Таким образом шел месяц за месяцем, и с каждым днем чарующие прелести Бланки все сильнее воспламеняли страсть и распаляли восторженное воображение юного пажа. Но вот в конце концов на него обрушился роковой удар, вмиг уничтоживший его единственный источник подлинной радости. Ойген не только узнал, что у него есть счастливый соперник, но и обнаружил, что соперником этим является человек, занимающий в сердце его отца место, по праву принадлежащее ему, Ойгену: законный отпрыск графа Рудигера, тогда как сам он отвержен и выставлен перед всеми сиротой и изгоем; наследник богатых владений Франкхайма, тогда как сам он обречен на жизнь в неволе и безвестности; одним словом, тот самый человек, к которому он питал – притом еще с детства – глубокую, неистребимую неприязнь.
Задыхаясь от волнения и впиваясь ногтями в грудь, чтобы перебить душевную муку телесной болью, Ойген наблюдал со скалы за разговором влюбленных. Слов он не слышал, но видел, как Осбрайт нежно обвил рукою стройный стан Бланки и как при прощании запечатлел поцелуй на ее устах. Они двое уже удалились прочь, а несчастный по-прежнему лежал распростертый на скале, оглушенный столь неожиданным ударом. Спустя несколько времени он пришел в чувство, но не в рассудок. Смерть Йоселина жестоко потрясла впечатлительную душу юноши, от горя он почти ничего не ел; природная хворь, которую в свое время прискорбная история с матерью усугубила до бредовой горячки, теперь проявилась со страшной силой, разрушительно подействовав на ослабленное тело и воспаленное воображение. Мозг Ойгена не выдержал потрясения – и сейчас испуганная Бланка видела перед собой сущего безумца.
– Да, это она! – исступленно вскричал он. – И вновь здесь! Здесь, и одна! Ах! Значит, мне не примстилось!.. Ночной ветер шептал мне в ухо: «Смерть!»… Сова кричала мне в ухо: «Смерть!»… И ветер, и сова говорили правду, ибо ты вернулась c понятной целью! Да, да, дивный ангел, я сердцем чую! Ты здесь – и час настал!
– Какой час? Я вас не знаю. Вы меня пугаете.
Бланка попыталась пройти мимо него, но он схватил ее за запястье.
– Испугана? Но ведь ты благословенный дух – чего тебе бояться? Я должен уйти на небеса, там я буду преклонять колени и молиться, чтобы ты поскорее последовала за мною! Скоро ты станешь святой в Царствии Небесном, но я должен подготовить путь для тебя. Вот, возьми этот меч и вонзи… О! О! Почему ты страшишься нанести удар? Разве ты уже не вонзила кинжал в мое сердце? И – ах! – боль была нестерпимая. Возьми же меч, возьми! Вот моя обнаженная грудь!
С последними словами одной рукой он рванул на груди дублет, а другой с безумной настойчивостью попытался вручить Бланке меч. Собрав все свои силы, она бросилась мимо него и с отчаянными криками понеслась по узкому проходу в скалах. Неистовый юноша устремился за ней, вотще умоляя остановиться. Как ни напрягала силы Бланка, безумец скоро ее настиг, и она, объятая ужасом, изнеможенно упала у его ног – ровно в ту минуту, когда на помощь подоспел барон Оттокар. Он услышал пронзительные вопли Бланки, увидел, как за ней гонится человек с обнаженным клинком и как несчастная падает наземь, а потому нимало не усомнился, что она погибла от руки наемного убийцы. «Бесчеловечный негодяй!» – воскликнул рыцарь и ударом меча поверг предполагаемого душегуба на землю. Затем он поднял на руки дрожащую Бланку и поспешил к замку, дабы вверить свою прекрасную ношу заботам лекарей.
В отсутствие Бланки благородный Леннард Клиборнский выполнял обещание, данное Осбрайту. Он испросил аудиенции у графа Орренберга и был принят незамедлительно – но, поскольку он указал на чрезвычайную важность своего дела, Густав пожелал, чтобы при разговоре присутствовал также барон Оттокар, с которым он в силу обоюдных обязательств имел общий интерес во всем. Леннард заподозрил, что присутствие молодого дворянина может затруднить переговоры, но тем не менее тотчас же к ним приступил: обстоятельно поведал изумленному графу о глубокой взаимной привязанности его дочери и Осбрайта, а в заключение настоятельно посоветовал воспользоваться столь благоприятным случаем для того, чтобы раз и навсегда поставить точку в распре, так долго разделявшей родственные дома Орренбергов и Франкхаймов.
Пока Густав внимал речам гостя, на лице его поочередно отражались самые разные чувства. Когда же Леннард закончил, граф с минуту молчал в раздумье, но наконец, приняв твердое решение, заявил старому другу, что искренне желает примирения семейств и ради такого желанного события с готовностью пошел бы на любые личные жертвы, но, к сожалению, он уже принял такие обязательства, которые составляют непреодолимое препятствие для брачного союза Бланки и Осбрайта!
– О нет, сударь! – торопливо вмешался Оттокар. – Если вы подразумеваете свое вчерашнее обещание, то никаких обязательств вы не приняли. Да, верно, прошлым вечером вы дали мне рыцарское слово, что я получу руку Бланки, – и, посули вы мне императорскую корону, я был счел сей дар менее ценным. Но если стоит цель предотвратить пролитие родственной крови, установить мир между двумя самыми знатными семействами во всем палатинате и, более того, обеспечить счастье самой Бланки – неужели же я позволю своим себялюбивым желаниям вмешаться в дело? Неужели не пожертвую ими без колебания ради общего блага? Нет, сударь, судите о сердце Оттокара более справедливо! Будь любовь вашей дочери призом, я бы оспаривал его у Осбрайта, у всего мира и не отказался бы от своих притязаний до последнего вздоха. Но обладание одной только рукой Бланки лишь сделает меня несчастным. Ее сердце принадлежит Осбрайту, с ним одним она может быть счастлива, а если она не будет счастлива, то и я не буду знать счастья. Граф Орренберг, я возвращаю вам ваше слово – и даю вам свое. Пусть сей желанный союз состоится! Само Небо, вне сомнения, зажгло огонь в сердцах влюбленных, и в знаменательный день, когда Бланка станет супругой счастливца Осбрайта, пусть будут преданы вечному забвению все прошлые обиды, все нынешние предрассудки, все будущие подозрения. Да, сердце мое будет истекать кровью, но одобрение моей совести с избытком возместит любую себялюбивую боль. По-прежнему считайте меня вашим верным другом, Густав, но ради Бланки я должен отказаться стать вашим сыном.
Напрасно Густав возражал против такой великодушной жертвы. Оттокар был непреклонен, и в конце концов граф честно признался славному Леннарду, что был бы премного рад заключению брачного союза, о котором речь. Следующая трудность состояла в том, чтобы убедить Рудигера в несправедливости его подозрений касательно убийства Йоселина и сделать так, чтобы он увидел привязанность своего наследника к Бланке в благоприятном свете. И здесь тоже Оттокар предложил свою помощь. Будучи любимым племянником благородной Магдалены (хотя и не в чести у ее мужа), он имел свободный доступ в замок Франкхайм. Графиня хорошо знала о силе его чувства к Бланке и, сама обладая натурой великодушной, могла лучше, чем кто-либо, оценить жертву, которую он принес, отказавшись от притязаний на руку возлюбленной в пользу Осбрайта. Молодой барон знал также, что вражда между семействами всегда была для нее причиной сильнейших огорчений и что она старалась оправдать поведение Густава всякий раз, когда благоразумие позволяло ей высказать свое мнение перед суровым мужем. Он не сомневался, что Магдалена с радостью ухватится за возможность покончить с отвратительной распрей, а потому изъявил намерение тотчас же отправиться в замок Франкхайм: там он по секрету расскажет обо всем графине и обсудит с ней наиболее действенные способы склонить на их сторону неистового графа. Предложенный план получил единодушное одобрение, и Оттокар немедля отбыл в замок Франкхайм, сопровождаемый горячей благодарностью Густава и глубоким восхищением Леннарда.
Вот по пути-то во Франкхайм он и услышал крики испуганной Бланки, взывающей о помощи. Когда Оттокар вернулся в замок с ней на руках, там поднялся большой переполох, но вскоре выяснилось, что девушка цела и невредима, хотя лишь по прошествии порядочного времени она опомнилась настолько, чтобы поведать о случившемся.
Но даже тогда рассказ получился невнятным и сбивчивым. Не помня себя от страха и думая только о том, как бы спастись, Бланка мало чего услышала из речей безумца. Она смогла лишь поведать, что некий юноша (которого прежде она видела дважды и который назвался франкхаймцем) внезапно возник перед ней среди скал и разразился дикой, неистовой тирадой. Он не раз повторил слово «смерть» и вроде бы сказал, мол, настал твой последний час. Однако Бланка ясно помнила, что он обвинил ее в попытке «вонзить кинжал ему в сердце», угрожал «отправить на небеса» и обнажил меч, собираясь привести угрозы в исполнение. Тогда она пустилась бежать – и бежала, преследуемая безумцем, покуда совсем не обессилела и не упала наземь перед ним. По завершении этого нескладного рассказа Бланка была передана на попечение служанок. Лекарь настоятельно посоветовал ей лечь в постель и постараться успокоить свое волнение, каковой совет она охотно приняла и немедленно удалилась в свои комнаты.
Густав внимал повествованию дочери с удивлением, а Ульрика – с ужасом. Когда же Оттокар подтвердил, что предполагаемый убийца служит у Франкхайма (состоит пажом при Магдалене, добавил он, а зовут малого, кажется, Ойген), графиня метнула на мужа торжествующий взгляд. Густав послал слуг разыскать убийцу и доставить в замок.
– Вдруг рана у него не смертельная, – сказал он. – Тогда, возможно, мы добьемся от него объяснения этой загадочной истории. Признаю, сейчас она выглядит совершенно отвратительно. И все же я не верю, что благородный и храбрый граф Рудигер мог дойти до такой низости, чтобы повелеть своему слуге лишить жизни невинную девицу. Если же он и правда повинен в столь ужасном поступке…
– Если? – с досадой перебила Ульрика. – Возможно ли и дальше сомневаться в виновности Франкхайма? Разве все не подтвердилось? Разве произошедшее не согласуется с моими подозрениями касательно смерти Филиппа? Я сказала «с подозрениями»? Нет, то сразу была твердая уверенность! То был факт, подкрепленный доказательствами настолько наглядными, что не увидеть их мог только тот, кто не желал ничего видеть. О, я могу рассказать и больше…