Теперь юноша стоял на коленях на краю могилы, склонив голову и орошая ноги монаха слезами смиренной мольбы. До сих пор Магдалена держалась стоически, но вынести пронзительный вопль Ойгена и душераздирающую безнадежность, с какой он произнес слово «навеки», оказалось выше ее сил. Она глубоко вздохнула и упала без чувств на руки подбежавших прислужниц. Рудигер же, выведенный из мрачного оцепенения страдальческим воплем Ойгена, с яростным видом кинулся вперед и спрыгнул в могилу.
В невольном ужасе монахи отпрянули назад и, словно обращенные в камень головой Горгоны[69], в оцепенении уставились на страшный лик, перед ними представший.
Граф Рудигер был гигантского роста, могила была ему глубиной чуть выше колен.
Очи его сверкали, на губах вскипала пена, угольно-черные волосы стояли дыбом, и он запускал в них руки, вырывал с корнем целыми пучками и бросал на гроб под ногами.
– Верно! Верно! – восклицал он громовым голосом, сотрясавшим своды часовни, и в бессильном гневе топал сапогами по освященной земле. – Верно, Ойген! Не время еще земле приять безвинную жертву алчности! Не время еще святым устам произнесть последнее прощальное слово! Ибо прежде я должен поклясться на гробе сем не ведать покоя, покуда эта смерть не будет отомщена сполна, покуда я не предам демонам тьмы подлого убийцу и его проклятое потомство! Да, да, не он один, но и все его змеиное гнездо поплатится за злодеяние – и жена, и дети, и слуги! Все, все без изъятия! Его вассалов будут загонять в лесах, как волков, и беспощадно убивать, где бы они ни укрывались! Его башни обымет пламя, зажженное моею рукой, и истошно вопящие обитатели Орренберга будут брошены обратно в горящие руины! Вы слышите меня, други! Вы видите, какая мука терзает мое сердце! И все же я проклинаю врага в одиночестве? И все же ни один голос не присоединяется к моей клятве мести? Так посмотрите, посмотрите сюда! На это бледное лицо, на эту изуродованную грудь! Посмотрите – и присоединитесь ко мне в моем страшном, необратимом проклятии: «Месть! Вечная месть кровавому дому Орренбергов!»
С последними словами Рудигер рывком открыл крышку гроба, выхватил из-под погребального покрова бездыханное тело и поднял его, показывая объятой ужасом толпе. То был труп мальчика, на вид не старше девяти лет. Страшная рана зияла на груди цвета слоновой кости, но даже мертвый он походил на спящего ангела. Когда Рудигер резко вытянул руки вперед, густые льняные пряди упали на бледное детское лицо, скрывая прелестные черты. Но Осбрайт уже увидел достаточно, чтобы утвердиться в худших своих подозрениях. В голове у него закружилось, в глазах помутилось, и он бессильно опустился на скамью. Однако, прежде чем впасть в окончательное беспамятство, он услышал ответный рев разъяренной толпы:
– Месть! Вечная месть кровавому дому Орренбергов!
Глава II
Взгляд недоверчивый и полный подозренья.
Из-за опущенного забрала, ограничивавшего доступ воздуха, беспамятство длилось долго. Когда Осбрайт очнулся, часовня была пуста и ни один светильник в ней не горел. Кромешная тьма усугубляла путаницу в мыслях, и прошло изрядно времени, прежде чем юноша опамятовался настолько, что сумел правильно упорядочить в уме ужасные сцены, свидетелем которых явился. Образ убиенного брата неотступно стоял перед мысленным взором, как он ни тщился его прогнать. Хотя Осбрайт воспитывался преимущественно при дворе епископа Бамбергского[71] и с юным Йоселином виделся мало, даже редких встреч оказалось для него довольно, чтобы проникнуться к милому ребенку искренней братской привязанностью. А потому он горько печалился о своей утрате – однако еще больше, чем о самой утрате, он печалился об обстоятельствах, с ней сопряженных. Страшное проклятие отца по-прежнему гремело у него в ушах, и даже смертный приговор, вынесенный самому Осбрайту, прозвучал бы для него менее ужасно, чем общий вопль разъяренных вассалов: «Месть дому Орренбергов!»
В полной растерянности, в сомнениях, не решаясь допустить, что клятвенное утверждение отца может оказаться беспочвенным, и тяжко вздыхая по поводу вероятного крушения всех своих радужных планов, Осбрайт оставил галерею и направился к главному входу часовни.
В непроглядном мраке он ощупью добрался до двери, но здесь обнаружил, что его намерение покинуть Божий храм совершенно неосуществимо. Пока он пребывал в беспамятстве, дверь прочно заперли, и даже всей его недюжинной силы не хватало, чтобы ее открыть.
Изнуренный бесплодными усилиями, Осбрайт отказался от дальнейших попыток и решил вернуться в устланную циновками галерею и спокойно остаться там до утра, когда сможет обрести свободу. Но потом он вспомнил, что в дальнем конце нефа есть келья, которую обычно занимает какой-нибудь монах из братства Святого Иоанна, в чьи обязанности входит следить за порядком в часовне и чьими стараниями, по всем вероятиям, дверь и была столь надежно замкнута. Туда-то юноша и двинулся, уповая с помощью монаха выйти из часовни или хотя бы найти менее сырое и нездоровое место для ночлега.
Медленно, ощупью он продвигался вперед, от одной колонны к другой. Вскоре забрезживший впереди луч света направил шаги Осбрайта, а донесшееся до слуха глухое бормотание удостоверило, что келья обитаема.
Он осторожно толкнул дверь. Масляная лампа в нише узкого стрельчатого окна озаряла худое лицо и длинные седые власы святого брата, который стоял на коленях перед распятием с огромными четками в руке, устремив благоговейный взгляд на лик Искупителя. Дурнота и нетерпение не позволили юноше дождаться конца молитвы. Он вступил в келью, и громкий звон шпор отвлек монаха от богоугодного занятия. Старик вскочил на ноги и повернулся, премного изумленный неожиданным вторжением. Едва увидев своего гостя, он пал ниц, осыпая его благословениями и вознося обильные хвалы Господу, который почел ничтожнейшего из своих слуг достойным столь великой чести. Забрало у Осбрайта было поднято, и необычайная красота его черт, стройная стать и ослепительный блеск доспехов привели праведного брата к мысли, что перед ним посланник Небес, не кто иной, как архангел Михаил[72]. Уверенный в своей догадке, он уже собирался спросить гостя про дракона, но рыцарь поспешил рассеять его заблуждение.
– Встаньте, святой отец! – молвил он. – Я такой же смертный, как вы. И более того, я смертный, который очень нуждается в вашей помощи. Во время недавней скорбной церемонии меня одолела внезапная болезнь. Я лишился чувств, никто меня не заметил, и я очнулся в кромешной тьме, один, запертый в часовне. Без сомнения, вы можете отомкнуть дверь и выпустить меня.
– Истинно так, сын мой, – ответил монах. – Ведь по справедливости, раз именно я запер вас здесь, я и должен вас выпустить. Господи помилуй меня, глупого старика! Я и помыслить не мог, что запираю в часовне кого-нибудь, кроме мертвецов, себя самого да моего старого ворона Джоджо. Но ах же, батюшки мои! Видать, вы и впрямь сильно занедужили, господин рыцарь, ибо вы бледней несчастного дитяти, коего граф Рудигер вынул из гроба. Вот из-за вашей-то бледности я сперва и принял вас за духа небесного, потому как подумал, что у живого человека не может быть такого бескровного лика… Но что же я, старый дурень, стою тут и болтаю языком, когда мне следует чем-нибудь услужить вам! Вот, господин рыцарь! – Он поспешил к небольшому ореховому шкапу и выложил перед гостем весь свой запас провизии. – Вот скромные закуски… хлеб, фрукты, крутые яйца… и даже кусочек оленины имеется! Ибо увы! Я стар и немощен, а потому наш аббат возбранил мне поститься и соблюдать строгие священные ограничения в части съестного, коих я твердо держался до недавних пор и должен был бы держаться поныне. Увы, мне уже не посчастливится стать ни святым праведником, ни даже мучеником, прости Господи. Но я не стану роптать на Провидение, грешные мои слова! А теперь, господин рыцарь, покушайте и подкрепите свои силы – у меня прямо сердце кровью обливается, такой вы бледный. И гляньте-ка! Я чуть было не забыл главное – вот бутылочка редчайшей наливки, ее дала мне сестра Радигонда, толстая привратница монастыря Святой Хильдегарды, с заверениями в превосходном качестве напитка. Вкусите же наливки, сын мой, молю вас! Уверен, она пойдет вам на пользу. Сам я, правда, никогда не проверял ее благотворные свойства, но вот сестра Радигонда проверяла, а она особа набожности чрезвычайной и уж что-что, а хорошее от плохого отличить умеет. Испейте, испейте хоть глоточек, господин рыцарь! Во имя святой Урсулы и одиннадцати тысяч девственниц[73] – да упокоит Господь их души, даром что их бренные останки так никому найти и не посчастливилось, – заклинаю, отведайте наливки!
Противостоять благожелательной настойчивости старика было положительно невозможно. Осбрайт глотнул из бутылки. Тепло, тотчас разлившееся по замерзшим жилам, и вспыхнувший на щеках румянец свидетельствовали, что сестра Радигонда нимало не преувеличила достоинства своего подарка. Теперь брат Петер уговаривал гостя подкрепиться простой пищей, выложенной перед ним. Поняв, что монах не признал в нем Франкхайма, Осбрайт решил вовлечь его в разговор, дабы легко и быстро выяснить обстоятельства, предшествовавшие печальному действу, которое он недавно наблюдал. И вот, подкрепившись кое-чем из поданных хозяином закусок, он без труда подвел разговор к похоронам и их причине. А отец Петер, почитая своего собеседника за человека заезжего, приведенного в часовню одним только любопытством, не колебался отвечать на все вопросы без утайки и исчерпывающим образом.
– Расскажу вам все, что знаю, господин рыцарь, – молвил старик. – А знаю я поболе многих. Верно, вы диву даетесь, откуда я столько узнал. Но заметили ль вы на похоронах юного пажа, который рыдал так громко, что было слышно даже сквозь гром органа? Его звать Ойгеном, он графинин паж, и, между нами говоря, по слухам, приходится графу более близким родственником, чем допускают закон и религия. Но граф желает держать это в секрете, а потому я ни словечка не скажу на сей предмет. Так вот, Ойген очень набожный юноша, он часто приходит сюда, часами кряду молится перед образом Богородицы и тратит все свои скромные деньги на мессы, в чаянии вывести душу своей бедной грешной матери из чистилища. Он не раз и не два приводил ко мне в келью маленького Йоселина, того самого убиенного бедняжку, и однажды он рассказал мне все в точности так, как я теперь вам сказываю. Вам следует знать, господин рыцарь, что лет эдак двадцать тому старый граф Франкхайм по имени Иероним завещал свои огромные владения…