Нет! То была глубокая, смертельная ненависть, жгучая жажда мести, для утоления которой едва ли хватило бы крови всего семейства Орренберг. Он, Рудигер, подлый убийца, он гнуснейший из смертных, он сам себе противен – и какое наказание может быть слишком суровым для того, кто сделал его таким? А таким его сделал Густав – и отомстить Густаву он поклялся самыми страшными клятвами. Рядом с уже содеянным чудовищным преступлением все будущие казались незначительными, и от самого своего отвращения к пороку Рудигер озлобился душой пуще прежнего.
Когда первое потрясение прошло и голос сердца перестал заглушать голос разума, Магдалена горько пожалела, что столь открыто обнаружила свои чувства перед супругом. Она прекрасно понимала, что при его тяжелом нраве упреки лишь разожгут в нем дурные страсти, а твердое противодействие только укрепит его на пути заблуждения. Поэтому на рассвете она поспешила к опочивальне мужа, надеясь развеять последнее впечатление, в нем оставленное. Магдалена хотела успокоить муки его кровоточащей совести, мягко и постепенно убедить его, что все последние несчастья проистекли из давней противоестественной вражды двух домов, и (если получится) нежнейшими уговорами добиться от него согласия на брак Осбрайта и Бланки, который предотвратит подобные бедствия в будущем, а значит, и послужит лучшим интересам обоих семейств.
Но благие намерения графини были расстроены: Рудигер никого не принимал и следующие двадцать четыре часа провел в уединении своих комнат, попеременно проклиная то себя, то других и переходя от чернейшего уныния к вспышкам дикой ярости.
Входить к графу не разрешалось никому, кроме Вилфреда, и он не покидал своих покоев, покуда ему не доложили о прибытии Ойгена, которого, несмотря на легкость раны, почли за лучшее не забирать из-под присмотра монахов в первый же день. Хотя до сих пор Рудигер скрывал это даже от себя самого, отчасти из благоразумия, отчасти из гордости, на самом деле именно своего побочного сына он любил всей силой отцовского сердца. Разница в отношении к Ойгену и Осбрайту происходила из разницы его чувств к их матерям. Свои глубочайшие уважение и восхищение он всегда отдавал Магдалене, но только от любви к несчастной Агате когда-либо таяло его сердце. Рудигер гордился старшим сыном, своим наследником и доблестным воином, но в Ойгене он души не чаял. Осбрайта он ценил как носителя своего славного имени, безмерно дорогого для его тщеславия, но Ойгена любил просто таким, какой он есть. Да, если бы Рудигеру сказали: «Выбирай, кому из двоих погибнуть», – он без раздумий пожертвовал бы Ойгеном, ибо гордость в нем всегда преобладала над нежностью. Но если бы спросили: «Кого из двоих ты согласен никогда впредь не видеть?» – он с равной готовностью ответил бы: «Осбрайта» – и, возможно, не слишком огорчился бы такой потерей, сколько бы ни дорожил своим единственным наследником. При мысли о нем, своем наследнике, Рудигер испытывал нечто вроде ревности: в присутствии Осбрайта самолюбие отца жестоко страдало, ибо он хорошо понимал, что совершенство сына ярко высвечивает изъяны его собственного характера. С другой стороны, в Ойгене граф видел бедное беззащитное создание, приведенное им в мир печали и обреченное на тяжкую участь в силу природной неспособности противостоять трудностям. Он жалел мальчика за сиротство и любил за сходство с матерью. Одним словом, Ойген был ему дороже Осбрайта, но родовая гордость была стократ дороже любого из них. Он отдал бы свою жизнь за жизнь Ойгена, но пожертвовал бы и жизнью Ойгена, и своей собственной ради Осбрайта как будущего графа Франкхайма.
Когда Рудигеру доложили о прибытии Ойгена, он тотчас же поспешил к нему, но едва лишь вышел за дверь своих покоев, как перед ним предстала Магдалена. Он отшатнулся и сделался лицом мрачнее тучи. Напрасно она обращалась к нему с успокоительными речами, указывая на смягчающие обстоятельства жестокого убийства Оттокара, – он слушал молча и отвечал лишь презрительно-недоверчивым взглядом. Напрасно она отрекалась от своего поспешного заявления о ненависти к нему и заверяла в своей неизменной любви – он выразил признательность лишь сдержанным наклоном головы и горькой, иронической улыбкой. Холодность мужа больно ранила графиню, а угрюмость – чрезвычайно встревожила.
Со слезами на глазах она попыталась взять и прижать к губам его руку, но он с надменным и мрачным видом отнял ее и молча проследовал мимо жены к комнате Ойгена.
Однако никакого утешения там Рудигера не ждало. Несчастный юноша метался на кровати в сильнейшем приступе нервной горячки и непрестанно бредил о своей матери, об убитом Йоселине, о прекрасной жестокой Бланке и ненавистном счастливце Осбрайте. Каждое слово, слетавшее с его губ, либо бередило старую рану в душе отца, либо наносило новую. С ужасом и раскаянием Рудигер услышал перечень горестей и страданий несчастной Агаты. Упоминание об убийстве Йоселина с новой силой разожгло в нем пламя мести. Но когда из горячечного бреда Ойгена он понял, что дочь Густава может стать его невесткой; что она, чья роковая красота лишила рассудка его любимого сына, пленила также и сердце его законного наследника; что гордому имени Франкхаймов предстоит увековечиться через потомка ненавистного рода Орренберг… так вот, когда на него свалилось это ужасное открытие, он совсем потерял над собой власть от потрясения и негодования. Рудигер опрометью ринулся к покоям Магдалены и, ворвавшись туда, обрушил на нее страшную бурю гнева, с бессвязными проклятиями, угрозами и клятвами отомстить Бланке, Осбрайту, ей самой, если, не ровен час, выяснится, что она посвящена в тайну сына.
Графиня поняла причину такого неистовства далеко не сразу, а когда наконец поняла, то скоро убедилась в бесполезности любых своих попыток унять ярость мужа. Напротив, успокоительные слова и осторожно высказанное предположение о выгодах, могущих проистечь из привязанности Осбрайта к дочери Густава, лишь разъярили Рудигера пуще прежнего. Осыпав жену гневными упреками, он уже бросился было прочь, но тут вдруг увидел на полу письмо, которое выпало у нее из-за корсажа, а она в пылу волнения и не заметила. В тот же самый миг письмо увидела и Магдалена. Испуганно ахнув, она подхватила его с пола, но Рудигер уже узнал почерк сына, а явное смятение жены заставило с уверенностью предположить, что в послании содержится некая тайна, причем весьма немаловажная. Он грубо вырвал письмо у Магдалены, но половина осталась у нее в руке, и она быстро бросила бумагу в горящую жаровню, дабы уничтожить написанное.
То было послание Осбрайта, доставленное братом Петером часом ранее. Бледный и дрожащий от ярости, Рудигер прочитал признание сына в любви к Бланке, составленное в самых пылких выражениях, и его горячие мольбы уговорить отца дать согласие на брак. Далее Осбрайт сообщал, что вот уже несколько дней укрывается в келье брата Петера, а нынче вечером встретится с Бланкой для важного разговора. Здесь письмо было оборвано. Предмет разговора, место и точное время встречи – все эти сведения содержались в сожженной половине послания, а не на шутку встревоженная Магдалена наотрез отказалась их выдать, и ни угрозы, ни мольбы на нее не подействовали. В конце концов Рудигер поставил у покоев жены охранников, чтобы она не смогла предупредить Осбрайта, что разгневанный отец знает об условленной встрече, а сам ушел измышлять наилучший способ, как забрать в свою власть беззащитную Бланку.
В качестве советчика был вызван Вилфред. Сначала он помогать отказался, а согласился тогда только, когда получил твердые заверения в том, что умысел хозяина направлен на лишение Бланки свободы, но не жизни. Хотя, если бы сенешаль рассудил здраво, он непременно понял бы, что с Рудигером, человеком бурных и необузданных страстей, всегда действовавшим под влиянием порыва, жизнь девушки ни минуты не будет в безопасности, стоит лишь ей потерять свободу. Однако в настоящее время цель Рудигера состояла в том, чтобы, пленив Бланку, предотвратить брак Осбрайта с нею, а заодно причинить Густаву жесточайшие страдания, заставив ежеминутно трепетать за жизнь любимой дочери. Он также уповал, что близкое присутствие девушки приведет Ойгена в рассудок, однако поклялся страшными клятвами: если она не окажет на него благотворного действия, то станет единственной сиделкой и бессменной прислужницей безумца и проведет остаток дней, наблюдая за буйными припадками несчастного, которого погубила своими роковыми чарами. Успокоенный заверениями графа, Вилфред без всякого угрызения пособил советом. И вот было решено установить наблюдение за часовней Святого Иоанна и незаметно проследовать за Осбрайтом до места встречи – а потом Рудигер поспешит туда с небольшим отрядом отборных людей, чтобы схватить Бланку и доставить в замок Франкхайм. Однако Вилфред страшился, как бы молодой господин, в чьей полной власти он окажется после смерти Рудигера, не взъярился на него, прознав про его соучастие в деле, а потому особо оговорил: мол, обязательно нужно застать даму одну, либо до встречи с Осбрайтом, либо уже после расставания с ним, но ничего не предпринимать, пока влюбленные вместе.
Благодаря такой предосторожности, полагал сенешаль, Осбрайт останется в неведении относительно похитителей своей возлюбленной, не сможет оказать сопротивления, которое было бы отчаянным и крайне опасным для нападающих, и, возможно, даже никогда не узнает, что Бланка содержится в плену в замке его родного отца. На это условие Рудигер с готовностью согласился, и теперь, когда все необходимые шаги были предприняты, он с величайшим нетерпением ждал от своих людей сообщения, что Осбрайт покинул часовню и направился к месту встречи.
Глава XI
Зачем она, озираясь, бежит
По лестнице темноватой
И грозного пса потрепать спешит
По шее его косматой?
Зачем часовой у ворот не трубит?