Дева-дух заговорила: звучные, медленные и грозные, как раскаты грома средь отдаленных гор, падали ее слова в сердца окаменелых от страха людей.
– Внемлите мне, о сыны праха, чьи глаза всегда ослеплены видимостью, ложью и обманом! Я, вершитель всевечной справедливости, явилась сюда, вооруженная безошибочным луком истины, дабы покарать преступника, оправдать непричастного и предотвратить пролитие невинной крови. Этот воин сказал вам правду! Стрела, предъявленная подкупленным свидетелем, украдена из колчана Кассима, искусно испачкана кровью и показана вам вместо настоящей с целью ввести правосудие в заблуждение и отвратить подозрение от подлинного убийцы. Ядовитая стрела, что на самом деле убила Халеда, сейчас натягивает тетиву моего безошибочного лука. Слышьте все! Неповинным бояться нечего, пусть трепещет один только преступник, когда сейчас я медленно повернусь вправо, потом влево, поочередно направляя свой лук на каждого из собрания, не исключая и самого султана. И едва лишь моя стрела укажет на грудь убийцы, роковая тетива спустится сама собой, без всякого моего участия, и отравленное острие, пронзившее сердце Халеда, поразит его убийцу!
Она умолкла и теперь, проникая взором, казалось, в самые сердца, медленно повела своим луком по кругу, по левой его половине. Каждый содрогался от ужаса при виде стрелы, на него направленной, однако пусть и с большим трудом, едва держась на подламывающихся ногах, но сохранял прежнюю позу. Теперь дева-дух повернулась вправо и таким же манером повела своим луком. Внезапно тетива зазвенела, и, хотя стрела, вопреки ожиданиям, из лука не вылетела, все увидели, как Земан валится ниц на мраморный пол.
– Обманутый монарх! – молвила дева-дух. – Опусти свой взор и засвидетельствуй силу совести! Убийца Халеда лежит у твоих ног.
В один миг завеса спала с глаз всех присутствующих, и сердце Аморассана едва не разорвалось от невыразимой муки. Его старый отец лежал в беспамятстве на ковре перед троном султана, а Земан, вдруг вскинувшись с пола, воздел к небесам сцепленные руки и надрывно возопил:
– Будь проклят мой брат, мой клятвопреступный брат! Вечные проклятия его застарелой вражде, его нарушенному обещанию! Я совершил кровавое деяние, дабы силой взять то, что султан желал мне даровать, но чего меня лишила зависть брата! Когда бы милость государя ко мне не встретила препятствий, Халед по-прежнему был бы жив, а я по-прежнему был бы невинен! Именно мой брат запятнал эти руки кровью! Именно мой брат настоящий убийца Халеда!
Дева-дух обратилась к Аморассану и молвила:
– Ну а теперь посмотрим, выдержит ли твоя добродетель это испытание. Посмотрим, предашь ли ты мести попранного закона преступника, в чьих жилах течет та же кровь, что и в твоих, и чью вину ты разделишь, коли употребишь свою власть для того, чтобы спасти его от наказания. Прощай!
И она исчезла.
Султан неверным голосом приказал стражникам освободить Кассима и препроводить Земана в тюрьму, а затем торопливо покинул диван, ошеломленный ужасом и удивлением.
В следующую минуту слух Аморассана оглушили проклятия и жалобные вопли престарелого отца, который наконец очнулся и сейчас тщетно пытался разорвать цепи, уже наложенные на Земана. Аморассан пал к стопам родителя, хотел обнять колени, но охваченный отчаянием старик яростно оттолкнул его и ударил ногой. Кровь и слезы, смешиваясь, потекли по щекам Аморассана, но он отер лицо, склонился еще ниже и с сыновьей покорностью поцеловал пнувшую его ногу.
Сей жест покорности, однако, не возымел действия, и страшным было проклятие, слетевшее с уст обезумевшего отца. Но в тот же самый миг яркий луч света вспыхнул во дворце смертного совершенства и озарил картину Аморассановых деяний.
В груди великого визиря пробудился дух, что выше судьбы: дух сознательной добродетели, страдающей незаслуженно. Он встал и обратился к Моавию голосом спокойным, кротким, но твердым:
– Я не упрекаю тебя, отец, что твоя нога оттолкнула меня. Даже если бы удар лишил меня жизни, в самый миг отлета моей души я бы все равно благословил тебя! Вот я стою здесь, ненавистный тебе, порицаемый всеми, не имея никакого защитника, кроме голоса моей совести, недоступного человеческому слуху. О! Если бы ты мог услышать этот голос, ты проникся бы состраданием к своему сыну и пожалел бы о своих необдуманных проклятиях. Твоя нога ударила меня. Да, то нога отца, но ведь отец всего лишь человек: пусть ты меня отвергаешь, но Аллах – не отвергнет! Все здесь осуждают меня, но я удаляюсь, оправданный собственным сердцем. Этого для меня достаточно, остальное же я вверяю воле Небес!
Аморассан поклонился отцу и, напоследок взглянув на него с жалостью и одновременно с любовью, покинул диван. Сразу за тем он был вызван к султану, все еще пребывавшему под тяжелым впечатлением от странной и ужасной сцены, свидетелем которой только что явился. Присутствовал там и Абу-Бекер: он уже знал о решимости своего повелителя наказать Земана по всей строгости закона, но не посмел замолвить слово в пользу смягчения смертного приговора, вынесенного другу. Ибрагим принял своего визиря с распростертыми объятиями, всем своим видом выражая проникновенное сочувствие.
– Несчастный! – воскликнул он. – Сколь тяжела твоя судьба! Но пусть тебя, Аморассан, утешает мысль, что Ибрагим видит твои добродетели и разделяет твои страдания! Оставайся верен себе, и, клянусь Аллахом, я всегда буду верен тебе!
Аморассан припал пылающими губами к руке государя.
– Мой повелитель и мой друг! – с трудом выговорил он. – Я предстал перед тобой, согнутый в три погибели под бременем отцовского проклятия. Все осуждают, все ненавидят меня. Ради тебя и ради твоего народа я сделался предметом всеобщего отвращения, и если я недостоин твоего одобрения, значит я поистине несчастен и жалок.
В ответ султан с нескрываемым волнением обнял Аморассана, после чего тот с кровоточащим сердцем покинул сераль.
Халиф. Поверь, Бен Хафи, я от души рад, что бедный слабовольный султан был избавлен от несчастья покарать невиновного вместо преступника. Приняв в соображение сей достойный поступок, я готов вполне благосклонно относиться к твоей холодной и суровой деве-духу, – в конце концов, она может быть и очень хорошим существом, просто так вышло, что ей всегда нечего сказать, кроме вещей, которые неприятно слышать. С другой стороны, она ведь обязана говорить правду – и в чем ее вина, если правда причиняет боль?
Глава IX
Ужель тебя, отец, не пожалею?
За всю любовь, за все твои заботы,
Что с малых лет меня сопровождали,
Ужель я отплачу твоим сединам
Стыдом, тревогой, горем и бесчестьем?
Бен Хафи. Невыносимым было бремя, отяготившее сердце Аморассана. Он увидел брата, закованного в цепи и приговоренного к казни за убийство. Он увидел отца, в отчаянии рвущего на себе седые волосы и испускающего дух на окровавленной плахе одного своего сына, а перед смертью проклинающего другого. Он услышал несправедливые обвинения всего Гузурата: «Ты единственный виновник падения и позора твоей семьи и полностью заслуживаешь отцовского проклятия!» И теперь он ужаснулся своей связи с таинственным существом, чьи советы направляли его действия и чье роковое пророчество побудило его воспрепятствовать возвышению брата.
Однако по дальнейшем размышлении Аморассан не смог отрицать, что султан уже вот-вот собирался пролить невинную кровь и только вмешательство девы-духа остановило его. Он также осознал, что убийством Халеда брат подтвердил все сказанное о нем этим таинственным советником и что одно это злодейство убедительно доказывает: выполнив свой долг и воспротивившись назначению Земана, он, Аморассан, уберег свою родину от превращения в театр еще жесточайших преступлений. Последняя мысль обрела дополнительную силу, когда он вспомнил, с каким спокойствием, без малейшего угрызения совести, Земан выслушал смертный приговор невиновному человеку – приговор, который должен был пасть на него самого, – и с каким бесстыдством возблагодарил султана за свою новую должность прямо в присутствии человека, которого собирался отправить на плаху. Поведение Земана свидетельствовало о сердце столь жестоком и черством, что при мысли о нем в Аморассане угасло даже братское сострадание и он со всей определенностью понял: оплакивать участь такого нравственного чудовища – непростительная слабость. И потому, несмотря на всеобщее осуждение, ненависть отца, упреки остальных родственников, натянутую учтивость или откровенную враждебность придворных, несмотря на возрастающее влияние Абу-Бекера и возрастающую холодность султана, Аморассан по-прежнему держался бы избранного пути и ради соображений добродетели и справедливости пожертвовал бы всеми прочими, если бы отец внезапно не призвал его к себе.
Тяжкое потрясение, вызванное последними страшными событиями, и неумолимое приближение назначенного дня казни Земана теперь по-настоящему подкосили здоровье Моавия, который прежде просто притворялся безнадежно больным, чтобы с большей легкостью добиться своего от Аморассана. Сейчас же он и впрямь находился на краю могилы. Хладная роса смерти уже покрывала чело старика, когда он, едва превозмогая слабость, знаком подозвал сына, схватил его руку и прижал к своим бескровным губам.
– Аморассан… – чуть слышно прошелестел он. – Твой брат… Ах, спаси его! Не дай Земану умереть позорной смертью преступника, и я прощу тебе все несчастья, которые ты своим поведением навлек на него и на меня!.. Не дай мне пасть под бременем ужасной мысли: «Мой сын сложил голову на плахе из-за ненависти к нему родного брата», тогда я отзову свое проклятие, и последние мои слова будут: «Благословение моему сыну Аморассану!»… О, поторопись, поторопись! Чувствую, мои сердечные струны уже рвутся и едва ли продержатся до твоего возвращения.