Входя в комнату, Аморассан приготовился к упрекам и проклятиям, но куда сильнее любых упреков и проклятий подействовали на него кроткие мольбы умирающего отца. Землистое лицо, оживленное лишь единственным желанием, лишь одной последней надеждой… слабое пожатие холодных рук… уже подернутые смертной пеленой глаза… Вот это-то все и решило судьбу Аморассана! Благополучие Гузурата, дружба, добродетель, справедливость, долг – все исчезло для него в ту минуту. Он поцеловал и оросил слезами остылую руку отца, а затем поспешил прочь, дабы пожертвовать плодами всех своих прошлых трудов, всеми своими планами на настоящее и надеждами на будущее. Он забыл о правилах, которые сам же установил для своего поведения и которым неукоснительно следовал доныне, и не помнил ни о чем, помимо своего страстного желания облегчить отцу последние часы жизни.
Была уже ночь. Аморассан торопливо направился к царской тюрьме, к потайному входу в нее. Внезапно его щеки обдало студеным дыханием духа-остерегателя.
– О неразумный человек! – прошептал голос. – Что ты решил сделать? Ты готов пожертвовать своими благородными замыслами, возвысить Абу-Бекера, уничтожить самую основу своей власти, спасти убийцу от справедливого наказания и отпустить на волю, чтобы он творил еще большие злодейства!
Но Аморассан не сбавил шага. Уже у самого потайного входа он вновь услышал шепот Духа.
– Безумец! Неужели ты забудешь свой долг ради того лишь, чтобы на краткое время избавить от душевных страданий старика, который так или иначе завтра станет бесчувственным трупом? Не ты ли тот человек, кто должен быть глухим к любому голосу, помимо голоса истины и справедливости?
– Ах! Но ведь этот старик – мой отец! – вздохнул Аморассан.
Дух. О пристрастный министр! О попратель законов справедливости! Значит, убийца останется безнаказанным, раз он – сын твоего отца?
Аморассан. Нет! Нет! Мучительное сознание вины будет преследовать его до конца жизни, а такое наказание страшнее любого другого!
Дух. Только не для Земана, ибо он ожесточен сердцем. Освободишь его сейчас – и под тайной защитой Абу-Бекера он совершит все те преступления и навлечет на Гузурат все те несчастья, о которых ты уже знаешь из моего зловещего пророчества.
Аморассан на миг заколебался, но мольбы умирающего отца все еще звучали у него в ушах, и чувства сердца пересилили в нем голос разума и справедливости. Он устремился в секретный проход, ведущий во внутренний тюремный двор.
– Ну что же, – прошептал дух, – в таком случае узнай на собственном горьком опыте, чего ты добиваешься, когда следуешь побуждениям своего сердца, а не моим предостережениям.
В тот же миг Аморассан услышал где-то неподалеку громкие крики, топот, лязг оружия. Шум становился все ближе, в темноте замелькали огни многочисленных факелов. Через считаные секунды визиря окружили стражники. Они завопили, мол, по крайней мере сообщник схвачен, и потащили Аморассана к начальнику тюрьмы, не обращая внимания на протесты. Опознав в задержанном великого визиря, упомянутый начальник впал в чрезвычайное смятение и тотчас же вызволил его из рук возбужденных стражников. Затем он сообщил Аморассану, что весь этот переполох вызван побегом Земана, который только сейчас обнаружили и обстоятельства которого пока еще не установлены.
Равно удивленный и обрадованный известием, Аморассан без малейшего промедления возвратился к отцу.
– Твое желание исполнено! – воскликнул он. – Еще прежде, чем я добрался до тюрьмы, Земан нашел способ сбежать оттуда и таким образом спасся от наказания!
Моавий воздел сжатые руки, благодарствуя Небесам, и последняя искра радости осветила его потускнелые глаза. Он велел Аморассану подойти, ибо желал снять с него проклятие и дать свое предсмертное благословение. Напрасно Аморассан заверял, что Земан сбежал без его помощи. Старик был твердо убежден: никакая сила меньше визиревой власти не смогла бы открыть ворота хорошо охраняемой крепости, а сын не признаётся в том, что дерзнул нарушить волю султана, единственно из скромности или благоразумия. Он горячо благословил его, но, пока руки старика лежали у него на голове, Аморассан с содроганием думал: «Ведь отец говорит сейчас в полной уверенности, что ради него преступлены законы и убийце дана свобода творить новые злодеяния!» Терзаемый такой мыслью, он ясно понимал: подобного рода благословение останется не услышанным на Небесах. Затем Моавий погрузился в сладкий, безмятежный сон. Аморассан все еще сидел у постели отца, когда к нему явился гонец со срочным вызовом в султанский сераль. Он тотчас поспешил туда. В тронном зале, где восседал Ибрагим, тесно толпились придворные, среди них были Абу-Бекер и начальник царской тюрьмы.
– Мне только что доложили о побеге твоего брата, – сурово начал султан. – Пусть убийца скроется из страны и скитается по свету как неупокоенный дух, покуда муки совести не сведут его в безвременную могилу! Бегство Земана меня мало волнует. Но то, что ты, визирь, презрев свой долг, нарушил закон, блюстителем которого должен быть, и поступил так из сострадания к брату, которого сам же и вынудил к преступлению своей показной принципиальностью, – вот это изумляет и поражает меня до глубины души. Из уважения к своему народу и к самому себе я не могу допустить, чтобы столь грубое попрание справедливости сошло с рук. Закон постановляет, что человек, способствовавший побегу преступника, должен сам понести наказание за преступление, содеянное сбежавшим. Память о нашей дружбе и добрые чувства, которые я, к своему стыду, по-прежнему к тебе питаю, не позволяют мне применить всю строгость закона в твоем случае. Тем не менее какое-то наказание необходимо. Удались с моих глаз! Скоро ты узнаешь свою участь, а до тех пор обителью твоей будет темница, покинутая Земаном.
Аморассан. О изумление! Всевластный Ибрагим, ты осуждаешь невиновного, не выслушав! Клянусь Пророком, я не пособничал побегу моего брата!
Султан. Как! У тебя хватает дерзости отрицать очевидное? Разве тебя не обнаружили в тюремной крепости среди ночи? Разве ты не вошел туда через тайный ход, известный только тебе и мне? Кто еще во всем царстве мог незаметно проникнуть в эту неприступную твердыню и вывести оттуда пленника, которого стерегут бесчисленные засовы, решетки, стены и стражники?
Аморассан. С виду все против меня, но видимость обманчива.
Султан. Что же привело тебя в тюрьму в столь неурочный час?
Аморассан. Я пришел туда с умыслом сделать то, в чем сейчас меня обвиняют, но дело свершилось еще до моего прихода.
Султан. Значит, эта добродетель не всегда так безупречна, как ее носитель старается представить всему Гузурату! Эта несгибаемая праведность может и отступать от своих устоев под давлением личных чувств и пристрастий! Ты признаёшься в умысле – но чем умысел отличается от поступка? Может ли сам Аморассан убедительно оправдать свое поведение даже с собственной точки зрения? Более того, можем ли мы быть уверены в истинности столь странного утверждения? Имея все основания считать тебя причастным к побегу твоего брата, мы признáем твою невиновность тогда лишь, когда ты назовешь имя настоящего пособника, а до тех пор – прощай! Стража, препроводить его в тюрьму!
И тут Аморассан услышал шепот духа:
– Достань бумажный свиток, спрятанный в складках твоего пояса с левой стороны, и потребуй, чтобы он был зачитан перед всем собранием: в нем имя того, кто вывел Земана из тюрьмы.
Аморассан нашел бумагу и вручил человеку, стоявшему с ним рядом. Султан велел прочитать написанное во всеуслышание. Каково же было удивление всех присутствующих, когда оказалось, что в бумаге содержится приказ начальнику тюрьмы устроить побег Земана, начертанный собственной рукой и скрепленный личной печатью султана. Также там предписывалось под страхом смерти хранить вышеизложенный приказ в тайне.
Лицо Ибрагима, пока он слушал, сначала покрылось мертвенной бледностью, а потом залилось жгучей краской изобличенной лжи, и слезы униженной гордости навернулись у него на глазах.
Когда прозвучало последнее слово, в зале воцарилась гробовая тишина, которую нарушил султан, порывисто вскочив с трона и выхватив важный свиток из рук чтеца. Бегло взглянув на него и удостоверившись в подлинности почерка и печати, он вопросил страшным голосом, в то время как на лице у него боролись за первенство стыд и ярость:
– Откуда у тебя эта бумага, визирь?
– Она доказала мою невиновность, а все прочее не имеет значения, – смиренно ответил Аморассан. – Всевластный государь, позволь мне удалиться, чтобы закрыть глаза моему отцу, когда он испустит дух, и предать его бренные останки земле.
Султан молча кивнул, и Аморассан вышел прочь.
Халиф. Разрази меня гром, Бен Хафи, если это не самая подлая выходка твоего султана! То есть он в самом деле обвинил своего друга в преступлении, которое сам же и приказал совершить?
Бен Хафи. Да. Таковы были последствия его близкого общения с Абу-Бекером. Этот коварный советник исподволь внушил султану мысль, что именно Аморассан своим поведением подтолкнул Земана к убийству. Он сетовал на излишнюю принципиальность визиря, которая вынудила его брата пролить невинную кровь, навлекла на него самого отцовское проклятие, сделала его в глазах всего Гузурата человеком, пожертвовавшим родственными узами ради утоления своей зависти и честолюбия, и в конечном счете даже побудила народ порицать самого государя за то, что он доверил свою власть столь безнравственному министру. Он много распространялся о военных талантах Земана, о его молодости, о его несчастьях, о заслугах его отца – и в конце концов склонил султана к решению позволить Земану скрыться из тюрьмы и от наказания.
Побег состоялся – и вдруг пришло известие, что Аморассан был обнаружен ночью в стенах царской тюрьмы. Абу-Бекер не замедлил обратить это обстоятельство к своей выгоде. Он сказал султану, мол, если возложить вину на братское сострадание визиря, общественное негодование по поводу его прежней непреклонности поутихнет. И напомнил, мол, когда бы не притязания Аморассана на безупречную добродетель, Земан не запятнал бы себя кровью, а Халед и поныне был бы жив. И заверил, мол, если таким вот ложным обвинением султан хоть немного усмирит гордыню визиря и тем самым заставит его стать снисходительнее к слабостям человеческой природы, он окажет ему неоценимую услугу. Доводы Абу-Бекера легко убедили Ибрагима, ну или, по крайней мере, ему показалось, что именно они его убедили: истинным мотивом, побудившим султана согласиться на столь дурной поступок, было подспудное (ему самому неведомое) стремление унизить безупречное совершенство, вознесшееся на высоту, недосягаемую для всех остальных, и тем самым приблизить его к собственному уровню. Но теперь, когда дело обернулось против него самого и он оказался уличен в преднамеренной, вопиющей лжи перед всем своим двором, в нем вскипела лютая досада. И победа Аморассана над ним была в глазах Ибрагима гораздо тяжелейшим преступлением, чем противозаконное деяние, в котором он неправедно обвинил его.