Только тот человек совершенен, кто способен с неослабным рвением трудиться на благо людского рода, хотя каждый день убеждается в порочности людей. Я был бы счастлив узреть подобного человека, но мир еще не видывал такого.
Чувствительнейшее сердце, теплейшее дружелюбие, самая неустрашимая храбрость и самая неутомимая деятельность – вот что отличало Аморассана. Он страстно стремился во всем поступать правильно и хватался за любую возможность сотворить доброе дело. Но человек, действующий с излишними рвением и спешкой, зачастую отклоняется от цели. Он рискует не справиться с поставленной задачей, если не дает себе времени принять все необходимые предосторожности. Он не в состоянии все сделать в одиночку и вынужден нанимать помощников, которых трудно заразить таким же пылким желанием осуществить добротворный план, какое вдохновляло его создателя; более того, порой он даже встречает противодействие со стороны упомянутых помощников, на чей взгляд предложенный план хотя и полезен для общества в целом, но невыгоден для них лично. Аморассан наивно полагал, что стоит ему только доказать направленность своих замыслов на всеобщее благо, как человечество, движимое заботой о своих интересах, тотчас же бросится претворять их в жизнь. Он не понимал, что всеобщее благо – предмет слишком отдаленный и неопределенный, чтобы возбуждать в людях страстное воодушевление, и что лишь очень немногие проявляют горячее рвение и несгибаемую целеустремленность в делах, не сулящих непосредственной личной выгоды. Аморассан думал, что стоит только найти людей, способных выполнить работу, и она, почитай, уже сделана: ведь если у них есть возможность, одного здравого смысла достаточно, чтобы возникло и желание. Он осознал глубокую ошибочность такого своего мнения, когда многое из того, что замышлялось им в духе истинной праведности и со всем пылом широкого человеколюбия, оказалось до неузнаваемости искажено при воплощении. Он в ужасе отшатнулся при виде уродливых плодов своей работы и обнаружил, что пожинает проклятия там, где в поте лица сеял благословения. Однако Аморассан был не настолько слабодушен, чтобы отказаться от своей славной стези из-за трудностей или разочарований. Он утешался мыслью о благости своих намерений, а султан воздавал ему должное, даже когда и двор, и народ роптали. Султан этот (по имени Ибрагим) был человек хороший, чей единственный изъян состоял в том, что он полностью зависел от тех, кому доверял. Он обладал горячим, отзывчивым сердцем, легко возбудимым воображением и был одержим чрезвычайным желанием обрести громкую славу. Обширные блистательные планы Аморассана потрясали и завораживали его. В иные минуты он в пылу восторга перед добродетелью послушался бы своего великого визиря, даже если бы тот посоветовал ему поменять трон на келью дервиша. Любовь к добродетели, отвращение к пороку, готовность к самопожертвованию, стремление к человеколюбию, смелость принять благое решение и силы его исполнить – все это сообщалось султану от Аморассана, но он от природы не обладал тем, что одно только и способно придать длительность перечисленным свойствам и что Аморассан передать ему никак не мог, а именно твердостью характера. Однако сей недостаток оставался тайной не только для самого султана, но даже и для его главного министра.
Первый столь горячо воспринимал все суждения и идеи второго, что оба одинаково радовались видимости взаимопонимания, но в действительности никакие суждения и идеи от самого султана не исходили. Он просто с пылом повторял вечером все то, что с удовольствием выслушивал от своего великого визиря утром. И когда он в точности воспроизводил все слова, жесты и мимику последнего, прямо при нем же, ни у него самого, ни у предмета его подражания не возникало даже мысли, что все участие султана в деле сводится всего лишь к усилию памяти, к которой разум и сердце не имеют никакого отношения.
Среди придворных, окружавших престол Гузурата, числился некий Абу-Бекер, сын верховного кадия[96]. Султан никогда его не ценил и не уважал, но находил занимательным его общество, а от людей, сведущих в придворном искусстве, я слышал, что снискать такого рода приязнь – самый верный способ продвинуться по службе. Друг или фаворит должен внушать определенное воодушевление, которое должно каждый день усиливаться, чтобы не прискучить, и которое, достигнув некой предельной степени, дальше уже возрастать не может: пылкая привязанность остывает, превращаясь в просто уважение, восторг угасает, недостатки становятся заметными, и государь чувствует разочарование. Но человек, выступающий единственно в качестве занимательного собеседника и не претендующий на большее, чем просто развлекать, постепенно и незаметно втирается в благосклонность – и в конце концов правитель настолько привыкает к его обществу, что уже не может без него обходиться. Все это Абу-Бекер прекрасно знал, а потому никогда не преступал границ дозволенного для него; при каждом удобном случае он выражал глубочайшее восхищение султаном и, нарочно принижая себя, ухитрялся выставить достоинства своего владыки в еще большем блеске. Подобное поведение чрезвычайно льстило человеку, для улещения которого оно и предназначалось. В обществе Аморассана Ибрагим не мог не сознавать превосходство своего министра над собой, а в обществе Абу-Бекера он возвышался в собственных глазах и испытывал признательность к виновнику столь приятного чувства. Да, он по-прежнему держался низкого мнения о способностях Абу-Бекера, но ценил его за то, что полагал гораздо более важным достоинством: за безграничное восхищение своей блистательной особой. Однако привязанность Ибрагима к великому визирю пока еще не ослабла: он по-прежнему считал его надежнейшей опорой своего трона, ярчайшим украшением своего двора и наиболее действенным орудием для упрочения народного благоденствия, а следственно, и своего собственного. Поэтому для Ибрагима не было ничего менее приятного, чем указывать другу на промахи или отвергать благотворные планы, порождаемые его блестящим умом. Но все же именно так он поступал с отдельными замыслами, которые Аморассан считал слишком важными, чтобы отказаться от них без острой душевной боли. Будучи человеком необычайно проницательным, Аморассан очень скоро понял, что противодействие исходит не столько от воли самого султана, сколько от коварных нашептываний Абу-Бекера. Он глубоко опечалился тем, что государь поддался столь недостойному влиянию, и его чело омрачилось досадой и недовольством.
Недовольство и досада нимало не способствуют благоволению великих мира сего. Султан с удивлением обнаружил, что Аморассан стал не особенно приятным собеседником, и Абу-Бекер заметно выиграл от сравнения с ним. Дружба между государем и главным министром теперь достигла своей наивысшей точки: она не ослабевала, но и не усиливалась, а в случае с благосклонностью государя такое положение дел почти так же опасно, как в случае с любовью женщины, ибо и первая, и вторая в значительной мере зависят от воодушевления, которое питается беспредельным, избыточным и неопределенным.
Халиф. Сказать тебе правду, Бен Хафи? Оно все, может, очень верно и мудро, но до крайности скучно, и ты премного меня обяжешь, если станешь меньше рассуждать и больше развлекать. Признаюсь, я уже сожалею, что мы покинули небесный дворец и верховного духа Джела-Эддина, и был бы рад услышать еще что-нибудь о голосе, исходящем из облака.
Бен Хафи. Подари мне еще минуту твоего терпения, о владыка, и твое желание будет исполнено. Уныние Аморассана усугубилось, когда он обнаружил полную несостоятельность нескольких человек, кому доверил осуществление своих планов и чьи таланты вкупе со знаниями делали их вину тем более непростительной. Он чувствовал себя преданным, обманутым, разочарованным, и белый свет был ему не мил. Мизантропия начала незаметно овладевать его сердцем, и именно в таком опасном настроении он находился, когда к нему привели египтянина, которого в силу разных загадочных обстоятельств подозревали в колдовстве.
Египтянин легко прочел в глазах министра желание поближе познакомиться с секретами магической науки. Они провели много времени за беседами наедине, и, когда некромант обмолвился о неких каббалистических заклинаниях, дающих полную власть над духами высшей сферы, в уме его слушателя тотчас молнией пронеслась мысль: «Стать повелителем такого существа – единственное верное средство претворить в жизнь мои великие и славные планы!»
«Да! – сказал он себе. – Если бы я хоть раз сумел прозреть людские сердца, все мои замыслы увенчались бы успехом. Вооруженный против обмана, тогда я смог бы выбирать для работы только подходящие инструменты и уверенно рассчитывать на благополучное собрание плодов своих благодетельных трудов. Хотя нет! Одной защиты от чужих заблуждений недостаточно: я должен быть защищен также и от заблуждений собственного своего сердца. Существо, в котором я нуждаюсь, должно остерегать меня не только от лицемерия и хитрости моих товарищей, но и от слепого увлечения любовью, дружбой, ложными добродетелями. Мне нужно обрести способность читать в людских душах, отличать мнимое от подлинного, предвидеть последствия своих и чужих поступков, изгонять из ума коварные облака, коими сострадание, воображение и страсти застилают взор, уводя человека с верного пути».
Сердце Аморассана, пылающее любовью ко всему доброму и благородному, забилось от восторга, когда он услышал, что только от его выбора зависит, будет ли эта славная мечта воплощена в жизнь. Он стал учеником египтянина, и чем дальше продвигался в познании тайных наук, тем больше восхищался красотой, величием и полезностью открывавшихся ему идей. Наконец таинственное обучение было завершено. Теперь Аморассан владел словами великой силы, которыми мог призвать на помощь бессмертного духа. Египтянин в награду за свои труды получил жизнь и свободу. Он тотчас же покинул Ахмедабад, а Аморассан без всяких отлагательств приступил к магическому действу.
Халиф. Сердечно рад слышать это! Теперь мы снова встретимся с голосом из густого серого облака. Но знаешь, Бен Хафи, я так и не понял, по какой причине Джела-Эддин печально воздыхал. Я нахожу план Аморассана весьма разумным – и сам хотел бы всегда иметь под рукой именно такого духа, который подсказывал бы мне, когда мои придворные говорят правду, а когда лгут. Если бы десять лет назад мне служил подобный дух-остерегатель, мой брат и сейчас оставался бы со мной!