– Прошу вас, святой отец, – нетерпеливо перебил Осбрайт, – переходите сразу к убийству, опустите про завещание.
– Опустить про завещание?! – вскричал брат Петер. – Помоги нам, Боже! Да вы с таким уже успехом можете попросить меня рассказать про грехопадение, не упоминая про яблоко. Завещание-то и стало причиной всех бед. Ну а кроме того, господин рыцарь, я должен поведать историю на свой лад, иначе и вовсе ничего поведать не сумею. Так вот, у графа Иеронима был единственный ребенок, дочь, а поскольку главной его страстью была фамильная гордость (которой, впрочем, у нынешнего графа – цельная бочка, тогда как у старого сравнительно с ним была лишь капля), он положил отдать руку дочери и свои обширные владения наследнику следующей очереди. К несчастью, означенный наследник, не ведая о намерениях графа, уже обручился с другой. Рудигер из Западного Франкхайма и его двоюродный брат Густав из Орренберга, одинаково малоимущие и связанные с Иеронимом одинаковым родством (хотя Рудигер принадлежал к более древней ветви), оба добивались благосклонности Магдалены, богатой наследницы Гельмштадтов, и она сделала выбор в пользу первого. Ну и вообразите, в каком затруднении оказался старый граф! Как тут было поступить? Фамильная гордость не позволяла Иерониму лишить франкхаймского наследства того, кто станет правящим графом после него, но, с другой стороны, отцовская любовь не позволяла ему совсем обделить ни в чем не повинную дочь. Дабы примирить эти две противоборные страсти, он завещал все наследственные владения графу Рудигеру, а своей дочери, благородной Ульрике, оставил все личное имущество и несколько купленных поместий немалой стоимости, вкупе с разрешением отдать свою руку и состояние любому, кого она сама выберет. Выбор Ульрики пал на Густава Орренбергского, который был слишком жаден до богатства, чтобы упустить такую выгодную партию. Хотя он так и не простил благородной Магдалене отказа и в сердце своем затаил злобу против нее и своего удачливого соперника.
– Неужели? Точно ли это?
– О, совершенно, совершенно точно! Да сам граф Рудигер не раз это говорил! Правда, Густав всегда вел себя очень хитро и всячески тщился поддерживать с ним дружбу. Однако Рудигер слишком умен, чтобы поддаться на обман, и быстро догадался, что своими медовыми речами да мягкими повадками Густав просто усыпляет его бдительность а сам только и ждет удобного случая повредить ему без ущерба для себя.
– Но выдавал ли Густав какими-либо поступками свои дурные намерения?
– О Пресвятая Дева! Нет, разумеется! Бдительность милорда не давала такой возможности! Да, семейства все еще сохраняли видимость добрых отношений и даже навещали друг друга! Но Рудигер никогда не ездил в замок Орренберг иначе чем хорошо вооруженный да в сопровождении надежных слуг, и он всегда держал ухо востро. А Густав при ответных посещениях по виду и поведению милорда ясно понимал, что тот насквозь зрит его черные замыслы, вот и не осмеливался привести их в исполнение. Но ах, дырявая моя голова! Я же забыл сказать, что у них была причина вражды и повесомее, чем соперничество за сердце Магдалены. Вам следует знать: когда граф Иероним узнал, что выбор дочери пал на Густава, который наследует титулы Франкхайма после Рудигера, он задумался о том, как бы покрепче упрочить союз своего славного имени и своих обширных владений. И вот в одном из пунктов завещания он прописал, что если либо Густав, либо Рудигер умрет, не оставив потомства, то имущество одного из них перейдет к другому в полном объеме. Ко времени кончины старого графа ни у одного, ни у другого детей не имелось, а год спустя Рудигер опасно захворал. Два дня он лежал в полном бесчувствии, и лекари уже полагали его не жильцом на белом свете. Слух об этом разнесся далеко окрест, и – о! – как же спешил Густав завладеть замком и всеми землями Франкхайма! Он примчался сюда, объятый ликованием, но – увы и ах! – обнаружил, что наш добрый повелитель все еще пребывает в царстве живых, ну и убрался восвояси с отвислой челюстью. Разразись в замке Орренберг чума, она не вызвала бы там большего горя, чем весть о выздоровлении Рудигера.
– Вот как! И кто же сказал вам такое, преподобный?
– О! Да во всем Франкхайме так говорили, ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь высказался иначе! Так вот, господин рыцарь, едва Густав оправился от этого разочарования, как его постигло другое. Графиня Магдалена понесла и в должный срок благополучно родила прекрасного мальчика, коего окрестили Осбрайтом. Узнав об этом, Густав сделался бледней смерти!
– Откуда вы знаете? Вы сами его видели?
– Упаси меня святой Златоуст![74] Никогда я не видел лицемерного убийцу, да простит меня Небо, что называю его так, когда сам великий грешник! Говорю, в жизни его не видел! Мне предпочтительнее узреть воочию Вельзевула![75] Хотя нет, нет… может, однажды и видел, но тотчас осенился крестом, потупил глаза и пошел своею дорогой. В общем, дом Орренбергов утешался мыслью, что у Рудигера всего один сын, тогда как благородная Ульрика произвела на свет четверых, помимо дочери. Правда, благоразумие побудило графа Рудигера отослать юного Осбрайта подальше от очага междоусобной вражды, но ведь все одно он мог стать жертвой тысячи разных несчастливых случайностей. Чаяния Густава потерпели второй сокрушительный удар девять лет тому, когда у Рудигера родился второй сын, вот этот самый злосчастный маленький Йоселин. Оба мальчика с годами расцветали и крепли, тогда как дети Густава были слабые и хилые. Трое старших один за другим сошли в могилу, а когда с полгода назад умер четвертый мальчик, злоба и алчность Густава, оставшегося с одной только дочерью и без всякой надежды на дальнейшее потомство, уже не знали пределов. Он решил любою ценой уничтожить предмет своей ненависти – и последствия этой дьявольской решимости вы видели в изуродованном теле несчастного Йоселина. Да простит Небо и Густава, и меня, и всех грешников, аминь!
– Да, преподобный, вот об убийстве-то я и хотел бы узнать обстоятельнее! Продолжайте, продолжайте, умоляю! Не щадите меня, расскажите все жестокие подробности… даже если они разобьют мне сердце!
– Ах, не приведи Господь случиться такой беде! Ведь нужно обладать необычайно добрым сердцем, чтобы столь глубоко переживать события, не имеющие к тебе никакого касательства! Ну так вот, в одно прекрасное утро граф собрался на оленью охоту, а маленький сын так настойчиво просился с ним, что отец не смог противиться уговорам. Охота складывалась удачно, и в азарте погони про Йоселина совсем позабыли. Наконец животное было убито, и охотники, изрядно удалившиеся от дома, постепенно собрались вместе – все, кроме Йоселина. Ну, знамо дело, все принялись кричать, звать, а граф, с ума сходивший от тревоги, встревожился десятикратно, когда сообразил, что погоня завела их в лес Орренберга. Охотники поскакали в разные стороны. Четверо самых верных слуг последовали за Рудигером, непрестанно оглашавшим лес именем Йоселина, и Божественное провидение, желая покарать убийцу, привело их прямо к месту, где несчастный ребенок уже испустил дух. Он лежал у ручья, на груди у него зияла страшная рана, и земля вокруг была залита кровью. Все тотчас бросились на поиски убийцы, который определенно не успел уйти далеко, ибо тело еще не остыло. И скоро в густых зарослях недалече был обнаружен мужчина в окровавленной одежде и с лицом отъявленного злодея.
– А какая у него была причина для…
– О господин рыцарь, все сразу поняли причину, когда Мартин, оруженосец графа, признал в убийце одного из слуг графа Орренберга. Поняв, кто перед ним, душегуб рухнул на колени и, обращаясь к графу Рудигеру по имени и титулу, стал молить о пощаде – верное доказательство, что он знал за собой вину, иначе с чего бы ему бояться графа? Свою принадлежность к дому Густава он не отрицал, но клялся и божился, что нашел ребенка уже бездыханным и испачкался в крови, когда нес его к ручью в чаянии привести в чувство, омыв лицо холодной водой. Скажу прямо, малый сочинил весьма правдоподобную историю, но Рудигера на мякине не проведешь. Он повелел доставить лиходея в замок и там надлежащими мерами вырвал у него признание.
– В чем же признался этот человек?
– Да как все и ожидали: в том, что он убил ребенка по приказу своего хозяина Густава Орренбергского.
– Что, прямо так и сказал? Силы всемогущие! Он в самом деле сделал такое признание? Вполне ли вы уверены?
– Вполне ли? Увы-увы! Я все слышал своими ушами. Граф спросил, кто его подстрекнул к убийству, и я услышал ответ столь же явственно, как слышу сейчас ваш голос: «Густав Орренбергский».
– Возможно ли такое? – вскричал Осбрайт в душевной муке.
Теперь последняя надежда в нем угасла, и при всем своем желании верить в неповинность Густава он понял, что уже вполне убежден в его вине.
– Ах, даже и не сомневайтесь! – с глубоким вздохом отвечал монах. – Оно, конечно, приятнее думать, что подобное злодейство невозможно, но я-то собственноушно слышал признание убийцы. А уж каким закоренелым грешником он был! Невзирая на все мои благочестивые призывы к покаянию и слезные мольбы, нипочем не хотел признаваться в содеянном. Сколь бы греховен он ни был, у меня просто сердце разрывалось, глядючи на жестокие страдания, кои он претерпевал единственно из-за своего упрямства. Однако, когда он сделал нужное признание, милорд сразу же повелел снять его с дыбы, хотя уже и было слишком поздно.
– С дыбы? – воскликнул Осбрайт, порывисто схватив старика за руку. – Значит, признание он сделал только на дыбе?
– Не совсем так. Пока граф Рудигер не прибегнул к пыткам, душегуб не говорил ни слова, помимо клятвенных заверений в своей неповинности и в непричастности своего хозяина к убийству. И даже на дыбе продолжал упорствовать в своей лжи. Он провисел там очень долго и, едва лишь был от нее отвязан, испустил последний вздох, бедный грешный негодяй, да простит и помилует его Небо!