прошло изрядно времени, прежде чем Зади наконец явился и утолил свое страстное желание броситься к ногам любимого господина. Почему же он так долго отказывал себе в удовольствии, коего жаждал всем сердцем? Да просто благородный старик не хотел, чтобы хозяин почувствовал себя в долгу перед ним, увидев, сколь жестоко он пострадал ради него! Словами не выразить, как глубоко тронуло и воссоединившихся супругов, и меня такое проявление деликатности и заботы.
Ах, как счастливо и как быстро пролетели первые дни, последовавшие за спасением моего друга! Увы, эти первые несколько дней оказались единственными, которым было суждено пройти счастливо. Вскоре стало слишком очевидно, что страдания, претерпенные Сифилдом в роковом павильоне, нанесли непоправимый ущерб его здоровью. С каждым днем его силы заметно убывали, и пораженный порчей цветок все ниже клонился к земле. Медицина оказалась бессильна перед его недугом. Он угасал на глазах, и в конце концов врач был вынужден признать, что всех средств медицинского искусства недостаточно, чтобы долго поддерживать жизнь в измученном теле пациента. Ни вынужденное воздержание от естественных отправлений, ни изгрызший внутренности голод, ни жгучая жажда, иссушившая горло, ни умственные муки, ни изнурительная борьба с отчаянием – ничто из перечисленного не повлияло на здоровье Сифилда столь разрушительным образом. Нет! Губительное действие произвели вредоносные испарения, исходившие из пасти анаконды и проникавшие в его тесную, душную тюрьму. Именно они, сгустившись в атмосфере малого замкнутого пространства, поразили организм несчастного подобно злотворной плесени и посеяли семена распада в самом существе его жизни.
Что пережили мы с Луизой, наблюдая за медленным, но неотвратимым приближением Сифилда к могиле, не передать никакими словами! Он дал Зади и трем его сыновьям свободу и отписал ему небольшое поместье близ Коломбо, вполне достаточное, чтобы славный старик ни в чем не нуждался до конца жизни. В предсмертные дни Сифилд часто напоминал мне о письме, которое написал в павильоне и ради которого Зади подвергнул себя гибельной опасности. Он просил меня считать письмо своим завещанием и часто повторял то же самое жене, проливавшей горючие слезы у его постели. Последние слова моего дорогого друга были такими же, какими он завершил то свое послание: «Не оставляйте мою бедную Луизу!» И последнее, что он сделал перед смертью, – это вложил руку Луизы в мою, после чего упал на подушки уже бездыханный, а Луиза грянулась без чувств у моих ног.
Однако, очнувшись, она настояла на том, чтобы увидеть Сифилда еще раз и поцелуем запечатлеть смертную разлуку. Я со страхом ждал, что осиротелая жена будет кричать и биться в рыданиях во время этой последней и самой мучительной сцены, но еще сильнее встревожился, когда увидел, с каким самообладанием она переносит свое горе. Она не промолвила ни слова, не издала ни вздоха, ни единая слеза не выкатилась из ее горящих глаз. Она долго недвижно стояла у постели, держа руку Сифилда, затем наклонилась к нему, коснулась бескровными губами навсегда сомкнутых век и медленно, безмолвно удалилась в свою одинокую вдовью комнату.
Для последнего упокоения Сифилда я выбрал место, которое он больше всего любил и где тяжелее всего страдал: гробница была воздвигнута в роковом павильоне. Мы с Зади сами предали нашего друга земле: мы сочли бы гроб оскверненным, прикоснись к нему чужие руки. Сифилд, освобожденный от страданий, покойно спал в могиле; его не столь счастливые друзья продолжали жить, оплакивая свою безвозвратную утрату.