Бен Хафи впился в лицо халифа взглядом, выражавшим сильнейшее душевное волнение, а спустя несколько мгновений потупился, и слеза скатилась на его седую бороду. Прерывистым голосом он возобновил повествование:
– Дева-дух продолжила свою речь…
Халиф. И очень жаль! По мне, так лучше бы она придержала язык.
Бен Хафи. Аморассан тоже хотел бы этого, и бесстрастный голос пронзил его до самой глубины сердца, когда она продолжила так:
– Обрати свой взор на безмятежную реку, что вьется там средь зеленых лугов, сверкая в солнечных лучах. Воды ее несут к океану труп цветущего отрока, тайно убитого ближними родственниками из-за богатого наследства. Не спрашивай у меня имени убийцы! А даже назови я имя, преступление все равно останется покрытым мраком: обвинителю никто не поверит, исполнителям немало заплачено, а заплативший сидит средь тех, кому ты передал надзор за сиротами в Гузурате. Смотри! Смотри! Вон древняя старуха осторожно пробирается меж кустов и складывает в корзину разные соцветья. Она равнодушно попирает стопами полезные и целебные травы, но собирает цветы, таящие яд в своих ярких чашечках. Они нужны ей для будущего злодейства, за которое уже заплачено и предотвратить которое ты не в силах. О, слышишь? Топот копыт! Жертва приближается, а убийца уже затаился в засаде. Вот звенит тетива, и отравленная стрела свистит в воздухе! Она пронзает невинную грудь. Человек падает с коня, и злобная радость ликует в сердце убийцы. Человек бьется в судорогах и умирает. Слышишь, Аморассан? Слышишь? То был предсмертный стон героя – то был предсмертный стон Халеда!
Аморассан вскрикнул от ужаса и удивления. Вся кровь у него отхлынула от сердца, и он без памяти рухнул наземь.
О вождь правоверных, если вам любопытно увидеть Аморассана в горе и бедствии, скоро ваше желание сбудется.
Халиф. Нет, Бен Хафи, не делай его несчастным в угоду мне. Ты ведь знаешь, я всегда сочувствую даже тем, кто заслужил свои страдания. Насколько же больше мне будет жаль такого человека, как твой Аморассан, особенно потому, что он имеет несчастье постоянно общаться с пренеприятным духом.
Музаффер. И все же позволь мне заметить, о государь, что дева-дух говорит весьма разумно: она рисует природную испорченность человека в самых правдивых красках и тем самым дает понять, что с людьми необходимо обращаться сурово и что бесполезно пытаться исправить их пороки мягкими средствами. А возможно, пресветлый владыка помнит, что именно такое суждение я высказывал каждый раз, когда…
Халиф. Я прекрасно помню твое суждение, Музаффер, и очень хотел бы, чтобы ты забыл его. Молчи, ни слова больше! Пусть Бен Хафи продолжает.
Глава VIII
…Клятвопреступник, лжец…
Ты, кто под внешностью благопристойной
Таил убийства замыслы…
…Предо мной другие
Грешней, чем я пред ними.
Когда Аморассан очнулся и поспешил обратно в столицу, в каждом вздохе ветра ему мерещился свист отравленной стрелы, в каждом случайном звуке чудился предсмертный стон Халеда.
Первым делом он послал слуг к нему. Выяснилось, что спозаранку Халед отправился в свой загородный дом. Тогда он велел слугам последовать за ним и просить о немедленном возвращении. Через несколько часов, проведенных в мучительной тревоге, Аморассан увидел главного начальника городской стражи, входящего к нему в покой, и услышал от него, что доблестный Халед убит. Значит, дева-дух говорила правду! Визирь в отчаянии стиснул руки и дрогнувшим голосом спросил о способе убийства.
– Он погиб от отравленной стрелы, – отвечал начальник стражи. – Но убийца уже схвачен и посажен за решетку. Негодяя зовут Кассим, он долгое время был открытым и непримиримым врагом Халеда. Его, вооруженного луком и колчаном со стрелами, нашли неподалеку от рокового места.
Вместе с начальником стражи визирь направился во дворец султана. Они застали последнего в обществе Абу-Бекера и объяснили печальную причину своего прихода.
– Новость уже дошла до меня, – холодно молвил султан. – Я уже отдал необходимые распоряжения о допросе преступника и завтра сам свершу над ним суд.
Сказав так, Ибрагим отвернулся и продолжил малозначительный разговор с Абу-Бекером.
Аморассан был глубоко уязвлен явным безразличием, с каким султан отнесся к насильственной смерти человека, которого прежде называл самым храбрым и верным защитником своего трона и победам чьего меча он и его народ столь часто бывали обязаны своей безопасностью.
– Султан безнадежен! – сказал он себе. – Абу-Бекеру удалось превратить сердце государя в подобие собственного.
Эта горькая мысль настолько усугубила душевные страдания Аморассана, что он едва ли был в силах выдержать их тяжкое бремя, а тем более вступить в схватку со своим искушенным и коварным врагом. Он оставил поле боя за Абу-Бекером, и дрожащие ноги с трудом донесли его до дому.
Аморассан провел ночь в мучительных раздумьях, а утром поспешил в диван[104]. Султан уже восседал на троне, в окружении высших сановников. Визирь с изумлением увидел рядом с Абу-Бекером своего брата Земана, в парадных одеждах. Но его изумление возросло до чрезвычайности, когда он увидел также и своего отца, который совсем еще недавно лежал на смертном одре, а теперь, явно исцеленный от всех недугов, помимо старости, стоял чуть поодаль от трона, и в глазах у него попеременно отражались то ликование, то гнев, когда он обращал взор то на Земана, то на Аморассана.
По знаку султана в зал ввели Кассима. Было зачитано обвинение; свидетели показали, что подсудимый, вооруженный луком и стрелами, был найден на незначительном расстоянии от трупа; окровавленное древко, предъявленное собранию, было признано в точности похожим на те, что остались в колчане Кассима. Теперь обвиняемому предоставили сказать слово в свою защиту.
– То, что я долгое время питал вражду к Халеду, – начал Кассим, – я отрицать не стану. Ненависти своей я не скрывал, и ее причины всем хорошо известны. В пылу ревностного служения султану он однажды совершил в отношении меня вопиющую несправедливость: перед моими братьями по оружию заклеймил меня именем труса. На первый взгляд все говорило против меня, но только на первый: то, что с виду казалось моим трусливым бегством, на самом деле было притворным отступлением, позволившим мне достичь цели, которая не могла быть достигнута даже самым смелым натиском. Но Халед был несправедлив ко мне, и я чувствовал тем горшую обиду, что стал первым и единственным человеком, когда-либо претерпевшим несправедливость от Халеда. Покрытый позором, я покинул ряды храбрых воинов и в безвестности искал убежища от презрения и посмеяния. В конце концов Халед обнаружил свою ошибку. Не раз пытался он примириться со мной, но моя ненависть пылала столь же яростно, как и в первый день. Не раз стучался он в дверь моей хижины, но я снова и снова с проклятьями гнал его прочь. Однако на днях он все же насильственно вошел в дом, стал на пороге и, пропуская мимо ушей мою брань, обратился ко мне с такими словами… о, никогда я их не забуду!
«Можешь по-прежнему меня ненавидеть, Кассим, но выслушай меня. Можешь по-прежнему отвергать мою дружбу, но, по крайней мере, позволь мне восстановить справедливость. Султан передал мне управление Бургланой, и если новая должность радует меня, так потому лишь, что я волен отдать второй по значимости властный пост после моего тому, кого сам выберу. Только таким образом я смогу показать всему Гузурату, что в прошлом обошелся с тобой несправедливо и что Халед не столько склонен творить несправедливость, сколько стремится ее исправить».
Моя ненависть не устояла перед кротким тоном и смиренным видом Халеда. Он протянул мне руку, я упал к нему на грудь, и давние враги расстались друзьями. Перед уходом Халед назначил день и час, когда мы должны были встретиться в его загородном доме и окончательно договориться насчет Бургланы. Вчера утром я с легким сердцем направился к жилищу моего вновь обретенного друга, один, и уже был недалеко от него, когда вдруг услышал предсмертный вскрик. Не успел я опомниться, как меня схватили, сообщили о смерти Халеда и обвинили в убийстве. Больше мне нечего сказать, но все сказанное мной – чистая правда!
Кассим умолк. От него потребовали доказательств в свою пользу, но, поскольку ему было нечего предъявить, кроме голословного утверждения, и вдобавок он признал окровавленную стрелу своей собственностью, ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в его виновности! Соответственно, султан вынес Кассиму смертный приговор, который приказал исполнить незамедлительно.
Свершив акт правосудия и повелев стражникам увести Кассима, султан приступил к провозглашению Земана губернатором Бургланы. Аморассан вздрогнул: он вспомнил страшное пророчество духа относительно брата – а ведь пророчества духа всегда сбывались! Он весь затрепетал… он побледнел… он заколебался, но лишь на мгновение. Сила природной добродетели взяла в нем верх над всеми прочими чувствами, и он решил: будь что будет, лучше навлечь на себя беду, чем своим преступным молчанием дать согласие на разорение Гузурата и погибель его правителя и своего друга. Воодушевленный такой мыслью, он шагнул вперед и уже открыл рот, собираясь возразить против возвышения брата, когда вдруг заметил на лицах всех присутствующих (не исключая и самого султана) выражение чрезвычайного испуга и тревоги. Бледные, дрожащие, смятенные, все выглядели так, будто поражены магическим жезлом великой силы. Все глаза были прикованы к одной точке. Аморассан повернулся в ту сторону, и – о неожиданность! – там стояла дева-дух, в своих белоснежных одеяниях, с бесстрастным ликом и ледяным взором, держа наготове уже натянутый эбеновый лук со вложенной стрелой.
Когда она величаво и плавно заскользила вперед, шелест ее одеяний был подобен свисту бури. С неколебимым видом, с недвижными очами, ужасная в своей совершенной красоте, дева-дух спокойно встала перед троном и нацелила стрелу прямо в грудь султану. Однако среди многочисленных стражников и придворных не нашлось ни одного, кто посмел бы хоть слово молвить, хоть пальцем шевельнуть, хоть шаг сделать, чтобы спасти своего ошеломленного повелителя от опасности, коей грозила ему эта точно направленная стрела.