Ну, по чести говоря, я все еще не вижу в ленте ничего плохого – однако Семпрониус держится иного мнения: он бросает на пол непрочитанные письма, хватает ленту и внимательно ее изучает. О! Теперь понял! Любовные послания не были подписаны, личность отправительницы так и осталась неизвестной, а на ленте вышито имя дарительницы – не берусь сказать, полностью или только инициалы. Но в любом случае наша мисс Грималкин[51] достигла своей цели: она вытягивает свою тощую шею на добрых пол-ярда, а лицо у брата темнеет и одновременно пышет огнем, ни дать ни взять яростный вулкан, – и вон из окна летят жилет с лентой.
Они падают прямо на голову прохожему, который, превелико изумленный сим неожиданным приветствием, останавливается, стаскивает с головы жилет и подбирает сверкающую серебром ленту… Да провалиться мне на месте, если это не Эдвард собственной персоной! Он тотчас узнает драгоценный залог любви – но здесь, выброшенный на улицу?.. Юноша в один прыжок оказывается у двери – колокольчик неистово звонит, звонит, звонит… Пожилой седовласый лакей открывает дверь, Эдвард вихрем врывается в дом, дверь затворяется. Вижу, Семпрониус и его милая сестрица услышали бешеный трезвон колокольчика, но прежде, чем они успевают сообразить причину, Эдвард уже стоит перед ними, задыхаясь от спешки и волнения, – с горящими щеками, вытаращенными глазами, разинутым ртом и со все еще трепещущей лентой в руке. Спаниель тоже признал собственность своего хозяина и притащил в зубах белый канифасовый жилет. Эдвард как вошел, так и застыл на пороге статуей, словно окаменев при виде двух заклятых врагов своей любви, а разбросанные по полу клочья писем не оставляют у него сомнений в том, что хранилище его самой сокровенной тайны было вскрыто.
– Пожалуйте к нам, молодой человек! Входите, прошу вас! Будем премного рады вашему обществу! – восклицает отец.
Не то чтобы я слышал каждое слово, но ничто не может более красноречиво выразить саркастическую любезность, чем частые приветственные кивки и помавания рукой, в то время как губы трясутся от гнева, а глаза мечут молнии. Теперь Семпрониус указывает пальцем на миниатюру как на окончательное и непреложное доказательство вины своего сына.
А как выглядит Эдвард? Как жалкий преступник, застигнутый врасплох? Вовсе нет! Первое, что он делает, – это поднимает с пола поруганную миниатюру и прижимает к сердцу, словно желая искупить дурное обращение с ней. А теперь подходит к отцу, медленным, но твердым шагом, с видом смиренным, но не униженным… берет его руку и почтительно подносит к губам.
На месте Семпрониуса я бы значительно смягчился сердцем и едва ли сумел остаться в таком гневе, в каком намеревался пребывать. Но то ли он сам сознает воздействие на него этого поступка и страшится проявить слабость, то ли стыдится пойти на попятный слишком скоро, да еще при свидетельнице, которая впоследствии не преминет упрекнуть его в малодушном неразумии… как бы то ни было, смиренность Эдварда не производит желательного впечатления. Напротив, Семпрониус выглядит разгневанным пуще прежнего: он с силой отталкивает сына и при этом резком движении невольно ударяет ему рукой по губам, которые как раз ее целовали. Эдвард быстро отступает назад и прикрывает рот носовым платком. Но тщетно он пытается скрыть кровь, хлещущую из разбитых губ: батист окрашивается алым. Это зрелище пронимает даже старую Грималкин: со встревоженным видом она бросается между мужчинами и хватает брата за руку.
Теперь на месте уже не Семпрониуса, а Эдварда я не отступился бы от своих сознательных добрых намерений и, собрав всю твердость своего характера, сказал бы так: «И все же, невзирая на столь грубое обхождение, мысленно я все равно с любовью целую руку, что столь неприязненно меня отталкивает. Да, я признаюсь! И вся моя вина состоит в том лишь, что я не признался раньше! Некая добродетельная девица владеет моим сердцем! Я люблю ее и буду любить до скончания жизни! Вот ее портрет – но он написан и здесь (тут я показал бы на свое сердце) красками, которые никогда не сотрутся. Возможно, поначалу вы не одобрите мою привязанность. Но вы только познакомьтесь с достоинствами моей возлюбленной, и я уверен, что получу ваше согласие на брак. Да что там! Я был бы уверен в вашем согласии даже сию минуту, если бы вместо того, чтобы рвать ее письма, вы имели терпение прочитать их».
И я, дорогой дядюшка, готов поставить свою зрительную трубу, в данное время бесценную, против старого гусиного пера, коим вы пишете, что именно такие слова или очень похожие произнес Эдвард, едва лишь унял кровотечение и смог говорить.
Он указал сначала на портрет, потом на свое сердце, потом на письма… Он стиснул руки и с восторженным видом возвел глаза к небу, свидетельствуя о совершенствах своей возлюбленной… Каюсь, я совсем не ожидал от вспыльчивого юноши такого самообладания и здравомыслия!
Семпрониус проявляет свой единственный талант: кипятится и бушует, расхаживает взад-вперед по комнате, бранится и сыплет проклятьями, призывает в свидетели небо и ад. А добрая сестрица между тем, завершив свои благие труды, сидит у окна и смотрит на улицу с таким равнодушным выражением, будто не имеет к происходящему ни малейшего касательства.
Оно и к лучшему: теперь, когда ее ядовитый язык умолк, буря начинает понемногу стихать. Вот Семпрониус останавливается, прислоняется к стене и неподвижно стоит так, приложив палец к щеке, погруженный в глубокие раздумья. Приняв наконец решение, он подходит к сыну и… благодарение Небесам! Отцовская любовь по-прежнему живет в его сердце, ибо он по собственной воле протягивает Эдварду руку. Юноша порывисто подается вперед, чтобы ее пожать… Но стойте! Семпрониус отдергивает руку и строго покачивает вверх-вниз указательным пальцем, несомненно излагая условия, на которых готов вернуть сыну свою благосклонность.
Эдвард отпрядывает назад и стоит неподвижно, с горящими глазами. Похоже, он борется со своими чувствами: не будь Семпрониус ему отцом, думаю, он с презрением отвернулся бы от него. Коротко говоря, для меня он выглядит так, будто выдвинутые условия мира предполагают полное и навечное отречение от возлюбленной девицы! Да, конечно, я прав: Эдвард наконец обретает дар речи, кладет одну руку на сердце, другую с самым решительным видом воздевает к небу – и, похоже, с каждым следующим произнесенным словом он все больше смелеет и воодушевляется. Но долго говорить ему не позволяют. Вновь разражается буря. Семпрониус прерывает сына новым громовым раскатом, и теперь, когда огонь ссоры опять разгорелся, гремучая змея в юбках то и дело оглядывается через плечо на мужчин и вставляет пару-другую слов, заботливо подпитывая пламя.
Ну слава богу! Неприятная сцена наконец завершилась. Гнев Семпрониуса внезапно сменяется ледяным спокойствием. Он разводит руками, пожимает плечами и с легким кивком произносит единственную последнюю фразу, после чего покидает комнату. Эдвард бледнеет и стоит как громом пораженный, словно не поверив своим ушам. Есть ли у вас догадки, дядюшка, что именно сказал Семпрониус напоследок? Что могло так потрясти юношу? Я лично в полном недоумении.
Тетка, однако, пока еще не считает нужным удалиться. Нет, она готовится прочитать племяннику длинную нотацию: она разворачивает стул, откашливается в платочек, разглаживает юбки и берет понюшку табаку. Затем приступает к делу.
Она зря старается: Эдвард не слышит ни слова, всецело поглощенный мрачными раздумьями. Старая дева могла бы беспрерывно говорить хоть до самого Судного дня, если бы ей не вздумалось подобрать с пола одно из писем, случайно оказавшееся прямо у нее под ногами, и начать зачитывать его в доказательство своих рассуждений, с насмешливым видом и театральной жестикуляцией. Хорошо знакомые слова заставляют Эдварда встрепенуться – он пробуждается от своей летаргии. Это бесцеремонное вторжение в тайны его сердца, это язвительное пренебрежение к его возлюбленной и к нему самому мигом возвращают юноше присутствие духа. Он прыгает вперед, вырывает письмо у тетки, а потом обхватывает ее обеими руками, поднимает со стула и быстро, но осторожно выносит на лестничную площадку. Семпрония выказывает все признаки недовольства: судя по разверстому рту, она громко протестует против своего недобровольного перемещения. Но вот она уже по другую сторону порога. Эдвард закрывает и запирает на щеколду дверь – и глаза мои больше не зрят сей образец женского совершенства!
Однако печалиться об этой утрате мне приходится недолго: почтенная дама врывается в кабинет к брату и с еще большим рвением возобновляет свои нападки на него. В ее отсутствие Семпрониус написал две записки, и в одну из них (очень короткую) он сейчас вкладывает пачку банкнот. Потом звонит в колокольчик и отсылает седовласого слугу с другой запиской. Тетка продолжает говорить без умолку, но ответа не получает. Безмолвный и мрачный, Семпрониус расхаживает по кабинету, не обращая на нее внимания. Похоже, он с нетерпением ждет возвращения посыльного.
Слуга возвращается, берет у хозяина записку с денежным вложением и снова удаляется… а минуту спустя Эдвард отодвигает дверную щеколду, и к нему входит тот самый слуга. Очевидно, славный старик догадывается о содержании записки: вручая ее, он отворачивает лицо и быстро проводит тылом ладони по глазам, словно вытирая слезы.
Несчастный влюбленный принимает записку, не дрогнув бровью, но самообладание изменяет ему, едва он прочитывает скупые строки. Записка выпадает из дрожащих пальцев, руки плетьми повисают вдоль тела… он упирается лбом в оконную раму и стоит так, полностью поглощенный своими горькими чувствами.
Старый слуга открывает чулан, достает оттуда дорожный сундук средних размеров и, не спросясь хозяина, принимается упаковывать в него содержимое платяного шкафа и комода. Увы, увы, бедный Эдвард! Теперь я знаю решение твоего непреклонного отца! За то, что ты обладаешь чувствительным сердцем, ценишь красоту и почитаешь женские добродетели, ты наказан не чем иным, как изгнанием из отчего дома.