– Ойген? – повторила Магдалена. – Ойген ранен? И ранен твоею рукой, Оттокар? Мальчик, бедный безобидный мальчик? Ах, не может такого быть! Это какая-то чудовищная ошибка…
– Нет, сударыня. Никакой ошибки здесь нет, крестьяне сказали правду. Именно моя рука повергла Ойгена наземь, ибо именно Ойген и был тем негодяем, который нынешним вечером покушался на драгоценную жизнь Бланки.
– Ты бредишь, любезный Оттокар? Ойген – убийца? Причем убийца женщины? Он, трепетно благоговеющий перед самым званием женщины! Он, кротчайший, нежнейший…
– Сударыня, я видел все своими глазами! И собственными ушами слышал отчаянные крики Бланки. Я видел, как она в ужасе упала к ногам Ойгена и как он изготовился вонзить меч ей в грудь…
– Нет! Нет! Не будем тратить время на споры об Ойгене. Виновен он или нет – твои руки запятнаны его кровью, и здесь ты больше не в безопасности. Ойген так дорог моему мужу…
– Безусловно, сударыня, Рудигер переменит свое отношение к нему, когда узнает, в чем он повинен. А если станет его защищать, то тем самым докажет, что и сам не безвинен! Если Ойген, даже уличенный в преступлении, может вызывать у своего хозяина какие-либо чувства, помимо гнева и ненависти…
– Ненависти? У своего хозяина? Ах, Оттокар, ты не знаешь… тайны этого мальчика, секретной причины… Чтобы Рудигер ненавидел Ойгена? Ойгена, который приходится ему… то есть… я хочу сказать… Ойгена, которого он любит, как родного сына!
Лихорадочное волнение, c каким она подбирала правильные слова; нерешительность, с какой она произнесла поправочную фразу; краска смятения, которой она залилась оттого, что едва не выдала тайну своего мужа, – все это вмиг рассеяло тайну, окутывавшую рождение Ойгена. Оттокар со всей ясностью понял, сколь важно для Рудигера благополучие пажа и сколь ненавистен должен быть для него человек, вонзивший меч в грудь юноши. Он заколебался, не зная, как поступить дальше. Магдалена настойчиво посоветовала племяннику немедленно покинуть замок, предоставив ей примирить мужа с произошедшим, и не возвращаться, покуда она не сообщит, что его вина прощена и забыта. Молодой барон уже собирался последовать совету, когда дверь вновь с грохотом распахнулась и в комнату стремительно вошел граф Франкхайм.
Взглянув на лицо мужа, Магдалена затрепетала. Оно было мертвенно-бледное, мрачная тень лежала на челе, глаза горели страшным огнем, но бескровные губы были сложены в принужденную учтивую улыбку. С необычайно снисходительным видом граф склонил свою гордую голову перед Оттокаром.
– Рад видеть вас, сударь, – промолвил он. – Своим посещением вы доставили мне неожиданное удовольствие. Магдалена, твоему племяннику следует подкрепиться – не позаботишься ли, чтобы все для него приготовили?
Вопрос прозвучал как приказ, и Магдалена вынужденно подчинилась – успела лишь, проходя мимо, шепнуть Оттокару:
– Будь начеку, бога ради!
– Присаживайтесь, любезный Оттокар! – продолжал граф. – Обойдемся без церемоний! А теперь позвольте узнать, какое счастливое обстоятельство привело вас к нам? Вы, насколько я понимаю, прибыли из Орренберга. Вы друг Густава и притязатель на руку его дочери, не так ли? Прекрасная девица и превосходный выбор. Слышал, она имеет на вас безграничное влияние. Любое ее желание, праведное или неправедное, вы исполняете со всем рвением страстного обожателя, что вполне естественно. Так вы, значит, к нам прямиком из Орренберга. Быть может, вы привезли мне какое-то послание от вашего друга Густава? Какое-то примирительное предложение… какое-то объяснение прошлых несчастливых событий… Или, возможно, он прислал мне ответный вызов? И из дружбы к нему вы вызвались предстать передо мной в священной роли герольда? Я прав, барон?
– В роли герольда? Нет, граф Рудигер, я прибыл сюда как ваш друг, если вы позволите мне называться таковым, и как ваш гость, если вы еще не отреклись от обычаев гостеприим-ства.
– Мой гость? О, несомненно! Вы делаете мне слишком большую честь! Но… верно ли я понимаю, что вы не привезли мне никакого послания из Орренберга?
– Одно привез – и надеюсь, оно убедит вас, что я друг не только Орренбергу, но и Франкхайму тоже. Густав просит вас о личной встрече, граф.
– О встрече? Со мной?
– Понимаю ваше удивление. Я и сам немало удивился, когда он выразил такое желание… Но он клятвенно заверяет, что невиновен…
– Невиновен? В самом деле?
– Густав совершенно уверен, что докажет к полному вашему удовлетворению свою непричастность к убийству Йоселина, и он горит желанием изложить вам план, как прекратить вражду между семьями к обоюдной выгоде. Вам нужно только выслушать его.
– Выслушать? О, всенепременно! При следующей вашей встрече, прошу вас, заверьте Густава, что беседа с ним доставит мне величайшее удовольствие.
– При следующей встрече? Любезный граф, раз вы поручаете мне столь желанное дело, я поспешу вернуться в Орренберг без дальнейшего отлагательства. О, какое бремя спало с моей души! И как мудро вы поступаете, показывая готовность к примирению! Рудигер, пусть моя правая рука, сейчас воздетая к небу, отсохнет и сгниет, если я лжесвидетельствую, когда клянусь, что верю в невиновность Густава. Засим – прощайте!.. Хотя нет, погодите… еще два важных обстоятельства… два недавних прискорбных происшествия… которые вам до сих пор не объяснены… наверняка произвели на вас крайне плохое впечатление и могут стать причиной будущих разногласий. Посему позвольте мне сказать, что Ойген…
– Знаю. Уже слышал. Ойген был смертельно ранен близ замка Орренберг. Здесь больше не о чем говорить.
– Не смертельно, граф. Я уверен, рана у него неопасная и он скоро оправится.
– Неопасная, говорите? Ну, как вам будет угодно.
– Граф Рудигер!
– Что-нибудь еще? Вы, кажется, упомянули про два происшествия…
– Прежде чем перейти ко второму, позвольте мне объяснить: если в первом случае и произошло несчастье, оно стало следствием единственно поведения самого Ойгена. Он пытался убить госпожу Бланку и…
– Да, конечно! Это очень вероятно, и это очень дурно! Мальчик получил по заслугам! Безусловно, Густав уверен, что именно я подстрекнул Ойгена к злодеянию. Признаюсь, даже мне самому такое кажется весьма вероятным.
– Нет, Рудигер, вы ошибочно о нем судите. Действительно, все в Орренберге винят вас, но сам Густав во всеуслышание заявляет о вашей невиновности.
– Дьявол! Дьявол! О! Коварный дьявол! Тысяча извинений, барон! Сердце вдруг кольнуло… но боль уже отпустила. Теперь я пришел в себя. Итак, второе незначительное происшествие?..
– Герольд, два дня тому посланный вами в Орренберг…
– Был зверски убит, мне докладывали. Но конечно же, Густав к этому непричастен.
– Истинно так, непричастен. Я самолично там присутствовал и видел, какие усилия он прилагал, чтобы успокоить разъяренную толпу. К несчастью, изнуренный усталостью и тревогой, граф лишился чувств, а пока он пребывал в беспамятстве…
– Лишился чувств? Вот неприятность-то!
– Прискорбное событие безмерно удручило Густава, и он поручил мне передать вам, что любое возмещение, какое вы почтете нужным истребовать…
– Возмещение за такой пустяк! О, вздор! Даже и говорить не стоит!
– Граф Франкхайм!
– Ну убили какого-то герольда – и что? Невелика потеря, сами понимаете!
– Невелика потеря?.. Но позвольте вам заметить, граф…
– Да что же такое, а, любезный Оттокар? Вы столь горячо выступаете в пользу герольдов, будто сами герольд. Впрочем, так ведь оно и есть! Вы привозите мне послания от графа Орренберга, вы делаете мне примирительные предложения от лица графа Орренберга, а значит, вы во всех отношениях являетесь герольдом графа Орренберга. Разве не так, господин рыцарь?
– Рудигер, повторяю вам: я здесь только как ваш друг и близкий родич благородной Магдалены – и даже если законы рыцарства не побуждают вас отнестись с уважением к герольду, надеюсь, законы гостеприимства обязывают вас считать вашего гостя неприкосновенным.
– Неприкосновенным? Моего гостя? О, разумеется! Лучше и точнее не скажешь: мой гость для меня всегда особа неприкосновенная. Правда, есть одно неприятное обстоятельство, о котором вам следует знать: я тоже крайне подвержен обморокам.
– Вот как? – вздрогнув, воскликнул Оттокар. Он посмотрел Рудигеру прямо в глаза и увидел в них выражение, от которого кровь застыла у него в жилах. – Прощайте, граф! – затем сказал он и стремительно вышел прочь.
Граф сидел на месте, подперев рукой голову, безмолвный, недвижный, угрюмый. Прошло несколько минут, а он так и не шелохнулся.
Внезапно в комнату вбежала бледная как смерть Магдалена.
– Спаси его! Спаси! – пронзительно закричала она. – Поспеши к нему на помощь, Рудигер! Бога ради, поспеши! Смотри! Смотри! – Она распахнула окно на двор. При свете полной луны и многочисленных факелов ей было хорошо видно, что происходит внизу. – Оттокар окружен… там целая толпа… с мечами и дубинами… Беги, беги туда, Рудигер! Спаси его! Боже милостивый! Они стаскивают его с коня… швыряют наземь… Они убьют его! Убьют! Погляди сам! Подойди к окну, обратись к неистовой толпе, иначе в ярости своей… Ах! Он вырывается из хватки, обнажает меч… он бьется с ними… вынуждает отступить… Скорее, скорее! Сейчас они тебя услышат! Воспользуйся минутой, пока они в страхе пятятся, и прикажи им… Увы, увы! Теперь все разом бросаются на него как сумасшедшие!.. Оттокар все еще обороняется, но он один, а их много… Рудигер! Рудигер! Ради бога, ради всего святого, обратись к ним из окна… скажи одно слово, всего одно слово, и… Ах! Удар по голове… Оттокар пошатнулся… еще удар… и еще один… Все кончено! Все кончено!.. Он падает… он мертв! О Пресвятая Богородица, прими и помилуй его душу!
Магдалена рухнула на колени, прижала к губам золотой крест, что висел у нее на груди, и несколько минут горячо молилась о грехах своего несчастного племянника. В ходе молитвы ужас, владевший ею, понемногу отступил; вера уже лила свой бальзам на ее кровоточащие раны; мысль о вечном блаженстве в мире ином помогла ей выдержать тяжесть нынешних страданий; муки горя сменились мягкой печалью. Магдалена обнаружила, что снова может дышать полной грудью, и потоки благодарных слез хлынули у нее из глаз, облегчая тяжкое бремя, лежащее на душе.