л, что она хоть чего-то стоит в ее глазах!
– Значит, имени прекрасной девицы ты не узнал?
– О нет, милорд, прямо тогда же – не узнал! Но, увы, угадал его слишком скоро, ибо, едва лишь я упомянул о замке Франкхайм как о месте своего обитания, она громко вскрикнула, вскочила с земли и, обнаруживая все признаки тревоги и ужаса, бежала прочь с быстротой стрелы! Сердечное предчувствие подсказало мне, что она, наверное, принадлежит к семейству Орренберг, раз одно упоминание о Франкхайме возбудило в ней такое отвращение. Подозрение мое подтвердилось, когда я обнаружил на земле рядом с собой забытые ею в спешке четки, на кресте которых вырезано драгоценное имя Бланки! Имя, что с той минуты я благословляю в каждой своей молитве! И в душе почитаю таким же священным, как имя моего святого покровителя!
– И ты больше ее не видел? Больше не говорил с ней? Отвечай честно, юноша, иначе, клянусь…
– О, не беспокойтесь, сударь, я не имею намерения вас обманывать. Да, потом один раз, всего только один я пытался к ней подойти – хотел вернуть четки и поблагодарить за вовременную помощь. Но, едва завидев меня, она впала в прежний ужас, пронзительно вскрикнула: «Ах! Франкхайм!» – и кинулась прочь, словно спасаясь от убийцы. Больше я не искал встречи с ней. Поняв, какие чувства вызывает в ней один мой вид, я твердо положил не навязывать свое ненавистное присутствие той, кого обожаю всем сердцем. Теперь вы знаете все. Прошу вас, благородный рыцарь, верните мне четки!
Искренность этого рассказа полностью развеяла ревнивые опасения Осбрайта. Страстная, но почтительная манера, в которой Ойген говорил о Бланке, и экстатическое восхищение, которое она вызвала в нем своим обликом, одновременно возрадовали и умягчили молодого воина. Он не мог не проникнуться приязнью к восторженному пажу, чье влюбленное сердце билось в лад с его собственным. Однако Осбрайт почел разумным скрыть свое благоприятное впечатление и сопроводить возвращение четок лекцией о том, сколь глупо питать такую безнадежную страсть.
– Вот твои четки, – молвил он, напустив на себя суровый вид, совсем несообразный с подлинными чувствами. – Хотя не знаю, делаю ли я тебе добро, возвращая их. Безрассудный юноша, к кому ты проникся таким пылким обожанием? К дочери заклятого врага твоего покровителя! К дочери человека, обвиненного в убийстве твоего самого дорогого друга! Человека, которому всего сорок часов назад в этой самой часовне ты поклялся отомстить…
– О нет, нет, нет! – с ужасом вскричал паж. – Я никакой клятвы не давал! Я слышал богопротивные слова, но не присоединился к ним! И когда все вокруг проклинали семью Орренберг, я молился за ангела Бланку!
– За дочь предполагаемого убийцы Йоселина? Йоселина, которого ты, по твоим же словам, любил всей душой…
– О! Я воистину любил Йоселина, горячо и преданно! Но Бланку люблю даже больше, чем Йоселина, в тысячу и тысячу раз больше!
– Любишь, говоришь? Увы тебе, несчастный! Кого ты любишь? Единственное дитя богатого и знатного графа Орренберга, второочередную наследницу франкхаймских владений, где ты рос и воспитывался милостью моего отца. Бланка, графиня Орренбергская, и сирота-паж Ойген, найденыш, без семьи, без друзей, – как плохо сочетаются эти имена! Мой славный мальчик, не хочу ранить твои чувства, но помысли о полной безнадежности своих сердечных устремлений, очнись от романтических грез и изгони из сердца безумную страсть!
Во время этой тирады румянец сошел со щек Ойгена, восторженный огонь погас во взоре, глубокий мрак меланхолии покрыл лицо. Голова его поникла на грудь, глаза наполнились слезами.
– Истинно, истинно так, господин рыцарь, – молвил он после краткого молчания. – Я и сам все знаю! Я сирота, без семьи, без друзей. Да поможет мне Бог!
Он прижал распятие к дрожащим губам, смиренно поклонился Осбрайту и двинулся к выходу из часовни.
Глубоко тронутый, Осбрайт молча позволил юноше пройти мимо, но потом спохватился.
– Погоди, Ойген! – окликнул он, и паж остановился. – Мне нежелательно, чтобы мои родители знали, что я нахожусь в окрестностях замка. Если ты доложишь, что видел меня здесь, мой гнев не бу…
– Я доложу? – перебил Ойген, гордо вскидывая голову. – Я не доносчик, господин рыцарь!
И, сказав так, он покинул часовню. Его страсть к Бланке, встретив противодействие, только разгорелась пуще прежнего, а отвращение к Осбрайту, это противодействие оказавшему, стало еще сильнее.
Глава VI
О жизнь моя! Душа моя! Моя небесная отрада!
С тобою мне и смерть мила, а без тебя
и жизнь – отрава.
Пока Осбрайт пытался устранить препятствия к своему союзу с Бланкой, последняя терзалась страхами, порожденными воображением. Таинственный возлюбленный оказался сыном закоренелого врага ее отца; сыном человека, которого она с колыбели была приучена смертельно бояться и который (согласно рассказу барона Оттокара) дал торжественную, нерушимую клятву уничтожить всю ее семью. Теперь она полагала, что либо все заверения Осбрайта были ложью, призванной привести ее к погибели, либо же он не знал, кто она такая, когда прикидывался влюбленным. А даже если прежде он и питал к ней подлинное чувство, хотя она носила ненавистное имя Орренбергов, вне всякого сомнения, ныне скорбь об убитом брате и жажда мести обратили былую любовь в ненависть – и он воспользуется первым же случаем исполнить свою страшную клятву, вонзив кинжал ей в грудь. Однако Бланка рассудительно решила не давать Осбрайту такой возможности. Образ возлюбленного спасителя больше не манил девушку в пещеру, ибо перед умственным взором у нее теперь стоял тот, кого предвзятое воображение с наслаждением наделило всеми мыслимыми пороками, – тот, кто жаждал ее кровью подписать свое притязание на богатое наследство ее родителей. Нет! В грот Святой Хильдегарды она больше ни ногой, это решено окончательно и бесповоротно! Такая твердая решимость продолжалась весь долгий день и всю ночь, но на следующее утро несколько ослабла, а ближе к вечеру благоразумие и вовсе изменило Бланке. Через час молодой рыцарь будет ждать в пещере – и не важно, с какой целью. Да, он может ее убить, но ни разу больше его не увидеть для нее равносильно той же смерти, только медленной и мучительной. Лучше уж удостовериться в худшем без всякого отлагательства. Мать занималась домашними делами, Густав беседовал с только что прибывшим Леннардом Клиборнским, никто за перемещениями Бланки не следил, и она воспользовалась своей свободой, чтобы поспешить к гроту Святой Хильдегарды.
Там никого не оказалось, и теперь Бланку охватил новый ужас: а вдруг Осбрайт и не собирается приходить? Она села на расколотый камень, когда-то скатившийся с горы, и погрузилась в печальные раздумья. Вдруг кто-то ласково взял ее за руку, Бланка вздрогнула и подняла глаза. Перед ней стоял Осбрайт, но в первый миг испуга она увидела в нем лишь страшного убийцу и с возгласом ужаса пустилась было бежать, да тотчас опомнилась и вернулась к опешившему рыцарю.
– О, это вы? – промолвила она, силясь принять спокойный вид и протягивая руку с улыбкой, равно нежной и печальной. – Я испугалась… я подумала…
– Что вы подумали? Кого может бояться ваша невинная душа?
Осбрайт ласково усадил Бланку обратно на камень, ею покинутый, и сам сел рядом.
– Я испугалась… что какой-нибудь враг… наемный убийца… какой-нибудь подручник графа Франкхайма…
– Ах, Бланка! Все то же отвращение? Неужели одной только принадлежности к Франкхаймам довольно, чтобы сделаться предметом вашей ненависти?
– Все, кто принадлежит к Франкхаймам, меня ненавидят.
– Не все, Бланка, уверяю вас!
– По малой мере – граф.
– Дорогая Бланка! Кабы вы только знали, как мне больно, когда вы возводите напраслину на графа! Признаю, он суров и вспыльчив, но он всегда был человеком чести. Признаться ли вам в правде, дорогая Бланка? Граф – мой друг, мой лучший друг. Его любовь ко мне – величайшая моя гордость. Никогда не ослушивался я его приказов…
– В самом деле? И никогда впредь не ослушаетесь?
– Никогда! По малой мере, такова моя надежда. С самого детства для меня его слово было закон, и… Любовь моя, отчего вы бледны? Что вас тревожит? Что огорчает?
– Ничего страшного! Сейчас мне полегчает… Я просто немного нездорова…
– Ах, ваш голос слабеет! Подождите здесь! Я принесу вам воды из грота.
– О нет, нет, нет! – вскричала Бланка, схватив рыцаря за руку, и он остановился, удивленный горячностью ее тона. – Впрочем, не важно, – уже спокойнее продолжала она. – Несите, если вам угодно. Я выпью что дадите.
– Я обернусь за минуту! – сказал Осбрайт и поспешил к пещерному водопаду.
Бланка порывисто вскочила с камня, упала на колени, закрыла лицо ладонями и вознесла Небесам безмолвную страстную молитву.
– Ну что же, теперь… – твердым голосом произнесла она, поднявшись на ноги. – Теперь я ко всему готова. Что бы он мне ни принес, воду ли, яд ли, из его рук я приму это без колебания – и умру, коли такова его воля, без малейшего ропота.
На каменном алтаре Святой Хильдегарды всегда стоял освященный кубок – считалось, что когда-то он прикасался к благословенным устам сей праведницы Божией, и даже оголодалый грабитель почитал его святость. Осбрайт торопливо наполнил сосуд и, воротившись назад, настойчиво попросил возлюбленную испить из него.
Бланка дрожащей рукой приняла кубок, не сводя пристального взора с лица рыцаря.
– Не остудит ли меня напиток сверх меры? – спросила она.
– Вам не нужно пить много, и одного глоточка достанет, чтобы оказать на вас желательное действие.
– Одного глоточка? Значит, он такой сильный? Что ж, тем лучше. Видите, господин рыцарь, я повинуюсь вам. Из ваших рук я с радостью приемлю даже это. – Бланка поднесла кубок к губам, нимало не сомневаясь, что прощается с жизнью. – Посмотрите, – продолжала она, возвращая кубок, – достаточно ли я отпила? Довольны ли вы?