– Да что с вами, Бланка? – воскликнул юноша, чье удивление возрастало с каждой минутой. – Как толковать ваше загадочное поведение? Вы переменились до неузнаваемости…
– Уже? Значит, он действует так быстро? О, тогда я должна поторопиться – и теперь кладу конец всякому притворству. В последнюю нашу встречу вы обещали мне по возвращении открыть свое подлинное имя. Но оно мне уже известно: Осбрайт Франкхаймский. Я знаю, какую ненависть вы питаете ко мне и моей семье, знаю об ужасной клятве, данной прошлым вечером в часовне Святого Иоанна, и знаю также, что вы уже приступили к ее исполнению. Поднося кубок к губам, Осбрайт, я прекрасно ведала, что в нем яд…
– Яд?! – перебил юноша. – О боже! То есть вы полагаете… вы подозреваете… нет, твердо уверены!.. Да, Бланка, да! Удостоверьтесь же, что сосуд, из коего вы испили, Осбрайт с радостью поднесет к своим губам, даже если в нем содержится яд!
Сказав так, он схватил кубок и залпом осушил.
– Ах, Осбрайт! Душа моя! – вскричала Бланка и упала на грудь к возлюбленному. – Ах, лучше бы то и вправду был яд, лучше бы я сейчас умерла с вами вместе, ибо стать вашей женой я недостойна! Стыд мне и позор! Как могла я хоть на единый миг усомниться в благородстве вашей натуры! Никогда, никогда впредь не заподозрю я…
– Ни меня, ни кого-либо другого без весомой на то причины, надеюсь. Прошу вас, дорогая Бланка, изгоните из души своей мрачного демона – Недоверие. Столь чистая обитель не должна оскверняться столь низким насельником! Гоните прочь предрассудки, что так усердно прививались вашему юному уму; не смотрите на все глазами своих родителей – смотрите своими собственными, моя дорогая Бланка, и судите собственным чистым сердцем о чувствах других людей. Тогда мир вновь станет для вас прекрасным, ибо вы увидите в нем обитель истины, добродетели, любви. Тогда воинство воображаемых врагов обернется множеством настоящих друзей. Тогда ваш ум освободится от мнимых страхов, пагубных для других и мучительных для вас самой, которые ныне наполняют ваши дневные мысли тревогой, а ночные сны – зловещими образами. Вы же сами рассказывали мне о том, как часто просыпались среди ночи с криком, что граф Рудигер Франкхаймский уже близко, а ведь граф Рудигер – отец Осбрайта! Вы заблуждались на мой счет, вы заблуждаетесь и на его счет…
– На счет графа? О нет! Нет, Осбрайт! Нимало не заблуждаюсь! Поверьте, поверьте, он очень страшный, очень жестокий человек! Ах! Ваша пристрастность ослепляет вас! Однако, если бы вы знали то, что знаю я… но мне запрещено говорить об этом!..
– У вас все еще есть секреты от меня, милая Бланка? У меня от вас ни одного не осталось.
– Прошу, не омрачайтесь лицом! Я открою вам правду – я бы и раньше открыла, но вы всегда так горячо высказывались в пользу графа, что не хотелось вас огорчать. Так знайте же, Осбрайт: достоверно – совершенно достоверно! – известно, что граф Франкхайм приказал отравить моего бедного брата Филиппа!
– В самом деле? Совершенно достоверно? А знаете ли вы, Бланка, что равно достоверно… нет, куда как более достоверно известно, что граф Орренберг приказал убить моего брата в Бернхольмском лесу?
– О! Гнуснейшая клевета! Чудовищнейшая ложь! Мой отец, чьи поступки всегда свидетельствовали о…
– Мой отец тоже никогда не совершал недостойных поступков, Бланка.
– Но я своими глазами видела синюшные пятна на шее Филиппа!
– А я своими видел зияющую рану на груди бедного Йоселина!
– Ходившие за ним слуги, лекари – все как один сказали мне…
– Все до единого обитатели замка Франкхайм слышали признание…
– …что ваш отец подкупил няньку Филиппа, которая покинула нас за неделю до того, как он слег…
– …что ваш отец нанял убийцу, который и заколол Йоселина во время охоты.
– И что самое главное, моя мать самолично заверила меня….
– А что еще главнее, в преступлении вашего отца признался сам убийца.
– Конечно же, Осбрайт, вы не можете ожидать, что я посмотрю на все вашими глазами…
– Должен ли я посмотреть на все вашими, милая Бланка?
– …и поверю, что мой любимый добрый отец, чье сердце я так хорошо знаю, повинен в столь подлом, столь чудовищном злодеянии!
– Разве такой довод не равно применим и в моем случае? Возможно, ваш отец неповинен в смерти Йоселина, но, возможно, и мой неповинен в смерти Филиппа. Вы очень любите своего отца, но и я своего люблю не меньше. Каждый из нас считает, что отец другого виновен, – но ведь мы оба можем ошибаться! Каждый из нас верит в невинность своего отца – но ведь мы оба можем оказаться правы!
– Ах, хорошо бы так и было! С какой радостью я изгнала бы из своей души все мрачные страхи, что сейчас жестоко терзают ее. Ах, Осбрайт, мое сердце знает, но язык мой не в силах описать, как больно мне ненавидеть того, кого вы любите!
Осбрайт поблагодарил Бланку поцелуем, самым чистым и самым нежным из всех, что когда-либо запечатлевались на женских устах, а затем поведал о своем намерении разыскать вдову душегуба и попытаться узнать у нее истинные причины, подвигшие ее мужа на убийство невинного Йоселина. Бланка этот замысел одобрила и тотчас же потребовала, чтобы Осбрайт ехал без малейшего промедления, так как вокруг уже сгущались сумерки, а путь лежал через опасный лес, где встречались волчьи ямы и водились дикие звери. Юноша подчинился, но прежде попросил возлюбленную не посещать грот Святой Хильдегарды до его возвращения, о котором он известит через Леннарда Клиборнского.
– Ибо должен признаться, – добавил он, – хотя я и уверен в неспособности своего отца к умышленному злодейству, он человек сильных страстей, которые столь часто берут в нем верх над здравым рассудком, что я даже не знаю, в какие крайности он может впасть при внезапной вспышке ярости. Смерть моего брата ввергла его в состояние, близкое к помешательству; он дышит местью ко всему семейству Орренберг. К тому же ходят слухи, что герольд, посланный им к графу Густаву…
– Увы! Эти слухи правдивы! Озверелые, ожесточенные люди убили несчастного, но мой отец сделал все посильное, чтобы его спасти. Поверьте, поверьте, Осбрайт, здесь нет вины моего отца!
– Дай бог, чтобы так оно и было! Однако сейчас все говорит против графа Густава, и это прискорбное событие во сто крат воспламенит негодование моего родителя. Он благороден, великодушен, милосерден, доброжелателен… Но в гневе своем он ужасен, и он с чрезмерным усердием пестует в сердце своем месть. Какой-нибудь угодливый слуга может выследить вас здесь – одну, без всякой защиты – и в расчете снискать расположение хозяина предать вас в его власть. А мой отец, дорогая Бланка, ныне пребывает в такой ярости, что я бы даже не поручился за вашу жизнь…
– Не поручились бы за мою жизнь?! Когда я ни разу не обидела графа Рудигера ни словом, ни делом! Когда ради вас я так хотела бы полюбить его! О нет, Осбрайт, что бы вы ни говорили, боюсь, ваш отец очень дурной человек!
– Да, у него есть свои изъяны, но все они перевешиваются достоинствами. Хотя, признаюсь… в иные минуты… Однако давайте оставим этот неприятный предмет. Время не терпит, мне пора в путь. Обещайте не приходить сюда в мое отсутствие. Один сладкий поцелуй, скрепляющий ваше слово, и засим – прощайте, моя Бланка!
Обещание было дано, поцелуй был принят, прощальные слова были сказаны. Осбрайт сопроводил возлюбленную до потайной тропы в замок Орренберг, находившейся неподалеку, вернулся к своему коню, стоявшему на привязи, вскочил в седло, дал шпоры – и вскоре скрылся под сумрачной сенью леса.
Но едва они расстались, как Бланка вспомнила, что освященный кубок остался на камне под открытым небом. В своем благоговении к Хильдегарде она почитала совершенно необходимым вернуть сосуд на место, в грот. С другой стороны, она ведь дала Осбрайту обещание не ходить туда одной. Но опять-таки, до грота рукой подать, и вряд ли что-нибудь случится с ней за несколько минут, которые ей потребуются для того, чтобы исполнить свой долг. И вот после короткого колебания Бланка побежала обратно.
Вся дрожа, она преодолела путь по узким скальным проходам и вскоре достигла пещеры. Отнесла кубок на место, торопливо пробормотала молитву перед алтарем и поспешила прочь. Но только она выбежала наружу, вдруг раздался крик: «Остановись!» – и прямо пред ней встал человек, спрыгнувший со скалы. Бланка вскрикнула и попятилась. В свете уже взошедшей луны она увидела нечто, больше похожее на призрака, нежели на смертное существо. Высокая худая фигура, увеличенная страхом и размытая темнотой, казалась поистине гигантской; длинные локоны бешено развевались на ветру, руки тряслись, лицо покрывала мертвенная бледность, огромные глаза выкатывались из орбит и сверкали всеми цветами безумия, а пальцы судорожно сжимали клочья золотистых волос, вырванных из головы, и были запятнаны кровью из разодранной груди. Так выглядел незнакомец, так выглядел несчастный Ойген.
Поняв, какой ужас он одним своим видом внушает Бланке, влюбленный паж не счел возможным впредь навязывать ей свое присутствие, однако же не сумел воздержаться от удовольствия издалека смотреть на красавицу, произведшую столь сильное впечатление на его юное сердце. Наблюдая за ней, он заметил, что она каждый божий вечер посещает пещеру Святой Хильдегарды. И теперь каждый божий вечер Ойген взбирался на скалы над пещерой и напитывал свою страсть, часами созерцая прекрасную Бланку. Он любовался небесным выражением ее лица, когда она в молитве преклоняла колени перед святыней; в тихом экстазе внимал ее мелодичному голосу, когда она, сидя перед пещерой и сплетая венки из диких цветов, прораставших средь скал, напевала какую-нибудь прелестную, хотя и безыскусную балладу; улыбался, когда улыбалась она, довольная своим проворством в цветочной работе; а когда какая-нибудь грустная дума омрачала милое чело, он вторил вздоху, что вырывался у нее из груди. Бедный Ойген не ведал, что венки эти сплетаются для украшения каменного выступа, коему выпала великая честь служить сиденьем для его соперника, и не ведал, что вздохи эти вызваны печалью из-за долгой разлуки с тем самым соперником.