– Так ты, значит, ее видел? – спросил меня дядюшка однажды, когда я возносил восторженные, но справедливые хвалы указанной даме. – Был с ней знаком?
– Увы, нет! Такого счастья мне не выпало…
– Но тебе рассказывали о ее прелестях и добродетелях?
– В жизни ни слова о ней не слышал!
– С чего же ты взял, что она была прекрасна обликом и нравом?
– Вам надобно знать, любезный дядюшка, что ее масляный портрет висит в гостиной второй жены. И никогда еще мой глаз не радовали черты более совершенные и лик более благородный – а в том, что лик этот принадлежал супруге Семпрониуса, нет ни малейших сомнений. На картине изображен и сам Семпрониус (только гораздо моложе), и поза, в которой художник запечатлел своих моделей, со всей определенностью свидетельствует о характере отношений между ними. Помимо того, даже если бы у меня не имелось иных причин заключить, что она доводилась Семпрониусу женой, я пришел бы к такому выводу на основании поразительного сходства между ней и юношей лет двадцати, который, по всем видимостям, является сыном нашего соседа и единственным отпрыском первого брака.
– Ну хорошо, хорошо! С красотой и браком все понятно. Допустим, она и впрямь была женой – но почему ты решил, что непременно превосходной?
– Иной она просто не могла быть, дорогой сэр! Каждый раз, когда Семпрониус недоволен своей нынешней спутницей жизни, он выразительно указует перстом на портрет, словно сравнивая покойную супругу с предметом своего порицания и выставляя ее достойным подражания образцом для всего женского пола. В свою очередь, вторая жена… сейчас она читает «Короля Лира» (в издании Бойделла[39], вот почему я отчетливо разглядел название на переплете), ну а коль такое дело, с вашего позволения, назовем ее Корделией[40]. Так вот, в свою очередь, Корделия, каждый раз, когда ее терпение оказывается на грани крушения в очередной домашней буре, вызванной несчастным нравом нашего друга Семпрониуса, устремляет взор на кроткий ангельский лик своей предшественницы, словно вопрошая: «А как бы вы поступили на моем месте?» Затем она поворачивается к сварливому мужу с самым безмятежным видом: от туч недовольства, еще минуту назад собиравшихся у нее на челе, не остается и следа. Она ласково берет Семпрониуса за руку, будто прося прощения за причиненную обиду, и не отходит от него, покуда умильными речами и обворожительными улыбками не прогоняет его скверное настроение, подобно тому как Давид своей арфой изгонял злого духа из груди неистового Саула[41].
– Но скажи, племянник, почему ты так уверен, что оригинала портрета уже нет в живых?
– Несомненно, наличие второй жены является достаточным доказательством смерти первой.
– Но может статься, никакой второй жены и вовсе нет. Корделия может быть дочерью Семпрониуса.
– Исключено, дорогой дядюшка, совершенно исключено! Тысяча разных мелочей… нежная близость между ней и Семпрониусом… властность, с какой она управляет домом… доверительное, но почтительное отношение к ней пасынка Эдварда (видите, я снова со спокойной душой раздаю имена соседям)… заметная разница в обхождении Семпрониуса с ней и упомянутым Эдвардом… Нет, Корделия может быть только женой, и никем иным. Кроме того, чтобы у вас совсем уже не осталось сомнений, вам следует знать: в семье также есть мальчик лет восьми-девяти, чьи черты обнаруживают такое же смешанное сходство с Корделией и Семпрониусом, какое Эдвард имеет с Семпрониусом и дамой, о чьем портрете я отозвался с пылким восторгом.
Таким образом, Корделия – супруга Семпрониуса. И какая супруга! Наверное, она единственная на свете женщина, достойная занять место своей предшественницы! Кажется, все ее существо состоит из мягкости и доброты, – и в самом деле, именно из таких субстанций она и должна состоять, чтобы вливаниями своего розового масла смягчать и подслащать уксус Семпрониусова характера. Я хорошо осведомлен о распорядке жизни Корделии, поскольку могу обозревать всю ее гостиную, смежную с кабинетом мужа. Здесь она проводит большую часть дня – за рукоделием, писанием, чтением. Несколько книг сейчас лежат на окне, и даже с такого расстояния и разбираю имена Шекспира, Купера и Пейли[42]. Именно здесь она решает все хозяйственные вопросы, и именно отсюда, как из своего средоточия, порядок, усердие и рачительность распространяются во все сферы домашней жизни. Для каждого рода занятия установлены свои часы: всегда деятельная, без шума, без спешки она умудряется устроить так, чтобы всякое дело делалось в нужное время и в нужном месте, и ведет все немалое хозяйство рукой столь же легкой, сколь твердой и уверенной.
Упомяну еще только два замечательно характеризующих Корделию обстоятельства, которые поразили и особенно восхитили меня. Во-первых, несмотря на вечные нотации мужа и постоянные указания перстом на портрет своей предшественницы, она по-прежнему держит последний в качестве украшения своей гостиной. Во-вторых, в своих попытках умиротворить Семпрониуса она никогда не терпит неудачи, и рядом с ней он неизменно выглядит менее мрачным и недовольным, чем в любое другое время, когда находится вне благотворного влияния жены.
Пасынок Корделии занимает комнату на третьем этаже, прямо над кабинетом отца, – и в ней царит атмосфера систематического хаоса. Книги, письма, старые перья и чернильницы валяются на всех креслах и столах в невообразимом беспорядке, а полуисписанные листы бумаги, испещренные кляксами и помарками, с такой частотой порхают по комнате, что у меня не остается ни малейших сомнений в том, что здесь обитает поэт. Не говоря уже о толстенной тетради в белом пергаментном переплете, куда юноша нет-нет да и записывает пару-другую строк, предварительно с минуту покусав кончик пера и походив кругами по комнате, бурно жестикулируя. Я также убежден, что стихи его преимущественно любовные и обращены к персоне отнюдь не воображаемой. Он ежедневно копирует что-то из упомянутой тетради на чистый лист, который тщательно запечатывает в виде письма и собственноручно отдает почтарю. Кроме того, порой Эдвард запирает дверь от непрошеных гостей (ах! бедняга и не подозревает, что я все вижу!) и по многу раз перечитывает какие-то записки, начертанные на тонкой блестящей бумаге с цветным обрезом и очень аккуратно сложенные, которые не забывает неоднократно прижать к губам, прежде чем дочесть до конца. Что же касается до особенностей его характера, то из своих наблюдений за всем происходящим между ним и отцом, а главным образом – между ним и некой теткой, часто посещающей семейство, я заключаю, что он натура чувствительная, впечатлительная и ранимая. Эдвард беспечен и довольно безалаберен: иногда оставляет ключ в замке секретера, где хранятся все эти billet-doux[43], а потом вдруг вспоминает о своей оплошности и с такой поспешностью мчится ее исправлять, что я всякий раз боюсь, как бы он не сломал себе шею на лестнице. Он очень добросердечен: никогда не пройдет мимо нищего, не подав милостыни. Он весьма расточителен: ежемесячного содержания ему никогда не хватает больше чем на две недели. Он горд и высокомерен: обратившись к отцу с просьбой то ли увеличить содержание, то ли дать денег вперед (точно не знаю) и сначала получив отказ, он вернул обратно банкноту, переданную ему Семпрониусом на другое утро, и предпочел дожидаться первого числа следующего месяца. Также я заметил, что временами Эдвард бывает немного не в духе без видимой причины, каковую особенность, полагаю, унаследовал от отца. Однако свое дурное настроение он никогда ни на ком не вымещает, если не считать спаниеля, которого он постоянно подкармливает за обедом и который любит спать, положив голову на ногу своего хозяина.
Единокровный же брат Эдварда, маленький Вилли, еще слишком мал летами, чтобы особо проявлять характер, но я сильно ошибаюсь, если он не обладает самым незаурядным талантом к художеству. Каждый клочок бумаги, попадающий к нему в руки, мгновенно покрывается плодами его воображения. Если у него отбирают карандаш, он рыщет по дому, пока не найдет кусок угля или мела, которым рисует пейзажи и разнообразные фигуры на дверях, стенах и столах, к большому неудовольствию своей любящей порядок матери и усердной горничной, чья влажная салфетка не питает ни малейшего пиетета к произведениям нашего малолетнего сэра Джошуа[44]. В считаные минуты творения его художественного гения навсегда исчезают, но напрасно бранит его мать, напрасно горничная отмывает и оттирает: он снова с неослабным рвением приступает к работе наперекор этим врагам искусства, и через пару часов стены, двери и столы вновь оказываются разукрашены, как прежде.
В моей истории никак не обойтись без описания вышеупомянутой тетки, которая, хотя и не является непосредственным членом семьи, имеет в ней немалое влияние. Судя по внешнему сходству с Семпрониусом, она приходится ему сестрой, причем определенно старшей: длинная, тощая, бледная… А носище у нее какой! А лошадиная челюсть!.. Она наведывается к ним почти каждый день, и при ней Семпрониус никогда не позволяет себе обнаруживать дурное расположение духа. Он человек расчетливый, дальновидный и выгоды своей не упустит: его уважительное обхождение со старой дамой заставляет предположить, что она весьма состоятельна, одинока, бездетна, а следственно, брат льстится надеждой занять далеко не последнее место в ее завещании. Я убежден не только в том, что у нее нет детей, но и в том, что сия почтенная дама и поныне остается жрицей Дианы[45], на каковое заключение меня наводит не только ее внешность и поведение, но также и чрезвычайная любовь, царящая между ней и толстой черепаховой кошкой[46]