а, в Ковент-Гардене под названием «Дочь арфиста». Он перевел драму Коцебю под названием «Ролла» – до того Шеридан представил собственный вариант, носивший название «Пизарро». В 1799 году зрители увидели его юношескую комедию «Человек из Ост-Индии». В том же году была поставлена и его первая опера «Разбойник Адельморн», потом трагедия «Альфонсо, король Кастилии». Льюис весьма характерно высказывается о замысле этой трагедии. «Однажды услышав, – говорит он, – какое бурное возмущение вызывает тот факт, что в пьесе моей („Призраке замка“) в замке феодального барона появляются негры, как будто драматический анахронизм – это оскорбление, какое не пристало лицезреть клирикам, я от досады заявил, что, дабы доказать, сколь мало значения я придаю подобным огрехам, я сочиню пьесу про Пороховой заговор, в которой Гай Фокс будет влюблен в дочь императора Карла Великого. Как-то так получилось, что мысль эта крепко засела у меня в голове, и, постоянно ее обдумывая, я в результате составил сюжет „Альфонсо“».
В этот же период жизни Льюиса появилась и книга «Венецианский убийца»: она была опубликована в 1804 году, когда автору исполнилось двадцать девять лет. Написана она в замке Инверари, посвящена герцогу Мойра и была воспринята зрителями как прекрасный образец небольшого романа в подобном жанре, «с очень характерными приметами немецкой школы – изысканным построением сюжета, смелыми мазками и глубочайшей тайной». В 1805 году Льюис превратил ее в мелодраму, которую назвал «Ругантино».
Г. М.[114]
Книга первая
Глава IВенеция
Настал вечер. Горизонт застилали бесчисленные легкие облака, озаренные лунным светом, а за ними плыла в безмятежном величии полная луна, отражаясь во всем своем великолепии в каждой волне Адриатического моря. Все затихло, лишь негромко плескалась вода, волнуемая ночным ветерком; лишь негромко вздыхал ночной ветерок в венецианских колоннадах.
Настала полночь, а одинокий странник все сидел в печали возле Большого канала. Он то обводил взглядом укрепления и горделивые башни города, то опускал пустой и печальный взгляд на воду. И вот наконец он заговорил:
– Куда мне, несчастному, податься? Вот я здесь, в Венеции, имеет ли смысл блуждать и далее? Что ждет меня в будущем? Все наслаждаются сном, кроме меня! Дож почивает на пуховой перине, нищий преклонил голову на соломенной подушке, а у меня одна постель – сырая студеная земля! Даже самый горемычный гондольер знает, где днем найти работу, а ночью пристанище, тогда как я… я… О, сколь немилосердна ко мне коварная судьба!
И он в двадцатый раз принялся обшаривать карманы своих лохмотьев:
– Ничего! Ни одного паоло, клянусь богом! А я почти умираю от голода.
Он вытащил саблю из ножен, взмахнул ею в свете луны и вздохнул, увидев, как блещет сталь:
– Нет-нет, давний мой верный товарищ, с тобой я ни за что не расстанусь. Ты будешь при мне, сколь бы ни терзал меня голод. Ах, золотые были времена, когда мне тебя подарила Валерия, – помнится, она накинула перевязь мне на плечо, и я наградил поцелуями и ее, и тебя! Она ушла от нас в мир иной, но мы с тобой не разлучимся – пока я еще в этом мире.
И он смахнул каплю с ресниц:
– Ха! Никакая это не слеза – ветер ночной студен и порывист, от него течет из глаз; чтобы я плакал… абсурд! Те дни давно миновали.
И с этими словами несчастный (ибо, судя по его собственным словам, именно таково было его состояние) ударился лбом о землю и уже раскрыл было рот, дабы проклясть час своего рождения, но тут как будто одумался. Он подпер голову ладонью и скорбным голосом затянул припев песенки, которая часто доставляла ему радость в детстве, в замке его предков.
– Ну нет, – произнес он, обращаясь к самому себе. – Если я сломаюсь под грузом невзгод, то перестану быть самим собой.
И тут он услышал неподалеку какой-то шорох. Он оглянулся и увидел на прилегающей улице, тускло озаренной светом луны, высокую фигуру в плаще, медленно вышагивавшую взад-вперед.
– Не иначе как десница Божья направила его сюда… да… я… я готов попрошайничать… ибо лучше быть попрошайкой в Венеции, чем злодеем в Неаполе: у попрошайки может быть благородное сердце, пусть оно и скрыто лохмотьями.
Он вскочил с земли и поспешил к той самой улице. Войдя на нее с одного конца, он тут же увидел, что в другом появился еще один человек, – первый не успел осознать его присутствия, ибо пришелец поспешно укрылся в тени на какой-то пьяцца, явно стремясь, чтобы его не заметили.
«Что бы это могло значить? – размышлял наш нищий. – Или этот соглядатай – беззаконный посланник смерти? Может, ему заплатил за убийство какой-нибудь нетерпеливый наследник, которому хочется поскорее завладеть достоянием этого несчастного, что бродит вон там, беспечно и ничего не подозревая? Поменьше самоуверенности, друг! Я тут, рядом».
Он шагнул подальше в тень и медленно, беззвучно приблизился к спрятавшемуся – тот не двинулся с места. Незнакомец уже прошел мимо них обоих, и тут злодей внезапно выпрыгнул из своего укрытия, вскинул правую руку – в ней блестел короткий кинжал, но удара нанести не успел: его свалила наземь рука нищего.
Незнакомец поспешно обернулся; браво вскочил и кинулся наутек; нищий улыбнулся.
– Что такое? – воскликнул незнакомец. – Что все это означает?
– Не более чем шутка, синьор, и она всего лишь спасла вам жизнь.
– Как? Жизнь? Каким образом?
– Достойнейший синьор, который теперь улепетывает отсюда, крался за вами бесшумнее кошки и уже поднял кинжал, когда я его заметил. Я спас вам жизнь, и услуга эта достойна небольшого вознаграждения. Подайте милостыню, синьор, ибо душа моя жаждет, страждет и замерзает!
– Погоди-ка, прощелыга! Знаю я все ваши уловки. Вы все это придумали на пару, дабы заставить меня раскошелиться, заполучить и деньги, и благодарность – под нелепым предлогом, что ты якобы спас меня от убийцы. Прочь отсюда! Можете в свое удовольствие надувать легковерного дожа, но с Буанаротти, уж поверьте мне, номер не пройдет.
Несчастный голодный нищий стоял, не шелохнувшись, вперив взгляд в заносчивого незнакомца:
– Клянусь своею бессмертной душой, синьор, я вам не лгу! Это чистая правда, проявите милосердие, или я этой же ночью умру от голода.
– Ступайте прочь, и немедленно, или, клянусь небесами…
И тут бессердечный скопидом выхватил спрятанный пистолет и навел его на своего спасителя.
– Благие небеса! Вот как в Венеции отплачивают за добрую услугу?
– Стража недалеко, стоит мне крикнуть погромче, и…
– Адская бездна! Так вы приняли меня за грабителя?
– Говорю же: не поднимай шума. Молчи – тебе же лучше.
– Я вас услышал, синьор. Говорите, имя ваше Буонаротти? Запишу его как имя второго негодяя, встреченного мною в Венеции.
Он помолчал, а потом добавил ужасающим голосом:
– А когда ты, Буонаротти, услышишь имя Абеллино – вострепещи!
Абеллино развернулся и зашагал прочь от жестокосердого венецианца.
Глава IIБандиты
И припустил несчастный в исступлении по улицам Венеции. Он клял свою участь, смеялся и сквернословил, а иногда вдруг останавливался, как будто задумав предпринять нечто великое и грандиозное, а потом вновь пускался бегом, будто спеша к этому свершению.
Прислонившись к колонне синьории, он начал счет своим невзгодам. Глаза его бегали туда-сюда, ища хоть чего-то отрадного, но не находили.
– Судьба! – воскликнул он под конец в пароксизме отчаяния. – Это судьба обрекла меня на то, чтобы стать либо самым бесшабашным из авантюристов, либо человеком, от перечня преступлений которого мир содрогнется. Участь моя – изумлять. Розальво не знает середины; Розальво никогда не поступает как обычный человек. Разве не перст судьбы привел меня сюда? Кто бы мог себе вообразить, что сын богатейшего гражданина Неаполя станет просить милостыню у венецианцев? Я – я, человек, ощущающий в себе достаточно телесной силы и душевной энергии, чтобы совершать самые дерзновенные поступки, брожу в лохмотьях по улицам этого негостеприимного города и безуспешно ломаю голову, где отыскать средств, дабы вызволить жизнь свою из тисков голода! Те люди, что кормились от моих щедрот, что, сидя за моим столом, заливали свои никчемные души отборными кипрскими винами и объедались всеми мыслимыми деликатесами со всех четырех концов света, – эти самые люди сейчас не готовы поддержать мое страждущее тело даже заплесневелой корочкой хлеба. Ах, сколь ужасна жестокость… жестокость людей… жестокость Небес!
Он помолчал, скрестил на груди руки, вздохнул:
– Но я все стерплю и покорюсь собственной судьбе. Я готов истоптать все дороги, испытать на себе все разновидности человеческой злокозненности; и какая бы участь меня ни ждала, себе я не изменю; какая бы участь меня ни ждала, она не повлияет на величие моих поступков! Итак, исчезни, граф Розальво, которым восторгался весь Неаполь; отныне – отныне я нищий Абеллино. Нищий – то есть место мое в конце шкалы мирских рангов, но в самом начале шкалы голода, отверженности, низости.
Рядом раздался шорох. Абеллино огляделся. Он заметил браво, которого ранее поверг на землю: теперь с ним рядом находились двое спутников того же сорта. Они приближались, кидая вокруг любопытствующие взгляды. Явно кого-то искали.
– Они ищут меня, – заключил Абеллино, после чего сделал несколько шагов вперед и свистнул.
Злодеи замерли и, казалось, пребывали в нерешительности.
Абеллино свистнул снова.
– Это он, – отчетливо донеслись до него слова одного из браво, после чего оба начали медленно приближаться.
Абеллино не трогался с места, лишь вытянул саблю из ножен. Трое незнакомцев (лица их были скрыты масками) остановились в нескольких шагах от него.
– Ну что, парень? – заговорил один из них. – В чем дело? Чего стоишь в боевой готовности?
Абеллино. Советую ближе не подходить, ибо я тебя знаю; ты добродетельный синьор, живущий тем, что отбираешь жизни у других.
Первый злодей. А это не нам ты свистел?
Абеллино. Вам.
Злодей. И что тебе от нас нужно?
Абеллино. Выслушайте меня! Я несчастный страдалец и умираю с голоду; подайте мне милостыню из своей добычи.
Злодей. Милостыню? Ха-ха-ха! Вот ведь чего удумал! Милостыню – да от нас! Хотя, что там! Уж без милостыни ты не останешься.
Абеллино. Или дайте мне пятьдесят цехинов – и я буду вам служить, пока не погашу долга.
Злодей. Вот как? Да кто ты вообще такой?
Абеллино. Изголодавшийся изгой – и нет во всей Республике[115] человека несчастнее. Таков я сейчас, но если взглянуть шире – у меня есть и власть, и слуги. Рука эта способна пронзить даже сердце, защищенное тремя нагрудниками; глаз этот способен даже во тьме египетской разглядеть, куда наносить удар.
Злодей. Зачем ты недавно сбил меня с ног?
Абеллино. В надежде, что мне за это заплатят; но, хотя я и спас этому мерзавцу жизнь, он мне не дал даже дуката.
Злодей. Вот как? Ну, тем лучше. Однако же, товарищ, ты говоришь искренне?
Абеллино. Отчаявшемуся не до лжи.
Злодей. Но если ты, раб, замыслил предательство…
Абеллино. Сердце мое всегда будет в досягаемости ваших рук, а кинжалы ваши будут столь же остры, как и сейчас.
Трое бандитов опять принялись перешептываться и через несколько секунд вернули кинжалы в ножны.
– Идем, значит, – пригласил один из них. – Мы проводим тебя в свое жилище. Неосмотрительно обсуждать определенные вещи на улице.
– Я следую за вами, – отвечал Абеллино, – но остерегайтесь обращаться со мной как с врагом. Товарищ, прости, что я слишком сильно стиснул тебе ребра: дабы искупить вину, готов стать твоим названым братом.
– Клянемся честью, что не причиним тебе никакого вреда! – вскричали бандиты хором. – А тот, кто посмеет тебя задеть, станет и нашим врагом. Человек твоего склада – как раз то, что нам нужно; иди за нами и ничего не бойся.
И они пустились в путь – Абеллино шагал посередине. Он часто озирался с подозрительным видом, однако бандиты явно не вынашивали никаких злых умыслов. Они вели его по городу и вот оказались у канала, отвязали гондолу, уселись в нее, а потом пошли на веслах в самую отдаленную часть Венеции. Вновь ступив на сушу, они миновали несколько проулков и наконец постучали в двери дома, выглядевшего весьма приветливо. Дверь открыла молодая женщина, она проводила их в комнату, обставленную просто, но уютно. Не раз и не два бросала она изумленно-вопросительные взгляды на озадаченного, смущенного, но отчасти довольного Абеллино, который понятия не имел, куда его ведут, и все еще не мог полностью довериться обещаниям бандитов.
Глава IIIИспытание силы
Едва браво расселись, как Синтия (так звали молодую женщину) вновь пошла открывать дверь; к компании присоединились еще двое, они осмотрели новоприбывшего гостя с ног до головы.
– Что ж! – воскликнул один из тех, что привели Абеллино в это почтенное общество. – Поглядим-ка на тебя повнимательнее.
С этими словами он взял со стола зажженную лампу – и свет пламени озарил лицо Абеллино.
– Господи, отпусти мне грехи мои! – ахнула Синтия. – Гоните его прочь! Какой урод!
Она поспешно отвернулась и спрятала лицо в ладонях. Абеллино ответил на ее комплимент уничтожающим взглядом.
– Да, приятель, – произнес один из бандитов, – сама Природа поставила на тебе печать убийцы – так не таись же, поведай нам, как удалось тебе так долго спасаться от виселицы? В какой темнице оставил ты свои последние кандалы? С какой галеры отчалил, ни с кем не попрощавшись?
Абеллино сложил руки на груди.
– Если я действительно таков, как вы говорите, – произнес он внушительно, и от голоса его слушателей пробрала дрожь, – так оно и к лучшему. Каким бы ни был в дальнейшем мой образ жизни, Небеса не имеют права мне за это пенять, поскольку именно для него они меня сотворили и сформировали.
Пятеро браво отошли в сторону. О предмете их разговора догадаться было нетрудно. Абеллино сидел тихо, безразличный к происходящему.
Через несколько минут браво снова приблизились к нему. Один, самого свирепого вида и явно наделенный огромной физической силой, опередил остальных на несколько шагов, а потом обратился к гостю с такими словами:
– Выслушай меня, товарищ. На всю Венецию пятеро бандитов, и все они перед тобой; готов ли ты стать шестым? Без работы сидеть не придется, уж в этом не сомневайся. Меня звать Матео, я главарь шайки; вон тот рыжеволосый крепыш – Балуццо, тот, у которого глаза блестят, точно у кота, – Томазо, отпетый мошенник; тот, которому ты нынче намял бока, – Пьетрино, а вон тот шлепогубый великан, что стоит рядом с Синтией, – это Струцца. Итак, теперь ты с нами знаком, и, поскольку явился сюда без гроша, мы согласны взять тебя в наше сообщество, однако сперва должны убедиться, что ты станешь обходиться с нами по чести.
Абеллино улыбнулся, точнее, ухмыльнулся и хрипло пробормотал:
– Я умираю с голоду.
– Отвечай! Станешь ли ты обходиться с нами по чести?
– События покажут.
– Так вот, запомни, приятель: первое же подозрение в предательстве будет стоить тебе жизни. Хоть сокройся ты во дворце самого дожа, спрячься за спины всех воинов Республики и окружи себя сотней пушек – мы тебя все равно убьем! Приникни к папскому алтарю, прижми к груди распятие, пусть даже и в полдень, – мы все равно убьем тебя. Обдумай это как следует, дружище, и не забывай, что мы бандиты.
– Это понятно и без слов. Но дайте же мне сперва поесть, а потом я готов болтать с вами сколько угодно. Сейчас я умираю с голоду. Уже целые сутки у меня во рту ни крошки не было.
Синтия успела накрыть небольшой стол, поставив на него лучшие свои яства, и наполнить несколько серебряных кубков отменным вином.
– Когда б вид его не внушал такого омерзения, – пробормотала Синтия, – когда б у него была человекоподобная внешность! Матери его, похоже, привиделся Сатана – вот ребенок и появился на свет в столь ужасном обличье. Уф! Не лицо, а маска, вот только я еще не видела столь уродливых масок!
Абеллино ее не слышал – он уселся за стол и принялся за еду, да так, будто хотел насытиться на следующие полгода. Бандиты разглядывали его с видимым удовольствием и явно поздравляли друг друга со столь ценным приобретением.
Если читателя разбирает любопытство на предмет того, как именно выглядел этот Абеллино, пусть вообразит себе молодого крепкого человека, телосложением вполне ладного, вот только лицо, представляющее собой самый зловредный вымысел карикатуриста – Мильтон мог бы изобразить таким уродливейшего из своих падших ангелов, – безнадежно портит его внешность. Волосы, черные и блестящие, при этом длинные и прямые, разметались по смуглой шее и желтому лбу. Рот настолько широк, что не закрывается полностью, поэтому наружу торчат десны и сероватые зубы, а из-за постоянных конвульсивных подергиваний, не стихающих ни на минуту, с лица не сходит ухмылка. Глаз – он у него всего один – сидит глубоко в глазнице, из-за чего видно один лишь белок, да и он скрыт темной нависшей бровью. В совокупности своей черты его являют собой гнуснейшее проявление всего самого грубого и скотского, что когда-либо изображали порознь на деревянных скульптурах, и наблюдателю остается только гадать, чем отмечена эта отталкивающая физиономия – печатью глупости, злокозненности или обоих вместе.
– Вот теперь я сыт! – вскричал Абеллино и бросил полный вина кубок на пол. – Можете говорить! Что вы хотите про меня знать? Я готов дать вам ответы.
– Первым делом… – заговорил Матео, – первым делом ты должен предъявить нам доказательства своей силы, ибо она – важнейшее условие для успеха всех наших предприятий. Умеешь ли ты драться?
– Сам не знаю; испытай меня.
Синтия отодвинула столик.
– Ну, Абеллино, с которым из нас предпочтешь схватиться? Которого, по твоему разумению, тебе удастся сбить с ног с той же легкостью, что и бедного нашего хилого Пьетрино?
И бандиты разразились хохотом.
– Так что же! – свирепо выкрикнул Абеллино. – Испытание – значит испытание. Может, все выйдете против меня?
– Приятель, – отозвался Матео, – послушай моего совета: попробуй для начала свои силы на мне, оцени, с какими людьми ты имеешь дело. Думаешь, мы бесхребетные мальчишки или изнеженные синьоры?
Абеллино ответил презрительной усмешкой. Матео рассвирепел. Соратники его завопили в голос и захлопали в ладоши.
– К делу! – порешил Абеллино. – Вот теперь я не прочь поразвлечься. Поберегитесь, любезные.
В тот же миг он, собравшись с силами, швырнул великана Матео через голову, будто ребенка, правой рукой сбил с ног Струццу, левой – Пьетрино, отшвырнул Томазо – тот кубарем покатился через всю комнату, а Балуццо растянулся, почти бездыханным, на ближайшей скамье.
Три минуты ушло у ошарашенных браво на то, чтобы очухаться. Абеллино издал громкий клич, а изумленная Синтия лишь дрожала – такой ужас внушало ей это зрелище.
– Клянусь кровью святого Януария! – наконец воскликнул Матео, потирая ушибленные суставы. – Да он нам в главари годится! Синтия, выдели ему самую лучшую комнату!
– Он, похоже, заключил сделку с нечистым, – проворчал Томазо, вправляя вывихнутое запястье.
Требовать второго испытания силы никто не решился. Ночь уже перевалила за половину, над морем занимался рассвет. Бандиты разошлись, каждый в свою комнату.
Глава IVКинжалы
При всем внешнем уродстве, Абеллино, этот итальянский Геркулес, довольно быстро сумел завоевать безраздельное уважение своих товарищей. Все его любили и ценили, не только за исключительные таланты в их разбойном ремесле, для которого он будто бы был создан, не только за выдающуюся физическую силу, но и за смекалку и нерушимое самообладание. Даже Синтия начала испытывать к нему некоторую приязнь, но… нет, он и впрямь был слишком уродлив.
Главарем опасной шайки считался – и Абеллино быстро дали это понять – Матео. Он был из тех, кто способен довести злодейство до высочайшей степени совершенства, не ведал страха, отличался коварством и проворством, а к угрызениям совести был склонен не более французского финансиста. Пожи`ву и деньги, которые ежедневно получали за пролитую кровь его подельники, приносили именно ему: он каждому выдавал его долю, оставляя себе не более того, что причиталось прочим. Список тех, кого он отправил в мир иной, был столь длинным, что он и сам в нем путался: многие имена улетучились из памяти, однако в час отдохновения любимым его занятием было пересказывать те кровопролитные истории, которые он еще помнил, – из самого похвального стремления вдохновить слушателей последовать его примеру. Оружие его хранилось отдельно от оружия других в специальном помещении. Здесь имелись кинжалы тысячи различных форм, с гардами и без, с двумя, тремя и четырьмя режущими краями. Здесь хранились духовые трубки, пистоли и мушкетоны, всевозможные яды самого разного действия, костюмы для принятия всевозможных обличий – в них можно было изображать монаха, иудея, нищего, солдата, моряка или гондольера.
Однажды он призвал Абеллино к себе в оружейную.
– Я вот что тебе скажу, – начал он, – разбойник из тебя получится бравый, это я уже вижу. Пришло тебе время самому зарабатывать хлеб, который доселе ты получал от наших щедрот. Смотри! Вот кинжал из первоклассной стали: плату мы за него берем по дюймам. Если погрузить его в грудь противника на один дюйм, с нанимателя причитается один цехин, на два дюйма – десять, на три – двадцать; если же до рукояти, ты волен назвать собственную цену. Вот клинок из стекла: пронзил им кожу – и противник обречен. Сразу после удара клинок нужно обломить в ране. Отломанный кончик обрастет плотью и останется внутри до дня воскресения! А еще взгляни на этот металлический нож: внутри его полость, куда залит яд, – стоит нажать вот на эту пружинку, и всякого, кого хоть слегка задело острие, ждет смерть. Возьми эти кинжалы. Вручая их тебе, я выдаю тебе капитал, на который можно заработать высокий и очень ценный процент.
Абеллино принял у Матео инструменты убийства – и рука его дрогнула.
– Какие же огромные суммы нужно награбить для того, чтобы обзавестись столь надежным оружием!
– Негодник! – прервал его Матео и оскорбленно насупился. – Грабеж среди нас дело невиданное. Как? Или ты принял нас за обычных воров, рядовых татей, что срезают кошельки и вламываются в дома, – за злодеев столь низменного, малопочтенного толка?
– Похоже, ты хочешь, чтобы я принял вас за кого пострашнее. Будем говорить в открытую, Матео: злодеям такого толка достаточно унести кошелек или шкатулку, которые несложно заполнить заново; мы же забираем у людей сокровища, которые даются лишь единожды: унес их – и уже не вернуть. Так что мы все же куда более беспринципные грабители!
– Клянусь домом Лорето![116] Да ты у нас моралист, Абеллино!
– Ладно, Матео, я задам тебе только один вопрос. Как ты думаешь, в день Страшного суда кто станет держать голову выше, грабитель или убийца?
– Ха-ха-ха!
– Только не подумай, что Абеллино ведет такие речи от недостатка решимости. Скажи одно слово – и я перебью половину венецианских сенаторов, но все же…
– Глупец! Скажу тебе, что не пристало браво верить в древние нянюшкины сказки о пороке и добродетели. Что есть добродетель? Что есть порок? Всего лишь условности, освященные законами государства, традиции нравственности и воспитания; но то, что в одно время признано честным, в другое может быть провозглашено бесчестием по чистой прихоти: если бы сенат не запретил нам в открытую высказывать свое мнение по поводу венецианской политики, в подобных высказываниях не было бы ничего дурного; если бы сенат заявил, что высказывать подобные мнения можно, тогда то, что сегодня считается преступлением, завтра снискало бы себе всяческие похвалы. Так что прошу тебя, отбросим подобные сомнения. Мы такие же мужчины, как дож и его сенаторы, нам не менее, чем им, пристало пренебрегать законами добра и зла, изменять законы о добре и зле и самолично провозглашать, что порок, а что добродетель.
Абеллино рассмеялся. Матео же продолжил, оживляясь все больше:
– Ты, может, скажешь мне, что занятие наше бесчестно. А что, собственно говоря, такое честь? Слово, пустой звук, чистая химера воображения! Выйди на людную улицу и спроси, в чем состоит честь. Скряга тебе ответит: «Быть честным – значит быть богатым, и более всего в чести тот, у кого в мошне больше цехинов!» – «А вот и нет! – воскликнет сластолюбец. – Честь состоит в том, чтобы тебя любила писаная красавица и при этом добродетель не мешала бы ей противиться твоим домогательствам!» – «А вот и нет! – прервет его военачальник. – Подлинная честь приобретается завоеванием городов, истреблением армий, опустошением целых провинций!» Ученому мужу известность и уважение приносит число написанных или прочитанных им страниц, лудильщику – число чайников и горшков, которые он сделал или запаял; монахине – число добрых дел, которые она совершила, или дурных, от которых смогла воздержаться; кокетке – список ее поклонников, Республике – число ее провинций; выходит, мой друг, у каждого свое понятие о том, что такое честь. И чего бы тогда браво не думать, что для него честь состоит в том, чтобы достичь совершенства в своем ремесле и недрогнувшей рукой вгонять клинок в сердце врага?
– Да уж, Матео, прямо жаль, что ты выбрал для себя поприще браво; университеты лишились великолепного преподавателя философии.
– Ты так думаешь? А на деле вот оно как, Абеллино: воспитывался я в монастыре, отец мой был почтенным прелатом из Лукки, а мать – монахиней ордена урсулинок, ее очень уважали за добродетель и ревностность в вере. Так вот, синьор, Богу было угодно, чтобы я с усердием постигал всяческие науки: отец мой, добрый человек, хотел сделать из меня светоч церкви, но я быстро понял, что я скорее факел, которым эту церковь можно поджечь. Я последовал собственным склонностям, однако время, потраченное на учение, не считаю пропавшим втуне, поскольку освоил философию и уже не стану пугаться фантомов, созданных моим собственным воображением. Следуй моему примеру, друг, а пока – прощай.
Глава VВ одиночестве
Абеллино уже провел в Венеции полтора месяца, но за отсутствием то ли подходящих возможностей, то ли желания клинки его так и дремали в ножнах. Отчасти дело было в том, что пока не до конца освоился со всеми ходами и переходами, проулками и переулками города, а отчасти в том, что он пока не нашел ни одного заказчика, которому требовалась верная рука для выполнения его убийственных замыслов.
Праздность была для него крайне мучительна: он стремился совершать поступки, но был обречен на бездействие.
Вот и бродил он с печалью в сердце по Венеции, ведя равный счет шагам и вздохам. Часто появлялся в публичных местах, в тавернах, садах, повсюду, где предавались развлечениям. Но нигде не мог он обрести того, что искал, – покоя.
Однажды вечером забрел он, среди других посетителей, в общественный сад, расположенный на одном из самых красивых из венецианских островов. Переходя от одной купы деревьев к другой, он добрался до берега, лег там и стал следить за игрою волн, блиставших в лунном свете.
– Четыре года назад, – произнес он со вздохом, – в такой же божественно прекрасный вечер я сорвал с уст Валерии первый поцелуй и впервые услышал от нее признание, что она меня любит.
Он умолк и погрузился в меланхолические воспоминания, проходившие чередой перед его мысленным взором.
А вокруг было так тихо, так спокойно! Ни один ветерок не вздыхал среди стеблей травы; лишь в груди Абеллино ярился шторм.
– Четыре года назад мог ли я помыслить о том, что придет день, когда я превращусь в венецианского браво? Ах, куда вы умчались, золотые надежды и помыслы о славе, что дразнили меня улыбкой в счастливые дни юности? Я браво; быть нищим и то достойнее. Когда мой добрый отец, в порыве родительского тщеславия, обхватывал меня руками за шею и восклицал: «Сын мой, ты еще прославишь имя Розальво!» – господи, я ведь слушал его, и кровь моя кипела! О чем только я тогда не помышлял, какие только добрые и великие поступки не клялся совершить! Отца нет в живых, а сын его – венецианский браво! Когда наставники мои расточали мне хвалы и, обуянные самыми теплыми чувствами, хлопали меня по плечу, восклицая: «Граф, вы обессмертите древний род Розальво!» – ха! – в те благословенные минуты блаженного безумия сколь светлым, сколь дивным казалось мне будущее! Когда, совершив некое благое деяние, я в радости возвращался домой и видел, что Валерия спешит мне навстречу, раскрыв объятия, когда она прижимала меня к своей груди и до меня долетал ее шепот: «Ах, кто же способен не любить моего Розальво!» – господи! Ах, господи! Прочь, прочь, прелестные видения прошлого! Вы ввергаете меня в безумие!
Он вновь умолк, в ярости закусил губу, воздел иссохшую руку к небу, а другой крепко ударил себя по лбу:
– Наемный убийца, раб трусов и негодяев, соратник самых гнусных злодеев, на каких светит венецианское солнце, – вот кто теперь достойный Розальво. Стыд и срам – но именно этот гнусный жребий и кинула мне безжалостная судьба.
Он долго молчал, а потом вдруг вскочил на ноги; глаза его сверкали, выражение лица изменилось; дышать ему стало легче.
– И все же – клянусь богом! Если не суждено мне величия в облике графа Розальво, почему мне не достичь величия как венецианскому браво? Блаженные души! – вскричал Абеллино и опустился на одно колено, одновременно воздев руки к небесам, будто собираясь произнести страшную клятву. – О дух отца, о дух Валерии, я не окажусь вас недостойным! Услышьте меня, если призракам вашим дозволено блуждать поблизости, услышьте мою клятву: этот браво не посрамит своего происхождения, равно как и надежд, которыми вы утешаетесь в горестном смертном чертоге. Нет, клянусь жизнью: я стану первейшим виртуозом этого нечестивого ремесла и потомкам придется оказывать почет имени, которое прославят мои деяния.
Он нагнулся, коснувшись лбом земли, из глаз его хлынули слезы. Великие замыслы роились в его груди, он озирал немыслимые просторы, пока разум не затмился от громадности планов; прошел еще час, Абеллино вскочил, чтобы приступить к их претворению в жизнь.
– Но я не намерен вступать с пятью злосчастными головорезами в сговор, направленный против человеческой природы. Я один заставлю Республику трепетать, и не пройдет и восьми дней, как эти жалкие душегубы уже будут качаться на виселице. Не бывать более в Венеции пяти бандитам: здесь будет обитать один, и только один, и этот единственный выступит против самого дожа, сам станет судить, где добро, а где зло, сам будет наказывать и награждать в меру своих суждений. Не пройдет и восьми дней, а государство уж будет очищено от присутствия этих выродков – после чего я останусь здесь один. И тогда все злодеи Венеции, которые до сих пор давали работу кинжалам моих соратников, переметнутся ко мне; тогда я узнаю имена и свойства этих трусливых убийц, всех этих знатных нечестивцев, с которыми Матео и его товарищи ведут кровавый торг. И тогда… Абеллино! Абеллино – вот мое имя. Услышь его, Венеция, – услышь и вострепещи!
Опьяненный этими безумными надеждами, он выбежал из сада. Подозвал гондольера, прыгнул на борт и поспешил к жилищу Синтии, обитатели которого уже пребывали в объятиях Морфея.
Глава VIРозабелла, прекрасная племянница дожа
– Итак, товарищ, – обратился на следующее утро Матео к Абеллино, – сегодня ты сделаешь свой первый шаг на нашем общем поприще.
– Сегодня! – хрипло пробормотал Абеллино. – И на ком предстоит мне доказать свою сноровку?
– Надо сказать, что это всего лишь женщина, но молодому новичку негоже давать слишком сложные задания. Я буду лично тебя сопровождать и проверю, как ты пройдешь первое испытание.
– Гм! – откликнулся Абеллино и смерил Матео взглядом с ног до головы.
– Сегодня после четырех ты отправишься со мною в сады Долабелла – они расположены в южной части Венеции. Мы оба, само собой разумеется, будем в чужом обличье. В этих садах находятся прекрасные ванны, и после их посещения племянница дожа, дивная Розабелла с Корфу, часто прогуливается там без охраны. Так что… ты меня понимаешь?
– И ты намерен меня сопровождать?
– Я лично буду свидетелем твоей первой авантюры; так я поступаю со всеми.
– И на сколько дюймов должен я всадить в нее кинжал?
– До рукояти, дружище, до самой рукояти! Она должна умереть, и нам обещано царское вознаграждение; после кончины Розабеллы денег нам хватит на всю жизнь.
Они обговорили все прочие подробности. Уж миновал полдень, часы на соседней церкви бенедиктинского монастыря пробили четыре, и Матео с Абеллино тронулись в путь. Они дошагали до садов Долабелла, где в тот день оказалось необычайно оживленно. Тенистые аллеи были запружены прогуливающимися дамами и кавалерами; в каждой беседке сидели представители венецианской знати. В каждом уголке вздыхали влюбленные парочки, дожидаясь желанных сумерек, со всех сторон доносились звуки музыки и пения, чаруя своей гармонией слух.
Абеллино смешался с толпой. Почтенного вида напудренный парик скрывал уродство его черт; походкой и манерами он подражал подагрическому старику и, опираясь на костыль, медленно вышагивал меж гуляющих. Благодаря богато расшитому наряду встречали его с уважением, и никто не чурался возможности вступить с ним в беседу касательно погоды, коммерческих дел Республики или происков ее врагов; Абеллино без труда поддерживал разговор на все эти темы.
В результате он довольно скоро прослышал, что Розабелла точно в садах, узнал, во что она одета и на каких дорожках ее можно встретить.
Туда он сразу же и отправился, а за ним по пятам следовал Матео.
Розабелла с Корфу, первая красавица Венеции, сидела одна в уединенной беседке.
Абеллино приблизился и пошатнулся у самого выхода, будто от внезапной слабости, чем и привлек внимание Розабеллы.
– Ах, господи! – вскричала она. – Неужели рядом нет никого, кто проявил бы сострадание к недужному старику?
Прелестная племянница дожа тут же вышла из беседки и бросилась на помощь страдальцу.
– Что с вами такое, добрый синьор? – осведомилась она мелодичным голосом, с благожелательной тревогой на лице.
Абеллино указал рукой в сторону беседки, Розабелла завела его внутрь, усадила на дерновую скамью.
– Да вознаградит вас Бог, синьорина, – слабым, запинающимся голосом произнес Абеллино.
Потом он поднял глаза, их взгляды встретились, и ее бледные щеки зарделись.
Розабелла молча стояла перед убийцей в облике старца и вся дрожала от нежного сочувствия к недужному незнакомцу; ах, выражение неподдельного интереса всегда делает прекрасных женщин еще прекраснее! Она склонила хрупкий стан к человеку, которому заплатили за то, чтобы ее убить, и, помолчав, с бесконечной лаской осведомилась:
– Вам не лучше?
– Лучше? – выговорил слабым голосом лицемер. – Лучше… ах да, да, да. Вы… вы племянница дожа, высокородная Розабелла с Корфу?
– Она самая, почтенный синьор.
– Ах, синьорина, я должен сказать вам одну вещь. Будьте настороже – нет, не вздрагивайте! То, что я сейчас вам сообщу, чрезвычайно важно и требует величайшего благоразумия. Ах, откуда берутся столь жестокие люди! Синьорина, ваша жизнь в опасности.
Девушка отшатнулась, румянец схлынул с ее лица.
– Хотите взглянуть на того, кого наняли вас убить? Вы не умрете, но если вам дорога жизнь – ни слова!
Розабелла не знала, что и думать; теперь этот старик внушал ей ужас.
– Ничего не бойтесь, синьорина, не бойтесь; вам нечего страшиться, пока я рядом с вами. Вы даже не успеете выйти из этой беседки, а уж злодей испустит дух у ваших ног.
Розабелла дернулась, будто с намерением убежать, но тут сидевший с ней рядом слабосильный старик внезапно преобразился. Еще минуту назад ему едва хватало сил произнести несколько фраз, он дрожал как осина, осев на скамью в беседке, а теперь вскочил с неожиданным проворством и удержал ее одною рукой.
– Ради всего святого, отпустите меня! – взмолилась она. – Позвольте уйти!
– Ничего не бойтесь, синьорина; вы под моею защитой.
Произнеся эти слова, Абеллино поднес к губам свисток и отрывисто свистнул.
Из рощицы неподалеку тут же показался Матео и вбежал в беседку. Абеллино швырнул Розабеллу на дерновую скамью, сделал несколько шагов Матео навстречу и погрузил кинжал ему в сердце.
Главарь разбойников, не издав ни звука, осел к ногам Абеллино; из горла его вырвался последний хрип, и после недолгих, но страшных конвульсий все было кончено.
Только после этого убийца Матео вновь обвел беседку взглядом и увидел Розабеллу – она лежала на скамье почти без чувств.
– Ваша жизнь вне опасности, прекрасная Розабелла, – сказал он. – Злодей, который привел меня сюда, дабы я лишил вас жизни, истекает кровью. Приободритесь, возвращайтесь к своему дяде-дожу и скажите, что жизнью своей вы обязаны Абеллино.
Розабелла не в силах была говорить. Она, дрожа, простерла к своему спасителю руки, схватила его ладонь и в немой благодарности прижала к губам.
Абеллино с восторгом и изумлением взирал на прекрасную страдалицу; да и кто бы не растрогался, глядя на нее в такой момент? Розабелле едва сравнялось девятнадцать лет; стройный изящный стан облекало тонкое белое одеяние, спадавшее тысячей складок; в голубых глазах с поволокой светилась незамутненная невинность; на лоб, гладкий, как слоновая кость, спускались завитки блестящих черных волос, щеки белели, ибо ужас лишил их красок; такова была Розабелла – существо, при сотворении которого природа, похоже, не пожалела ничего, потребного для создания образа женской красоты, – такова она и была; поэтому можно простить несчастному Абеллино, что он на несколько минут застыл, зачарованный, и за эти несколько минут лишился сердечного покоя навсегда.
– Клянусь Создателем! – воскликнул он наконец. – О, сколь ты прекрасна, Розабелла! Даже Валерия не была прекраснее.
Он склонился к ней и запечатлел на бледных щеках красавицы пламенный поцелуй.
– Оставь меня, ужасный человек, – пробормотала она, запинаясь от ужаса. – Ах! Оставь.
– Розабелла, ну почему ты столь прекрасна и почему я… ведомо ли тебе, кто поцеловал тебя в щеку, Розабелла? Ступай и скажи своему дяде, гордому дожу: «То был браво Абеллино», – произнес он и выбежал из беседки.
Глава VIIНевеста Браво
Не без веского основания Абеллино ретировался столь поспешно. Прошло несколько минут – и к беседке случайно приблизилась большая компания; пришедшие с изумлением обнаружили труп Матео и бледную, трепещущую Розабеллу.
Тут же вокруг собралась толпа. Она росла с каждой минутой, и Розабелла вынуждена была повторять рассказ о том, что с ней произошло, для каждого новоприбывшего.
Наконец придворные дожа, оказавшиеся в числе зевак, поспешили призвать ее телохранителей; Розабеллу уже дожидалась гондола, и вскоре перепуганная девушка оказалась в безопасных стенах дворца своего дяди.
Тщетно остановили движение всех гондол; тщетно досматривали каждого, кто оказался в садах Долабелла в момент обнаружения трупа наемного убийцы. Абеллино исчез без следа.
Весть об этом странном событии лесным пожаром распространилась по всей Венеции. Абеллино – ибо Розабелла твердо запомнила это ужасное имя и, рассказывая о своих приключениях, сообщила его едва ли не каждому венецианцу – Абеллино стал предметом всеобщего изумления и любопытства. Все как один сочувствовали несчастной Розабелле – ей такое пришлось пережить! – поносили злодея, который заплатил Матео за ее смерть, и пытались сопоставить всевозможные обстоятельства, выдумывая одну гипотезу за другой: трудно было определить, которая из них наименее правдоподобна.
Все, кто слышал об этом событии, рассказывали о нем снова и снова, а рассказывая, добавляли что-то от себя, пока наконец из рассказов не вырос целый авантюрный роман, который можно было бы целомудренно озаглавить «Сила красоты», ибо венецианцы и венецианки пришли к наиболее удобным для них выводам: что Абеллино наверняка убил бы Розабеллу, но был сражен ее несказанной красотой. Но хотя вмешательство Абеллино и спасло девушке жизнь, все высказывали сомнения в том, что это происшествие придется по душе ее суженому, князю Мональдески, высокородному неаполитанцу, обладателю несметных богатств и многочисленных связей. Дож уже довольно давно вел тайные переговоры о браке своей племянницы с этим могущественным аристократом, который вот-вот должен был прибыть в Венецию. Истинные причины его прибытия все же оказались раскрыты и более не являлись тайной ни для кого, кроме Розабеллы, которая никогда еще не видела князя и даже представить себе не могла, почему его грядущий визит вызывает у всех такое любопытство.
В первое время историю рассказывали так, что Розабелла выглядела настоящей героиней; но со временем женщины начали завидовать тому, какая роль выпала ей в этом приключении. Поцелуй, которым ее наградил браво, стал для них великолепным предлогом для того, чтобы вбросить несколько злокозненных инсинуаций.
– Он оказал ей величайшую услугу, – заметила одна, – и трудно сказать, сколь далеко зашла прекрасная Розабелла в порыве горячей благодарности, пытаясь вознаградить своего спасителя.
– Воистину, – ответила другая, – и что до меня, сдается мне, что вряд ли какой мужчина, оказавшись наедине с миловидной девушкой, которой он только что спас жизнь, удовлетворился бы единственным поцелуем.
– Ладно-ладно, – перебила их третья, – не станем судить ее строго; возможно, все произошло именно так, как излагает синьорина, хотя не могу не отметить, что господа этой профессии редко ведут себя столь достойно, и вообще я впервые слышу о браво с платоническими наклонностями.
Короче говоря, Розабелла и ужасный Абеллино дали праздным, склонным к суесловию венецианцам столько поводов для пересудов, что в конце концов племянница дожа стала повсеместно известна под почетным прозвищем Невеста Браво.
Впрочем, никому эта история не доставила стольких хлопот, как самому дожу, доброму, но непомерно гордому Андреасу. Он немедленно издал указ усилить наблюдение за всеми личностями подозрительной наружности, удвоил ночную стражу и направил шпионов по следу Абеллино, но все тщетно. Где скрывается браво, так и не выяснили.
Глава VIIIЗаговор
– Проклятие! – вскричал Пароцци, высокородный венецианский дворянин: наутро после убийства Матео он в исступлении мерил шагами свои покои. – Все теперь рассуждают о промашке злодея, а я не в состоянии постичь, почему он потерпел неудачу. Или кто-то раскрыл мой замысел? Я прекрасно знаю, что Веррино любит Розабеллу. Мог ли он стравить этого гнусного Абеллино с Матео и заставить его разрушить все мои планы? Похоже на правду, и теперь, когда дож задастся вопросом, кто нанял убийцу, чтобы устранить его племянницу, подозрение сразу же падет на меня – отвергнутого возлюбленного, за которого Розабелла отказалась выйти замуж и которого Андреас ненавидит так, что нет никакой надежды на примирение. И вот, взяв след – Пароцци! Пароцци! – сумеет ли Андреас проникнуть в суть моих планов, узнает ли, что я встал во главе ватаги юнцов с куриными мозгами – я бы даже сказал, детей с куриными мозгами – из тех, что, дабы избежать розги, поджигают отцовские дома. Откроется ли все это Андреасу?..
Тут размышления его прервали. Вошли Меммо, Фальери и Контарино, трое молодых высокородных венецианцев, неизменные спутники Пароцци, люди слабые и умом и телом: транжиры, гуляки, известные всем венецианским ростовщикам и задолжавшие им куда больше, чем они смогли бы заплатить даже при получении отцовского наследства.
– Как же так, Пароцци? – вскричал, входя, Меммо – распутник с лицом, помеченным приметами сладострастия, которому он посвятил всю свою жизнь. – Я едва оправился от потрясения. Скажи, ради бога, эти слухи истинны? Ты действительно нанял Матео, чтобы он убил племянницу дожа?
– Я? – воскликнул Пароцци и поспешно отвернулся, чтобы скрыть смертельную бледность, разлившуюся по его лицу. – Как ты мог заподозрить меня в таком коварстве? Право же, Меммо, ты выжил из ума!
Меммо. Клянусь душой, я всего лишь излагаю факты. Вот спроси у Фальери: он расскажет подробнее моего.
Фальери. Да уж, Пароцци, я знаю наверное: Ломеллино доложил дожу в качестве неопровержимого факта, что ты, и только ты мог поручить Матео убийство Розабеллы.
Пароцци. А я повторяю снова: Ломеллино сам не знает, что говорит.
Контарино. Ну ладно, ты, главное, будь настороже. Андреас во гневе ужасен.
Фальери. Это он-то ужасен! Говорю вам: он просто презренный остолоп! Да, возможно, он не лишен смелости, а вот мозгов у него ни капли.
Контарино. А я вам скажу, что Андреас храбр как лев и хитер как лисица.
Фальери. Пф! Пф! Да все давно полетело бы в тартарары, не будь в этом триумвирате советников – да разразит его Господь! – голов поумнее. Лиши его помощи Паоло Манфроне, Конари и Ломеллино – и дож останется стоять, точно тупица-школяр, которого вызывали отвечать, а он не выучил урока.
Пароцци. Фальери совершенно прав.
Меммо. Воистину.
Фальери. А еще Андреас – гордец, как и всякий разбогатевший нищеброд, который нацепил на себя первый свой расшитый кафтан. Клянусь святым Антонием, в последнее время он стал совершенно невыносим! Вы заметили, что он каждый день приумножает число своих приспешников?
Меммо. Да, с этим не поспоришь.
Контарино. А кроме того, до каких немыслимых пределов он распространил свое влияние! Синьория, куаранти, прокураторы Святого Марка и авокатори[117] – все думают и действуют только так, чтобы доставить дожу удобство и удовольствие! Все они в полной зависимости от благосклонности и причуд одного человека – этакие марионетки, которые кивают или качают деревянными головами, когда кукловод за сценой дергает за веревочки.
Пароцци. И все же обыватели боготворят этого Андреаса.
Меммо. Да, и это очень печально.
Фальери. Можете тем не менее поверить мне на слово: в ближайшее время фортуна от него отвернется.
Контарино. Возможно и такое, если мы все дружно навалимся на весла. Но что следует предпринять? Мы проводим все время в тавернах за выпивкой и картами и в результате оказались в таком океане долгов, в котором утонет и самый искусный пловец. Давайте все-таки совершим попытку. Поищем соратников во всех лагерях, подойдем к делу со всем усердием и дотошностью. Возможно, все еще переменится, ибо в противном случае, уж поверьте моему слову, друзья, не будет нам более места в этом мире.
Меммо. Да, вот вам истина, хотя и горькая: за последние полгода мои кредиторы едва не вынесли мне дверь своим стуком. Я утром пробуждаюсь ото сна, а вечером впадаю в дрему под одну и ту же музыку: их претензии.
Пароцци. Ха-ха-ха! Что до меня, мне нет нужды напоминать вам о моем положении.
Фальери. Не живи мы на столь широкую ногу, сидели бы сейчас спокойно в своих дворцах. Но притом, как все сложилось…
Пароцци. Да уж, притом, как все сложилось, боюсь, Фальери пустится читать нам нравоучения.
Контарино. Так оно всегда бывает со старыми грешниками, утратившими способность грешить. Тут-то они и начинают оплакивать свою былую жизнь и в полный голос рассуждать о покаянии и преображении. Что до меня, я вполне доволен тем, что позволяю себе сворачивать с избитых путей нравственности и добропорядочности. Тем самым я доказываю себе, что я не простой обыватель, который сидит, скорчившись, в уголке у очага, вялый и флегматичный, и вздрагивает всякий раз, как услышит про что-то необычайное. Воистину, природа сотворила меня для разврата, и я намерен следовать собственному предназначению. И действительно, если бы время от времени в мир не являлись люди вроде нас с вами, он впал бы в глубокий сон – мы же пробуждаем его, сокрушая старый порядок вещей, мешаем человечеству плестись вперед со скоростью улитки, обеспечиваем миллионам ленивцев загадки, над которыми они ломают голову, не будучи в состоянии их постичь, закладываем сотни новых мыслей в голову большинства – короче говоря, миру мы столь же полезны, сколь и ненастья, что рассеивают ядовитые испарения, которые в противном случае отравили бы всю природу.
Фальери. Клянусь честью, какие замысловатые рассуждения! Воистину, Контарино, Древний Рим понес невосполнимую утрату, не досчитавшись тебя среди своих ораторов. Жаль вот только, что в обертке из стольких изысканных слов совсем мало сути. Так вот: пока ты, с твоим редкостным даром красноречия, безжалостно испытывал терпение твоих благорасположенных слушателей, Фальери не терял времени зря и действовал. Кардинал Гонзага недоволен правительством – один Господь ведает, каким своим поступком Андреас превратил его в заклятого врага, – но, если говорить коротко, Гонзага теперь один из нас.
Пароцци (с изумлением и восторгом). Фальери, ты в своем уме? Кардинал Гонзага…
Фальери. Теперь с нами и душой и телом. Сознаюсь, поначалу мне пришлось немало пораспускать перед ним хвост, бахвалясь нашим патриотизмом, нашими великими замыслами, любовью к свободе и прочей дребеденью; но если коротко – Гонзага лицемер, а значит, наш человек.
Контарино (сжимая руку Фальери). Брависсимо, друг мой! Венеция увидит повторение заговора Катилины[118]. Ну а теперь моя очередь взять слово, ибо и я не сидел без дела после нашей последней встречи. Если честно, поймать я пока ничего не поймал, но заполучил в свои руки надежную сеть, в которую, как я надеюсь, попадется лучшая половина Венеции. Знаете ли вы маркизу Олимпию?
Пароцци. Разве не ведет каждый из нас список красавиц Республики? Как же мы могли забыть ту, что стоит в нем под первым номером?
Фальери. Олимпия и Розабелла – богини Венеции, и юноши наши не воскуряют благовония ни на каких других алтарях.
Контарино. Олимпия принадлежит мне.
Фальери. Как?
Пароцци. Олимпия?
Контарино. Как-как? Да что вы на меня уставились, будто я тут напророчествовал, что небеса рухнут на землю? Говорю же вам: сердце Олимпии принадлежит мне, и она доверяет мне безраздельно. Связь наша должна оставаться в глубочайшем секрете, но уверяю вас: любое мое желание – ее желание; вы знаете, она в состоянии заставить всех венецианских аристократов плясать под свою дудку – а уж она будет наигрывать те мелодии, которые ей по нраву.
Пароцци. Контарино, ты превыше всех нас.
Контарино. А у вас не было ни малейших подозрений насчет того, какого могущественного союзника я пытаюсь вам раздобыть?
Пароцци. Должен сказать, что, слушая вас, я краснею от стыда, ибо сам решительно ни в чем не преуспел. Одно могу сказать в свое оправдание: если бы Матео, подкупленный моим золотом, совершил убийство Розабеллы, то дож лишился бы той самой цепи, на которой он держит виднейших жителей Венеции привязанными к своему правительству. Исчезни Розабелла – и Андреас превратится в ничто. Знатнейшие семейства перестанут добиваться его дружбы – ибо их надежды соединиться с ним прочными узами через племянницу окажутся погребены в ее могиле. Ведь Розабелле предстоит унаследовать состояние дожа.
Меммо. Ну, я в этой затее могу сделать для вас одно: снабдить вас средствами. У старого паршивца, моего дядюшки, состояние которого после его смерти отойдет мне, подвалы набиты добром – и дряхлый скряга умрет по одному моему слову.
Фальери. Он и так уже слишком зажился на этом свете.
Меммо. Ну, я все никак не мог окончательно решиться на… вряд ли вы мне поверите на слово, друзья, но порой я впадаю в такую ипохондрию, что мне даже мерещится, будто я ощущаю укоры совести.
Контарино. Вот как? Ну так послушайся моего совета и уйди в монастырь.
Меммо. Наипервейшая задача состоит в том, чтобы отыскать наших старых знакомцев, соратников Матео, – к сожалению, доселе я всегда вел с ними дела только через их главаря, а потому не знаю, где они скрываются.
Пароцци. Как только они отыщутся, мы дадим им первое поручение: устранить троицу советников дожа.
Контарино. Мысль отличная, только это проще сказать, чем сделать. Ну что ж, друзья, по крайней мере с основной задачей мы определились. Либо мы похороним наши долги под обломками устройства нынешней Республики, либо подарим Андреасу наши головы – пусть укрепляет ими ее здание. В любом случае мы так или иначе обретем покой. Нужда своей змеехвостой плеткой загнала нас на самую вершину скалы, спастись оттуда можно, лишь проявив неслыханную дерзновенность, – в противном случае лететь нам с противоположного края в пропасть стыда и вечного забвения. Далее нужно обдумать еще одну подробность, а именно, как нам раздобыть средства для насущных трат и убедить других последовать за нами. Нам придется использовать все мыслимые уловки, чтобы залучить в союзницы самых высокопоставленных венецианских куртизанок. Все то, чего нам не дано добиться силой убеждения, бандитам – их кинжалами, а вельможам – их сокровищами, любая из этих Фрин[119] способна совершить при помощи одного-единственного взгляда. Там, где ужасы эшафота не устрашают, а наставления клириков выслушивают с безразличием, зазывный взгляд и ласковый посул часто творят чудеса. Колокол, возвещающий час свидания, часто звонит отходную по самым священным принципам и самым нерушимым обещаниям. Если же вам не удастся склонить на свою сторону умы этих женщин или если сами вы побоитесь запутаться в тех сетях, которые раскинули для других, – в этих случаях нужно будет прибегнуть к помощи святых отцов-исповедников. Льстите этой бесчинной братии; рисуйте им на чистом холсте будущего митры епископов, должности патриархов, короны кардиналов и ключи святого Петра; жизнью клянусь – они проглотят наживку и полностью окажутся в вашей власти. Эти лицемеры, что распоряжаются совестью ханжествующих венецианцев, крепко опутали всех – мужчин и женщин, богачей и нищих, дожа и гондольера – цепями суеверий и на этих цепях способны увести их, куда им заблагорассудится. Тем самым мы сэкономим тонны золота на вербовке союзников, а когда доверие их будет завоевано, совесть их останется спокойной – для нас главное обеспечить себе содействие исповедников, ибо их благословления и проклятия для большинства – ходкая монета. За дело, товарищи! Пора прощаться.
Глава IXВ жилище у Синтии
Едва свершив кровавое деяние, пересуды о котором охватили всю Венецию, Абеллино сменил платье и весь свой облик столь стремительно, что никто и не заподозрил, что именно он – убийца Матео. Он покинул сады, не вызвав ни малейших подозрений, и не оставил за собой никаких следов, по которым его можно было бы обнаружить.
Он вернулся в жилище Синтии. Стоял вечер. Синтия открыла дверь, Абеллино вошел в общие покои.
– А где остальные? – спросил он тоном столь свирепым, что Синтия задрожала.
– Спят с самого полудня, – ответила она. – Видимо, собираются ночью на какое-то дело.
Абеллино рухнул на стул и крепко задумался.
– Почему ты всегда так угрюм, Абеллино? – спросила Синтия, подходя ближе. – Именно угрюмость тебя и уродует. Прошу, не хмурься ты так, ибо от этого вид у тебя даже непригляднее, чем тот, который тебе даровала природа.
Абеллино не ответил.
– Право же, тебя даже покойник напугается! Ну же, Абеллино, будем друзьями; моя неприязнь к тебе все меньше, да и к внешности твоей я привыкла; сама не знаю, но…
– Ступай буди остальных! – рявкнул браво.
– Спящих? Пф, да пусть они спят, глупые злодеи. Или тебе страшно со мной наедине? Господи твоя воля, неужто я видом столь же ужасающа, как и ты? Неужто? Да ладно, взгляни на меня, Абеллино.
Сказать по правде, Синтия была девушкой достаточно миловидной: выразительные глаза ярко сияли, волосы блестящими прядями спадали на грудь, пухлые губы алели, и сейчас она вытянула их в сторону Абеллино. Но Абеллино еще не забыл священного касания щеки Розабеллы. Он резко встал и отвел, хотя и мягко, руку Синтии, лежавшую у него на плече.
– Разбуди остальных, милая, – попросил он. – Мне нужно срочно с ними переговорить.
Синтия заколебалась.
– Ступай же! – приказал он свирепо.
Синтия молча вышла, но на пороге приостановилась и погрозила ему пальцем.
Абеллино стремительно ходил взад-вперед по комнате, склонив голову и сложив руки на груди.
– Первый шаг сделан, – сказал он самому себе. – На свете стало одним моральным уродом меньше. Убив его, я не совершил греха, а лишь исполнил священный долг. Помоги мне, о Великий и Милостивый, ибо задача моя нелегка. Но если я преуспею в ее решении и наградой моим трудам станет Розабелла… Розабелла? Да неужто племянница дожа снизойдет до изгоя Абеллино? Нет, я безумец, что питаю такие надежды: им не суждено сбыться! Ах, никто и никогда не испытывал подобного трепета! Потерять голову с первого взгляда… но лишь одна Розабелла способна заворожить с первого взгляда… Розабелла и Валерия? Завоевать любовь двух таких женщин – хотя добиться этого и невозможно, но сама по себе попытка покроет меня славой. Да и столь дивные иллюзии способны хотя бы на миг подарить мне счастье, а убогому Абеллино, увы, нужно много иллюзий! Да уж, когда бы мир проведал о том, что я готов совершить, он проникся бы ко мне одновременно и любовью и жалостью.
Вернулась Синтия, следом за ней вошли четверо браво – они зевали, ворчали и явно не до конца проснулись.
– Ну-ну, гоните сон, друзья, – обратился к ним Абеллино. – Прежде чем я заговорю, убедитесь, что бодрствуете, ибо поведаю я вам сейчас вещи столь странные, что вы запросто сможете принять их за сон.
Браво слушали со смесью нетерпения и безразличия.
– Ну так и что? – осведомился, потягиваясь, Томазо.
– А то, что наш честный, мужественный, добродушный Матео убит – ни больше ни меньше!
– Как убит? – воскликнули все хором и с ужасом воззрились на браво, принесшего столь нежеланную весть; Синтия громко вскрикнула и, заламывая руки, почти без чувств осела в кресло.
Некоторое время стояла тишина.
– Убит! – повторил наконец Томазо. – И кем?
Балуццо. И где?
Пьетрино. Как? Нынче днем?
Абеллино. В садах Долабелла – его нашли истекающим кровью у ног племянницы дожа. А кто его сразил – она сама или один из ее поклонников, я не знаю.
Синтия (всхлипывая). Бедный наш милый Матео.
Абеллино. Завтра, примерно в это же время, вы увидите его тело на виселице.
Пьетрино. Как? Неужели кто-то его признал?
Абеллино. Вот именно! И уж вы мне поверьте, в роде его занятий тоже никто не сомневается.
Синтия. Виселица! Бедный наш милый Матео!
Томазо. Ловко сработано.
Балуццо. Будь проклят его убийца! И кто мог предвидеть подобное несчастье?
Абеллино. Да что такое? Вы правда объяты горем?
Струцца. Я не могу прийти в себя, оглушен внезапностью утраты.
Абеллино. Вот как? А я, клянусь жизнью, услышал эти новости и разразился хохотом. «Синьор Матео, – сказал я, – да возрадуется Создатель твоему благополучному прибытию».
Томазо. Что?
Струцца. Ты разразился хохотом? Убей меня, но я не вижу, что тут смешного.
Абеллино. Только не говори мне, что сам ты не боишься того, что с такой готовностью причиняешь другим. Какова твоя цель? Какая награда может стать итогом наших трудов? Только виселица или камень в висок! Какую память о своих деяниях оставим мы по себе? Только наши скелеты, пляшущие на ветру, опутанные звенящими цепями! Те, кто решил сыграть роль браво на сцене великого театра жизни, не должен бояться смерти, от чьей бы руки она ни наступила – лекаря или палача. Ну же, товарищи, соберитесь с духом!
Томазо. Легко сказать, только вот мне не по силам.
Пьетрино. Господи твоя воля, у меня зубы так и стучат.
Балуццо. Прошу тебя, Абеллино, сдержись на минуту-другую – веселье в такой миг повергает в ужас.
Синтия. Ах боже мой! Боже! Бедный мертвый Матео!
Абеллино. Ну и ну! Да что ж это такое! Синтия, жизнь моя, и не стыдно тебе так ребячиться? Право же, давай возобновим тот разговор, что я прервал, послав тебя разбудить этих почтенных синьоров. Ну, садись поближе, прелесть моя, награди меня поцелуем.
Синтия. Оставь меня, чудовище!
Абеллино. Как, красотка моя, ты передумала? Ладно, но, ежели тебе вдруг захочется любви, я, при всем желании, не смогу ответить тебе взаимностью.
Балуццо. Тысяча чертей, Абеллино, время ли сейчас нести чепуху? Оставь все эти глупости для более подходящего случая, давайте думать, что нам делать дальше.
Пьетрино. Да, сейчас не время говорить о пустяках.
Струцца. Скажи нам, Абеллино, ибо ты человек умный: как нам лучше поступить?
Абеллино (поразмыслив). Можно не делать ничего, а можно сделать очень многое. Осталось решить, какой из двух путей избрать. Либо мы останемся где есть и кем есть, будем и далее убивать честных людей ради очередного мошенника, посулившего нам золото и похвалу, – и приуготовимся к тому, что рано или поздно нас повесят, колесуют, сошлют на галеры, сожгут заживо, распнут или обезглавят – уж как там захочется верховным властям. Или…
Томазо. Или? Ну так?
Абеллино. Или нам следует поделить уже имеющуюся у нас добычу, покинуть пределы Республики, начать новую, лучшую жизнь и попытаться вымолить прощение у Небес. Денег у нас достаточно, нам нет нужды задаваться вопросом о хлебе насущном. Можете либо купить себе земельный надел в чужой земле, либо завести остерию[120], либо податься в коммерцию, либо заняться ремеслом – короче говоря, найти себе занятие по душе, оставив профессию наемного убийцы. После этого мы сможем выбрать себе жен из числа пригожих девиц собственного сословия, стать счастливыми отцами сыновей и дочерей, есть и пить в мире и неприкосновенности – и честностью нашей будущей жизнью загладить все прегрешения прошлой.
Томазо. Ха-ха-ха!
Абеллино. Как поступите вы, так и я: либо я пойду на виселицу или на колесо вместе с вами, либо стану честным человеком – как вам угодно. Ну, каково будет ваше решение?
Томазо. В жизни не слышал столь дурацких советов.
Пьетрино. Наше решение? Ну, его принять несложно.
Абеллино. А я надеялся, что вы меня послушаете.
Томазо. Что тратить попусту слова? Голосую за то, чтобы и дальше жить по-прежнему, занимаясь тем же ремеслом; оно приносит нам много золота, и мы можем позволять себе всяческие удовольствия.
Пьетрино. Дружище, ты будто прочитал мои мысли.
Томазо. Да, мы браво – но дальше-то что? Мы люди честные, и пусть дьявол заберет того, кто отважится сказать, что это не так. Однако в любом случае нам стоит посидеть несколько дней дома, дабы нас не обнаружили; я убежден, что шпионы дожа уже рыщут повсюду, пытаясь выйти на наш след. Но когда нас оставят в покое, первым делом должны мы отыскать убийцу Матео и свернуть ему шею в назидание прочим.
Все хором. Браво, брависсимо!
Пьетрино. Голосую за то, чтобы отныне Томазо стал нашим главарем.
Струцца. Да, пусть займет место Матео.
Все хором. Так тому и быть.
Абеллино. На что я от всей души говорю: аминь. Итак, решение принято.