Своим рассказом Семпрониус не произвел желательного впечатления на жену, но по крайней мере в очередной раз убедил себя самого в том, что поступил совершенно правильно. Было заметно, как важность и самодовольство возрастают в нем с каждой следующей фразой: чем дольше он говорил, тем сильнее краснел лицом и тем бурнее жестикулировал. Поначалу его единственной целью было скрыть под видом обиды, как глубоко подействовали на него речи Корделии; но он успешно распалил себя до настоящей ярости, которая теперь полностью овладевает его разумом, побуждая к несправедливым нападкам даже на саму Корделию. Ее слезы, хлынувшие с новой силой… внезапный румянец, заливший бледные щеки… мягкий укоризненный взгляд, который она устремляет на своего обвинителя, словно объявляя себя оправданной перед судом своей совести… все эти обстоятельства не могут быть вызваны ничем иным, кроме как каким-то суровым упреком, в порыве гнева высказанным Семпрониусом своей восхитительной жене. Возможно, он обвиняет Корделию в том, что она потворствует Эдварду в его непослушании… что она уже давно посвящена в его амурные дела, что не иначе она знакома с чертовой девицей и именно через нее пасынок завязал знакомство, ныне грозящее, на взгляд Семпрониуса, разрушить материальное благополучие и респектабельное положение, над созданием которых он трудился всю жизнь… Но какая бы вина ни вменялась бедной Корделии, в сию минуту разгневанный супруг прекращает свои упреки. Бьют церковные часы, – полагаю, они напоминают Семпрониусу, что пора отправляться на биржу, ибо он вдруг стремительно выходит из гостиной и хлопает дверью с такой силой, что окна дребезжат. Неотложные дела призывают и меня тоже. А посему, дорогой дядюшка, я с вами прощаюсь до вечера.
Вечер пятницы
Семпрониус обедает в четыре: сегодня трапеза была необычно короткой. Еще нет пяти, а наш герой уже заперся в кабинете – верный признак того, что он по-прежнему не в духе. Ах! В отличие от него Корделия никогда не поддается раздражению. Со смиренно-печальным видом она сидит за фортепьяно. На пюпитре перед ней стоит раскрытая книжица – судя по синей обложке и соотношению нотных знаков к тексту внизу страницы, это эдинбургское издание «Шотландских песен». Вероятно, Корделия поет какую-нибудь грустную балладу, соответствующую ее нынешнему настроению. Медленные движения пальцев, выражение лица и легкий (едва заметный) наклон головы к левому плечу заставляют предположить, что она играет адажио.
В комнату входит девушка с картонкой для лент. Уверен, где-то я ее уже видел. А, вспомнил! Она служит на посылках у модистки, живущей через несколько домов от нас. Она открывает картонку, но Корделия отрицательно качает головой. Похоже, в настоящее время у нее нет нужды в лентах. Но почему девушка заметно удручается, получив такой мягкий отказ? Она боязливо озирается, а потом – о боже! – вдруг выхватывает из картонки письмо и бросает на колени Корделии… а секунду спустя уже несется вниз по лестнице, рискуя сломать шею. Посланница, должно быть, совсем не знает Корделию, если полагает, что та примет письмо, доставленное столь таинственным способом. Разумеется, Корделия вскакивает из-за фортепьяно и пускается в погоню за беглянкой… письмо упало на пол… Но стойте! Уже взявшись за дверную ручку, она вдруг останавливается. Взгляд ее устремлен на письмо, сейчас лежащее на ковре… кажется, она узнала хорошо знакомый почерк.
Да, так и есть! Корделия кидается к письму, порывисто его хватает и прячет на груди, вся заливаясь румянцем волнения. Теперь она открывает другую дверь – противоположную той, через которую выбежала служанка модистки… и, вероятно, ведущую в спальню в глубине дома. Дверь затворяется, больше я Корделию не вижу.
Ну и как все это понимать? Я слишком хорошо знаю нашу героиню, чтобы… Могло ли у меня сложиться ошибочное мнение о ее характере и нравственных принципах? Боже! Если окажется, что я обманулся в своих представлениях о женской добродетели здесь, впредь я не стану искать ее нигде больше!
Ох! Опасаюсь, тайна будет раскрыта пренеприятнейшим образом. Дверь с лестницы распахивается, появляется Семпрония, которая за руку заводит в комнату… не самым мягким и вежливым манером, надо признать… служанку модистки! Почтенная жрица Дианы пышет гневом. Что же случилось? Видимо, она столкнулась с девушкой на лестнице, а если та бежала вниз с такой же поспешностью, с какой покинула гостиную, неудивительно, что в праведном сердце старой мисс Грималкин возбудились подозрения, – вот она и притащила ее обратно, чтобы допросить в удобной обстановке.
Допрос ведется не в самом спокойном тоне. Наша любимая тетушка несколько более возбуждена, чем подобает великому инквизитору, а предполагаемой преступнице, похоже, силы духа не занимать. Теперь обе говорят одновременно. Не будь я посвящен в дела семьи, я бы подумал, что Семпрониус привез в дом двух торговок c Биллингсгейтского рынка[55].
Пение двух этих соловушек достигает слуха нашего героя, и он покидает кабинет, дабы насладиться им в полной мере. Он строго вопрошает, в чем причина такого шума, но дамы продолжают крикливо пререкаться, не обращая на него внимания. Семпрония яростно роется в картонке, а служанка модистки с саркастической любезностью выворачивает свои карманы, призывая старую деву удостовериться, что ни в наперстке, ни в терочке для мускатных орехов ничего не спрятано. Буря бушует сильнее прежнего, но тут Семпрониус взрывается громовым раскатом, и обе испуганно умолкают. Он грозит девушке пальцем. Он указывает вниз, на улицу. Полагаю, он угрожает, что пожалуется на нее хозяйке, ибо она вдруг заметно робеет, тихонько пятится к двери и наконец выскальзывает из гостиной с видом человека, который рад убраться вон подобру-поздорову. Семпрония, однако, после бегства противника приходит в еще более воинственное настроение. Она продолжает свою пылкую речь, не замечая раздраженного нетерпения брата, который расхаживает взад-вперед по комнате и… но вдруг он резко останавливается и с совершенно ошеломленным видом уставляется на сестру. Очевидно, с языка у нее сорвалось какое-то важное слово, задевшее в нем самую чувствительную струну. Кажется, и сама Семпрония смущена своим опрометчивым заявлением. Она молчит… потом собирается с духом. С выражением дьявольской решимости она ударяет кулаком правой руки по раскрытой ладони левой, а затем хватает брата за рукав, затаскивает обратно в кабинет и затворяет дверь.
Секрет, который она сейчас сообщает, явно не из пустяшных. Каким тревожным, каким мрачным выглядит Семпрониус! Теперь он вскакивает со стула и открывает дверь в гостиную. Удостоверившись, что там никого нет, он заходит и знаком зовет сестру за собой. Милому созданию не нужно повторять дважды. Они подступают к бюро Корделии… оно не заперто. Стыд и позор Семпрониусу! Он осматривает перья, проверяя, пользовались ли ими недавно, а почтенная сестрица обследует чернильный прибор, нет ли на подставке свежих капель, и ощупывает сургучную палочку, не сохранилось ли в ней остаточного тепла.
Не обнаружив ничего подозрительного, они возвращаются в кабинет. Семпрониус, однако, направляется к своему письменного столу и тщательно пересчитывает листы почтовой бумаги: если жена ведет какую-то переписку втайне от него, он узнает об этом по недостаче листов в пачке. Ах, мой достойный друг! Вы вполне заслужили участь, которой опасаетесь! Признаться, мне надоел этот tête-à-tête![56] Происходит ли что-нибудь интересное в других комнатах? Стойте! Говорил ли я вам, дорогой дядюшка, что на третьем этаже имеется заброшенная кладовая комната, смежная со спальней Эдварда, ныне покинутой? В кладовую никто никогда не заходит, кроме как для того, чтобы убрать на хранение пустые коробки или ненужную мебель, а потому Вилли устроил в ней художественную мастерскую, где может трудиться, не опасаясь помехи. Здесь он проводит по много часов кряду, орудуя карандашом и кистью; здесь он сидит и сейчас.
К стене пришпилены две цветные гравюры, и мальчик часто отвлекается от дела, чтобы полюбоваться великолепной палитрой красных, синих, зеленых и желтых цветов, с которой, впрочем, в нынешнем своем творении он соперничать не может, поскольку опустошил все свои баночки с красками и теперь вынужден довольствоваться чернильницей.
Работа завершена. Кажется, Вилли очень доволен результатом. Он открывает окно, выставляет лист наружу и помахивает им, чтобы чернила (которых он не пожалел) быстрее высохли на свежем воздухе. Если бы он повернулся чуть правее, я смог бы высказать мнение о рисунке. Ага, вот так, дружок! Клянусь честью, мастерская работа! В жизни не видел такого разительного сходства! Это профиль тетки, уродливый как смертный грех! Ошибиться невозможно: ни одна морщинка вокруг крохотных злобных глазок не пропущена, изгиб крючковатого носа воспроизведен с замечательной точностью и впалость беззубого рта (хотя, возможно, и несколько преувеличенная) передана просто превосходно. Вилли не забыл даже огромную бородавку, украшающую подбородок. Портрет, прямо скажем, весьма нелестный, но он точная копия натуры во всем ее неприкрытом уродстве. Однако что могло побудить юного проказника употребить свой карандаш или, вернее, перо на рисунок, не сулящий ничего хорошего? Это первая карикатура, которую я вижу в исполнении Вилли, и, если она случайно попадется в руки оригиналу, боюсь, нашему художнику воздастся за труды далеко не самым приятным образом.
Мальчик по-прежнему стоит у окна и, похоже, разговаривает сам с собой. Он ритмично покачивает головой и двигает руками, как если бы повторял наизусть монолог из пьесы. Вот он умолкает и в затруднении морщит лоб. Затем берет со стола книгу, заглядывает в нее и в раскрытом виде ставит на подоконник перед собой, после чего продолжает читать по памяти. Кажется, я различаю на обложке буквы «Б» и «Г»… О! Вижу! «Басни Гея»[57]