– Ах, Густав, зачем ты так суров со мной? Разве я сделала что дурное? Я ничего не утверждаю, никого не обвиняю. Я просто намекнула на вероятность… и, пока дышу и мыслю, не прекращу настаивать… Ах, умереть столь внезапно! Сегодня – в полном расцвете здоровья, а уже завтра – во гробе! О, это проклятое наследство! Ввек не усомнюсь: именно из-за него я потеряла свое дитя!.. И потом, синюшные пятна, выступившие на теле моего бедного мальчика… страшные предсмертные муки, им претерпенные… горячечный жар и неутолимая жажда… а прежде всего – быстрое разложение трупа… Да, да! Увидев все это, я воскликнула: «Такая смерть не может быть натуральной!» Всеосвещающий огонь истины сошел на меня, и…
– И от него ты запалила факел, способный сжечь дотла дом твоего ни о чем не подозревающего соседа, твоего ближайшего сородича! Ты воспламенила воображение бездумной толпы, чья ярость, вырвись она наружу при поощрении свыше…
– Я?! Я воспламенила? О, ты оскорбляешь меня, муж мой! Верно, гнев и ненависть наших подданных к Франкхайму сейчас, как никогда, велики, но я сделала все возможное, чтобы предотвратить вспышку насилия. Я боюсь графа Рудигера, но ненависти к нему не питаю, ибо никогда и никого не стану ненавидеть. И хотя твоя былая любовь к Магдалене однажды заставляла меня опасаться ее влияния на твое сердце, неизменная доброта, которую ты мне выказывал на протяжении долгих лет, изгладила в моей душе все подобные страхи. Так не подозревай меня в подстрекательствах наших подданных к мести Франкхаймам. Увы! Никаких моих подстрекательств и не требовалось, чтобы люди поняли историю столь простую и ясную, случай столь очевидный. Весть об убийстве распространилась из уст в уста прежде, чем я успела наложить обязательство молчания на прислугу, что ходила за умирающим Филиппом, и каждому человеку собственный ум подсказал имя убийцы.
– Историю столь простую и ясную, Ульрика? Еще до того, как роковое завещание твоего отца посеяло взаимное недоверие между нашими семействами, ты присутствовала у родильного ложа Магдалены – дитя прожило всего несколько часов и скончалось у тебя на руках. Будь Магдалена такой же подозрительной, она легко могла бы рассказать простую и ясную историю о том, как ты, движимая ревностью к ней, моему былому предмету привязанности, сделала вид, будто целуешь младенца, а сама незаметно пережала ему дыхательное горло, или сдавила хрупкий череп, или…
– О, пощади меня, муж мой! Поистине, она могла бы рассказать такую историю… И ей – о ужас! – могли бы поверить. Всё, я более не скажу ни слова на сей счет и впредь никого обвинять не стану. Я предам забвению все свои подозрения. Я все прощу… если только они оставят мне единственную мою радость, единственное мое утешение, мое последнее возлюбленное дитя!
Ульрика с плачем обвила руками шею коленопреклоненной дочери и все еще рыдала, не размыкая объятий, когда в дверях появился слуга и доложил о прибытии герольда из замка Франкхайм.
Поскольку близкое общение между семьями давно прекратилось и теперь они встречались лишь на больших празднествах, на турнирах или по особо торжественным случаям, все предположили, что дело герольда связано с каким-то важным государственным событием, каким-то императорским указом или постановлением, касающимся благоденствия палатината. Посему женщины сочли правильным удалиться. Ульрика, взволнованная состоявшимся разговором, уединилась в своем личном покое, дабы предаться мукам материнского горя. А что же Бланка?.. Война завершилась, войска были распущены, рыцари возвращались домой.
– А вдруг? – промолвила Бланка – и, окрыленная надеждой, легкой поступью устремилась по тайной тропе к пещере среди скал.
Глава IV
В совет их да не внидет душа моя, и к собранию их да не приобщится слава моя, ибо они в гневе своем убили мужа и по прихоти своей перерезали жилы тельца; проклят гнев их, ибо жесток, и ярость их, ибо свирепа.
Чаяния Бланки отчасти оправдались. Пещера оказалась пуста, но он побывал там и оставил знак своей любви. Следственно, завтра в условленный час она вновь увидит юношу, чей образ благодарность выгравировала в ее сердце неизгладимыми линиями, и тогда потребует, чтобы он во исполнение своего обещания назвал свое подлинное имя и развеял тайну, которой до сих пор окружал все, имевшее к нему отношение, помимо своей пылкой привязанности к ней, Бланке. Вполне удовлетворенная последним, самым существенным, обстоятельством, девушка до сих пор мирилась с тем, что все прочие от нее скрываются, однако теперь твердо вознамерилась все узнать – теперь возлюбленный ей полностью откроется и позволит наконец рассказать родителям об их взаимных чувствах. И хотя дороже ее у отца с матерью ничего не было, Бланка нимало не опасалась, что они воспротивятся ее союзу с тем, кого она нежно любит и кем нежно любима.
Кроме того, отец уже в летах, и семье требуется более молодой и боевитый защитник, который оградит их от гнусных происков смертельного врага, жестокого и коварного графа Франкхайма. А где они найдут лучшего защитника, чем этот таинственный рыцарь, успешно доказавший силу своей руки и доблесть своего сердца, когда спас ее от разбойников? О, сделавшись его женой, она перестанет трепетать ужасного Рудигера! И тогда наступит полный покой, безопасность и счастье. Предаваясь таким мыслям, Бланка снова и снова прижимала к губам хорошо знакомый шарф.
Солнце садилось, было пора возвращаться домой. Девушка бросилась на колени перед распятием, которое самолично установила на грубо высеченном в скале алтаре, и вознесла горячую благодарственную молитву святой Хильдегарде. Затем начертала на лбу и на груди крест святой водой, некогда утолившей жажду сей праведницы Божией, нежно попрощалась с пещерой, где провела столько счастливых минут, и поспешила тайной тропой обратно к замку, с трепещущим на ветру шарфом в руке.
В ведущей к главному залу галерее Бланка увидела слуг, в смятении сновавших взад-вперед, и не на шутку встревожилась. Она остановилась, прислушалась и сначала уловила имя отца, повторявшееся опять и опять, а потом разобрала несколько слов, наводивших на предположение, что с любимым родителем приключилось какое-то несчастье.
Страх за него мигом вытеснил из головы все прочие мысли. Бланка кинулась к комнатам отца, находившимся в другой стороне замка, но в главном зале ее задержал молодой барон Оттокар Хартфельд.
– Благодарение Небесам, что я нашел вас, любезная Бланка! – молвил он, ласково взяв девушку за руку. – Графиня поручила мне разыскать вас и уберечь от внезапной тревоги. О, не пугайтесь! Клянусь словом рыцаря, опасность миновала, и несколько часов полного покоя вернут вашему отцу телесную крепость, коей ныне он лишен из-за своей чрезвычайной впечатлительности.
– Ах! Что стряслось? Что сокрушило его телесную крепость? Что-то ужасное, безусловно! Он болен? Ах, барон, заверьте меня, что он не болен!
– Болезнь вашего отца временная. И теперь уже прошла, вне сомнения. Да, ненадолго чувства его оставили, он впал в беспамятство и…
– В беспамятство? Силы небесные! Позвольте мне поспешить к нему сию же минуту…
– Нет-нет, сначала вам надобно успокоиться. Ваше волнение плохо на него подействует и, вероятно, вызовет новый приступ. С вашего дозволения, я отведу вас в какую-нибудь тихую комнату – там вы узнаете, что произошло, а когда восстановите душевное равновесие, тогда и принесете утешение потрясенным чувствам отца.
Но в великой своей тревоге Бланка не могла медлить ни минуты. А поскольку на самом деле Оттокар просто хотел задержать девушку, чтобы хоть немного побыть с ней наедине, он успел все рассказать еще прежде, чем они достигли двери в графские покои.
Пересыпая свою речь комплиментами слушательнице и намеками на свой нежный интерес к ней, барон поведал, что франкхаймский герольд явился с тем, чтобы обвинить Густава в убийстве младшего сына графа Рудигера и объявить об открытой и непримиримой вражде между семействами Орренберг и Франкхайм.
Герольд не только сообщил все это Густаву в самой непочтительной манере, но и счел нужным публично повторить объявление на переднем дворе, причем сопроводил свою речь такими оскорбительными выпадами против графа Орренберга и всего его семейства, что негодование орренбергцев достигло предела и грозило дерзкому посланцу самыми опасными последствиями. Встревоженный шумом и гамом, Густав поспешил во двор, дабы утихомирить своих разъяренных подданных, питавших к нему безграничную любовь. Он совсем недавно отправился от тяжелого недуга, вызванного горем об утрате последнего наследника мужского пола, и все еще пребывал в плачевной слабости, а потрясение от неожиданного обвинения в убийстве усугубило чувствительность его нервов, от природы чрезмерную. Тем не менее он приложил все усилия, чтобы успокоить вспыхнувшее в толпе волнение. Но вотще граф призывал своих подданных молчать и сдерживаться, вотще заклинал герольда уезжать, коли он дорожит своей безопасностью. Грубиян продолжал сыпать насмешками и оскорблениями. С каждым его словом люди все сильнее распалялись гневом. Наконец Густав, одолеваемый тревогой, усталостью и слабостью, в глубоком обмороке упал на руки слугам и в таком состоянии был доставлен в свои покои. Однако он уже почти совсем оправился ко времени, когда Ульрика попросила барона разыскать ее дочь и рассказать ей о произошедшем, дабы та не волновалась понапрасну.
Но Бланка, без памяти любившая отца, не могла успокоиться, покуда своими глазами не удостоверилась, что он жив и более или менее здоров. Граф был бледен и слаб, а память у него еще недостаточно прояснилась, чтобы он сумел в полной мере осознать последние события. Бланка опустилась на колени у дивана, где он лежал, и нежно обвила его шею белыми руками.
– Ты уже знаешь, дитя мое? – спросил Густав. – Знаешь, в каком ужасном злодеянии обвиняют твоего отца? Но ты же не веришь, что я способен?..