Глава IДень рождения
Следующий день после убийства Матео бандиты провели, не выходя за порог, в сильной тревоге, заперев двери и закрыв ставни на окнах; любой шум на улице вызывал у них смятение, любые шаги у двери заставляли дрожать.
А дворец дожа блистал роскошью, в нем гремело веселье. Дож праздновал день рождения своей прекрасной племянницы Розабеллы, и на пир собрались самые именитые граждане города, а также иностранные посланники и многие высокородные чужеземцы, оказавшиеся на тот момент в Венеции.
На расходы не поскупились, не пренебрегли ни единой возможностью доставить гостям удовольствие. Корифеи разных искусств состязались друг с другом, лучшие поэты Венеции почтили этот день строками, каких ранее не создавали, ибо предметом их была Розабелла; музыканты и виртуозы превзошли самих себя, ибо целью их было добиться благосклонности Розабеллы. Невиданное доселе сочетание всех мыслимых радостей затуманило воображение гостей, и гений восторга простер крыла свои над собравшимися, равно над юношами и стариками, над матронами и девицами.
Редко доводилось видеть почтенного Андреаса в столь приподнятом настроении. Был он крайне оживлен, на губах играла удовлетворенная улыбка, со всеми присутствовавшими вел себя обходительно и доброжелательно и делал все, чтобы гости не сознавали его превосходства. Иногда он заигрывал с дамами, миловидность которых служила главным украшением праздника, иногда бродил среди масок, которые разнородной фантастичностью своего облика и приподнятым тоном бесед оживляли бальный зал; а случалось, что он присаживался сыграть в шахматы с генералами и адмиралами Республики; но не раз и не два отрывался он от всех этих занятий, чтобы проследить восторженным взором за танцующей Розабеллой или в молчаливом благоговении вслушаться в звуки ее пения.
Ломеллино, Конари и Паоло Манфроне, трое ближайших друзей и советников дожа, будто бы позабыли о своих сединах и смешались с толпой юных красавиц, флиртовали то с одной, то с другой – стрелы остроумия летали туда-сюда, встречая пылкий и добродушный прием.
– Ломеллино, – обратился Андреас к своему другу, тот как раз вошел в салон, где дож по чистой случайности оказался наедине с племянницей, – воистину ты нынче смотришь веселее, чем когда мы осаждали Скардону[121] и вели ох какую непростую игру против турок.
Ломеллино. Я не посмею этого отрицать, синьор. Я и по сей день со смесью ужаса и удовлетворения вспоминаю ту ночь, когда мы наконец-то взяли Скардону и вынесли полумесяц за городские стены. Да уж, наши венецианцы сражались тогда как львы.
Андреас. Наполни кубок, почтим их память, старый солдат. Право на отдых ты завоевал своим мужеством.
Ломеллино. Верно, синьор, и сколь же приятно почивать на лаврах! Но если говорить честно, то лаврами своими я обязан лишь вам, ибо это вы обеспечили мне бессмертие. Ни одна душа в мире не узнала бы о существовании Ломеллино, не сражайся он в Далмации и на Сицилии под знаменами великого Андреаса и не способствуй своему командиру в завоевании вечных трофеев на пользу Республики.
Андреас. Добрый мой Ломеллино, боюсь, кипрское вино подогрело твое воображение.
Ломеллино. Нет, я прекрасно знаю, что не должен называть вас великим и хвалить вот так вот, в лицо; но я вам клянусь, синьор, я уже слишком стар, чтобы размениваться на лесть. Пусть ей предаются ваши придворные, ни разу еще не нюхавшие пороха и не сражавшиеся за Венецию и Андреаса.
Андреас. Ах ты, старый энтузиаст! А что, по-твоему, император того же мнения?
Ломеллино. Если окружение не ввело Карла Пятого в обман и если он не слишком горд, чтобы признать величие врага, то он, полагаю, говорит себе: «Есть на земле единственный человек, который внушает мне страх и которого я считаю достойным соперником, и человек этот – Андреас».
Андреас. Боюсь, он будет крайне недоволен, когда получит мой ответ на сообщение о том, что он взял в плен французского короля.
Ломеллино. Да, синьор, в его неудовольствии можно не сомневаться, но что из того? Пока жив Андреас, у Венеции нет оснований бояться его неудовольствия. А вот когда и вы, и ваши герои отойдете к вечному сну… тогда увы тебе, горемычная Венеция! Боюсь, что твой золотой век скоро склонится к закату.
Андреас. Почему? Или мало у нас многообещающих молодых придворных?
Ломеллино. Увы, большинство из них герои лишь на полях Венериных сражений. Герои попоек. Женоподобные тростинки, слабые и телом и духом. Но я заболтался и уклонился от сути. Воистину, войдя в лета, да еще и разговаривая с Андреасом, легко забыть про все остальное. Синьор, я пришел с просьбой, причем с просьбой существенной.
Андреас. Ты возбуждаешь мое любопытство.
Ломеллино. Неделю назад к нам прибыл молодой флорентийский аристократ по имени Флодоардо, юноша благородного вида, подающий большие надежды.
Андреас. И что же?
Ломеллино. Отец его был одним из моих ближайших друзей. Его уже нет в живых, но то был славный, щедрый старый аристократ. В молодости мы с ним служили на одном корабле, и он своей шашкой снес не одну увенчанную тюрбаном голову. Да уж, бравый был вояка.
Андреас. Прославляя храбрость отца, ты, похоже, забыл про сына.
Ломеллино. Сын его прибыл в Венецию и желает поступить на службу Республике. Прошу вас найти молодому человеку достойную должность: он обеспечит Венеции процветание, когда мы уже будем лежать в могилах, – и я готов отвечать вечным спасением за свои слова.
Андреас. Наделен ли он умом и талантом?
Ломеллино. В высшей мере; у него отцовское сердце. Согласитесь ли вы встретиться с ним, переговорить? Он здесь, среди масок в главном зале. Должен заранее сообщить вам одну вещь, в качестве примера его планов. Он слышал, что Венецию заполонили бандиты, и решил для себя, что первой его услугой Республике станет предание этих треклятых убийц, которым доселе удавалось избегать поимки нашей полицией, в руки правосудия.
Андреас. Вот как! Сомневаюсь, что у него хватит сноровки исполнить это обещание. Имя его Флодоардо, верно? Передай, что я согласен с ним переговорить.
Ломеллино. О! Значит, половина моего дела сделана, и я убежден, что доведу его до конца, ибо увидеть Флодоардо и не полюбить его так же сложно, как увидеть рай и не захотеть в него войти. Увидеть Флодоардо и проникнуться к нему неприязнью так же немыслимо, как слепцу проникнуться неприязнью к руке, удалившей с его глаз катаракту и даровавшей ему благословенный свет и красоту природы.
Андреас (с улыбкой). За все годы нашего знакомства я еще не слышал такого воодушевления в твоем голосе, Ломеллино! Ну, ступай приведи ко мне своего протеже.
Ломеллино. Спешу его отыскать. Что же до вас, синьорина, глядите повнимательнее. Повнимательнее, прошу!
Розабелла. О да, Ломеллино, приведите своего героя поскорее; вы раздразнили мое любопытство.
Ломеллино вышел.
Андреас. Что ж ты больше не танцуешь, дитя мое?
Розабелла. Я утомилась, а кроме того, меня удерживает любопытство – очень хочется взглянуть на этого Флодоардо, который, по словам Ломеллино, заслуживает столь щедрых похвал. Сказать вам правду, дражайший дядюшка? Мне кажется, что я с ним уже знакома. В зале был человек в маске и греческой тоге, внешности столь поразительной, что ему никак не удавалось смешаться с толпой. Даже самый невнимательный взгляд сразу бы вычленил его из тысячи. Высокая худощавая фигура, с грацией в каждом движении, а танцует он почти безупречно.
Андреас (улыбаясь и грозя ей пальцем). Ах, дитя, дитя!
Розабелла. Нет, милейший дядюшка, я лишь отдаю ему должное; совершенно не исключено, что грек и флорентиец – две разные персоны, однако, если верить описанию Ломеллино… О! Взгляните, дядюшка, взгляните вон туда; клянусь жизнью, это и есть тот грек!
Андреас. И с ним Ломеллино, они приближаются! Розабелла, твоя догадка верна.
Едва дож договорил, как в зал вошел Ломеллино в сопровождении рослого молодого человека в роскошном греческом наряде.
– О повелитель, – обратился к дожу Ломеллино, – дозвольте представить вам графа Флодоардо, который смиренно просит вашего покровительства.
Флодоардо обнажил голову в знак почтения, снял маску и низко склонился перед знатным властителем Венеции.
Андреас. Я слышал, вы пожелали поступить на службу Республике?
Флодоардо. Таково мое устремление, если ваша светлость сочтет меня достойным подобной чести.
Андреас. Ломеллино отзывается о вас крайне лестно; если то, что он говорит, правда, как так вышло, что вы не желаете послужить собственной родине?
Флодоардо. Причина в том, что моей родиной не управляет Андреас.
Андреас. Насколько я понял, вы намереваетесь отыскать логово бандитов, которые в последнее время заставили венецианцев пролить столько слез?
Флодоардо. Если ваша светлость сочтет меня достойным своего доверия, я готов поручиться головой за то, что доставлю их в руки ваших подчиненных, причем без промедления.
Андреас. Для иноземца это задача нелегкая. Мне любопытно будет узнать, сдержите ли вы свое слово.
Флодоардо. Вот и отлично. Завтра, в крайнем случае послезавтра я выполню свое обещание.
Андреас. И вы даете его с такой решимостью? Но известно ли вам, юноша, сколь опасная это задача – застать этих преступников врасплох? Их никогда не удается найти там, где их ждут, они постоянно оказываются в самых неожиданных местах; они одновременно и нигде, и везде. В Венеции нет ни единого закоулка, незнакомого нашим шпионам, все они давно обшарены, и тем не менее усилия нашей полиции тщетны – никто не в состоянии отыскать, где они скрываются.
Флодоардо. Мне все это известно, и знание это меня радует, ибо дает мне возможность доказать венецианскому дожу, что действую я не так, как обыкновенный авантюрист.
Андреас. Исполните же свое обещание и дайте мне об этом знать. На данный момент закончим разговор, ибо никаким неприятным мыслям не дóлжно затмевать радость, которой посвящен этот день. Розабелла, не хочешь ли ты присоединиться к танцу? Граф, поручаю вам ее.
Флодоардо. В жизни еще мне не доверяли подобного сокровища.
Во время разговора Розабелла стояла, облокотившись на спинку дядюшкиного кресла. Она повторяла про себя слова Ломеллино: «Увидеть Флодоардо и не полюбить его так же сложно, как увидеть рай и не захотеть в него войти», она смотрела на юношу и понимала, что Ломеллино не преувеличил. Когда дядя попросил Флодоардо сопроводить ее в танцевальный зал, щеки ее залил нежный румянец и Розабелла засомневалась, принять или отклонить руку, которую ей немедленно предложили.
А должен вам сказать, прекрасные мои дамы, подозреваю я, что немногим из вас удалось бы повести себя в подобной ситуации сдержаннее, чем Розабелла. Дело в том, что телосложение Флодоардо, равно как и его лицо, которое, казалось, служило проводником в сердца всех, кто в это лицо вглядывался, и черты его, вылепленные столь тонко, что если бы некий ваятель решил представить образец мужской красоты, ему не понадобилось бы ничего добавлять или исправлять, – все это будто бы твердило в полный голос: «В груди этого юноши бьется сердце героя». Ах, дамы, любезные мои дамы, воистину подобный мужчина способен внести смятение в мысли и чувства бедной юной барышни – нежной, ни о чем не подозревающей!
Флодоардо взял руку Розабеллы и повел девушку в танцевальный зал. Здесь объединились роскошь и веселье, под сводами металось эхо звуков музыки, пол содрогался под ногами множества танцоров – тысячами прелестных групп отражались они в бесчисленных подвесках сияющих люстр. Флодоардо и Розабелла не проронили ни слова, пока не дошли до дальнего конца огромного зала. Здесь они остановились возле открытого окна. Прошло несколько минут – они не обменялись ни словом. Иногда они смотрели друг на друга, иногда на танцоров, иногда на луну, а потом опять забывали друг про друга, про танцоров, про луну и полностью погружались в свои мысли.
– Ах, синьорина, – заговорил наконец Флодоардо, – можно ли представить себе горшее несчастье?
– Несчастье? – повторила Розабелла, вздрогнув; она будто бы пробудилась ото сна. – Какое несчастье, синьор? Кто несчастен?
– Тот, кому рок судил наблюдать эти элизийские радости, но никогда в них не участвовать. Тот, кто, умирая от жажды, видит перед собой полную чашу, но знает, что она предназначена не ему.
– А вы, синьор, и есть этот изгнанник из элизия? Вы тот жаждущий, что стоит рядом с чашей, наполненной для другого? Так вы предлагаете мне трактовать ваши слова?
– Вы трактуете их совершенно верно; а теперь скажите мне, дивная Розабелла, или я не несчастен?
– А в чем заключен тот элизий, в который вам не суждено войти?
– Элизий там, где Розабелла. Я вас не обидел, синьорина? – сказал Флодоардо и с почтительной нежностью взял ее за руку. – Вас смущает подобная откровенность?
– Вы уроженец Флоренции, граф Флодоардо. Здесь, в Венеции, нам не по душе подобные комплименты, – по крайней мере, они не по душе мне, и я уж всяко не хочу слышать их от вас.
– Клянусь жизнью, синьорина, я говорю то, что думаю! В словах моих нет ни грана лести.
– Смотрите, в зал вошел дож, а с ним Манфроне и Ломеллино; они станут искать нас среди танцующих. Встанем же в круг!
Флодоардо молча последовал за ней. Начался танец. О небеса! Сколь упоительно выглядела Розабелла, скользившая по залу под звуки прекрасной музыки в паре с Флодоардо! Сколь изумительно выглядел Флодоардо – легче пуха парил он в танце, а сияющие глаза его не видели ничего, кроме Розабеллы!
Он так и не надел маски и не покрыл голову; но все глаза оторвались от шлемов и наколок, пусть те помавали перьями и блистали самоцветами, и устремились к черным, как вороново крыло, кудрям Флодоардо, вольготно разметавшимся в воздухе. Со всех концов долетал восхищенный шепот, но те, о ком шептались, ничего не замечали. В тот момент ни Розабелле, ни Флодоардо не хотелось, чтобы им аплодировали, – им хотелось аплодировать лишь друг другу.
Глава IIЧужак из Флоренции
Со дня празднества во дворце у дожа прошло два дня. На второй день Пароцци сидел у себя в покоях, в обществе Меммо и Фальери. Свечи горели тускло, снаружи низко нависли тяжелые тучи; в душах молодых распутников воцарились мрак и уныние.
Пароцци (после долгого молчания). Вы что там, задремали оба? Эй, Меммо, Фальери, наполните кубки!
Меммо (равнодушно). Ну, чтобы доставить тебе удовольствие… но вино мне нынче не в радость.
Фальери. Мне тоже. У него вкус уксуса, хотя само по себе вино недурное: портит его лишь наше расположение духа.
Пароцци. Чтоб было пусто этим мерзавцам.
Меммо. Кому, бандитам?
Пароцци. Их нигде ни следа. От досады хочется кого-нибудь убить.
Фальери. А время-то уходит, нами того и гляди займутся, и сидеть нам тихонько в венецианских государственных тюрьмах, под насмешки граждан, да и нас самих. Хочется плоть на себе рвать от исступления.
(Общее молчание.)
Пароцци (яростно ударяя кулаком по столу). Флодоардо, Флодоардо.
Фальери. Через час-другой у меня аудиенция у кардинала Гонзаги – и какие новости прикажете ему сообщить?
Меммо. Ну-ну, вряд ли Контарино так долго отсутствует без причины; уверяю тебя, он появится и хоть чем-то нас порадует.
Фальери. Куда там! Клянусь спасением души, он сейчас лежит у ног Олимпии, позабыв про нас, Республику, бандитов и самого себя.
Пароцци. И что, никто из вас ничего не знает про этого Флодоардо?
Меммо. Как и о том, что произошло на дне рождения Розабеллы.
Фальери. Ну, одну вещь я о нем все-таки знаю: Пароцци испытывает к нему ревность.
Пароцци. Я? Просто смех! Да Розабелла может отдать свою руку хоть германскому императору, хоть венецианскому гондольеру – я и ухом не поведу.
Фальери. Ха-ха-ха!
Меммо. Одно невозможно отрицать, несмотря на зависть: Флодоардо – первый красавец во всей Венеции. Сомневаюсь, что в городе найдется хоть одна женщина, способная против него устоять.
Пароцци. Я бы и сам в этом усомнился, будь женщины такими же безголовыми, как и ты, то есть склонными смотреть лишь на шелуху, а не на скрытое в ней зерно…
Меммо. Женщины, к великому моему сожалению, обычно так и поступают…
Фальери. Насколько я понял, старина Ломеллино в очень тесных отношениях с этим Флодоардо. Говорят, он близко знал его отца.
Меммо. Именно он представил Флодоардо дожу.
Пароцци. Тише! Кажется, кто-то стучит в двери дворца!
Меммо. Кому это быть, как не Контарино. Вот сейчас мы и услышим, удалось ли ему отыскать бандитов.
Фальери (вставая со стула). Судя по походке, это действительно Контарино.
Дверь распахнулась. Поспешно вошел Контарино, закутанный в плащ.
– Добрый вечер, милостивые господа, – произнес он, сбрасывая плащ на пол.
Меммо, Пароцци и Фальери уставились на него в ужасе.
– Господи Всемогущий! – воскликнули они. – Что случилось? Ты весь в крови!
– Пустяки! – ответил Контарино. – Это вино? Живее налейте мне кубок, я умираю от жажды.
Фальери (передавая ему чашу). Но, Контарино, ты истекаешь кровью!
Контарино. Это я и без тебя знаю. И уж поверь, не сам себя изувечил.
Пароцци. Первым делом давай перевяжем твои раны, а потом ты расскажешь, что с тобой произошло. Слуги не должны знать про твои приключения – я сам выступлю в роли врача.
Контарино. Вы хотите знать, что со мной произошло? Шутка, почтенные синьоры, всего лишь шутка. Фальери, наполни-ка чашу заново.
Меммо. Я едва дышу от страха.
Контарино. Со мной было бы то же самое, будь я Меммо, а не Контарино. Да, крови из раны вытекло изрядно, но она неопасна. (Он разорвал свой дублет и показал обнаженную грудь.) Вот, товарищи, вы сами видите: всего лишь порез глубиной в каких-то два дюйма.
Меммо (содрогаясь). Пресвятая Дева! У меня от одного вида кровь холодеет.
Пароцци принес мазь, бинты и перевязал рану своего соратника.
Контарино. Старина Гораций прав. Философ может стать, кем ему вздумается: сапожником, царем, лекарем[122]. Заметьте, с какой изумительной сноровкой философ Пароцци расправляет для меня пластырь. Спасибо, друг, этого довольно. А теперь, товарищи, садитесь в кружок, я поведаю вам удивительную историю.
Фальери. Начинай.
Контарино. Едва опустились сумерки, я выбрался из дому, завернувшись в плащ, в надежде, по возможности, отыскать кого-то из этих бандитов. В лицо я их не знаю, как не знаю, известна ли им моя внешность. Вы, наверное, сочтете это дерзким поступком, но мне очень хотелось доказать вам, что, если человек подходит к делу решительно, он обязательно доведет его до конца. Я собрал кое-какие сведения касательно этих злодеев, пусть и весьма отрывочные, и решил действовать соответственно. Совершенно случайно наткнулся я на гондольера, внешность которого распалила мое любопытство. Я вступил с ним в беседу. Скоро мне стало ясно, что ему известно, где именно укрываются браво, и с помощью нескольких золотых монет и многочисленных льстивых слов я в конце концов купил его признание в том, что хотя сам он и не принадлежит к их шайке, но время от времени оказывает им содействие. Я тут же заключил с ним сделку; он провез меня на своей гондоле почти через всю Венецию, мы поворачивали то налево, то направо, в итоге я совершенно потерял понимание, в какой части города нахожусь. Потом спутник мой потребовал разрешения завязать мне глаза своим носовым платком, я вынужден был подчиниться. Прошло еще полчаса, и только тогда гондола остановилась. Он велел мне выйти, провел по одной улице, по другой и в конце концов постучал в некую дверь – я так и стоял с завязанными глазами. Дверь открыли и с большой осмотрительностью осведомились, что мне угодно, потом после недолгих колебаний меня все-таки впустили. С глаз моих сдернули платок, и выяснилось, что я нахожусь в небольшой комнате, в окружении четверых мужчин, чей вид отнюдь не внушал доверия, а также молодой женщины, которая (как мне показалось) и открыла мне дверь.
Фальери. Смелый ты человек, Контарино.
Контарино. Я понял, что терять время нельзя. Тут же швырнул кошелек на стол, наобещал им груды золота, и мы договорились конкретно, в какие дни и часы и по каким сигналам мы будем организовывать дельнейшие встречи. Для начала я попросил об одном: чтобы Манфроне, Конари и Ломеллино убрали со всей мыслимой поспешностью.
Все хором. Брависсимо!
Контарино. До этого момента все шло как по маслу, и один из новых моих приятелей как раз собрался проводить меня домой, как вдруг в комнату вступил нежданный посетитель.
Пароцци. И?
Меммо (с нетерпением). Да продолжай же ты, ради бога!
Контарино. Раздался стук в дверь, девушка пошла выяснить, кто явился. Через миг вернулась бледная как покойник и воскликнула: «Бегите! Бегите!»
Фальери. А дальше?
Контарино. А дальше в комнату ворвался целый легион сбиров[123] и жандармов, и как вы думаете, кто стоял во главе? Не кто иной, как этот чужак-флорентиец.
Все хором. Флодоардо? Неужели Флодоардо?
Контарино. Флодоардо.
Фальери. Какой демон привел его туда?
Пароцци. Клянусь всеми адскими фуриями! Жаль, что меня там не было!
Меммо. Да ладно тебе, Пароцци, ты теперь хотя бы знаешь, что Флодоардо не трус.
Фальери. Тише, дослушаем до конца.
Контарино. Мы застыли, точно изваяния, никто и пальцем не шевельнул. «Именем дожа и Республики, сдавайтесь и сложите оружие!» – вскричал Флодоардо. «Прежде сам дьявол сдастся тебе, чем мы!» – вскричал один из бандитов и выхватил у жандарма меч. Остальные сорвали со стен мушкеты, а что до меня, я первым делом потрудился погасить лампу, чтобы уж было не отличить друга от врага. Но чертова луна сияла даже сквозь ставни и частично заливала комнату своим светом. «Соберись-ка с мыслями, Контарино, – подумал я. – Если тебя здесь обнаружат, то, чего доброго, повесят за компанию». Я вытянул меч из ножен и кинулся на Флодоардо, однако мой удар, прекрасно рассчитанный, он отразил ударом сабли, которая блеснула, точно молния. Я дрался как одержимый, но на этот раз не помогло все мое искусство, я и глазом моргнуть не успел, а Флодоардо уже распорол мне грудь. Я понял, что ранен, и отскочил назад. В тот же миг грянули два пистолетных выстрела, и при свете вспышки я обнаружил боковую дверку, доступ к которой жандармы не потрудились перекрыть. Мне удалось незаметно выскользнуть в соседнюю комнату, выломать оконную решетку, спрыгнуть без увечий вниз, пересечь двор, перелезть через пару-тройку садовых изгородей, добраться до канала, где, по счастью, все еще дожидалась гондола, и уговорить лодочника побыстрее довести меня до площади Святого Марка – оттуда я поспешил сюда, изумляясь, что все еще жив. Вот какое у меня было инфернальное приключение.
Пароцци. Я сейчас ума лишусь.
Фальери. Все наши планы порушены. Чем больше вокруг нас неприятностей, тем дальше мы от своей цели.
Меммо. Сознаюсь, меня посетила мысль, что сами Небеса послали нам знак отступиться. Что скажете?
Контарино. Подумаешь, какие пустяки! От таких происшествий умы наши делаются лишь острее. Чем больше препятствий встречается на моем пути, тем тверже моя решимость их преодолеть.
Фальери. А бандиты знают, кто ты такой?
Контарино. Нет, им не только неизвестно мое имя, но они еще и считают меня подручным некоего влиятельного синьора, которому соратники дожа нанесли серьезное оскорбление.
Меммо. На мой взгляд, Контарино, ты должен поблагодарить Господа за столь удачное спасение.
Фальери. Но ведь Флодоардо в Венеции чужак – как он мог обнаружить логово бандитов?
Контарино. Этого я не знаю; возможно, как и я – по чистой случайности, но, клянусь Творцом, он дорого заплатит за эту рану.
Фальери. Флодоардо слишком уж спешит отличиться.
Пароцци. Флодоардо должен умереть.
Контарино (наполняя кубок). Да наполнится ядом следующая его чаша.
Фальери. Уж я обеспечу себе честь познакомиться с этим джентльменом поближе.
Контарино. Меммо, нам понадобятся туго набитые кошельки – в противном случае наша затея окончится провалом. Когда там твой дядюшка намерен отправиться в мир иной?
Меммо. Завтра вечером, но все же… да уж, меня бьет дрожь.
Глава IIIСмятение нарастает
После дня рождения Розабеллы у всех венецианок, имевших хоть какие-то претензии на красоту и хоть самые отдаленные планы завоевать сердце мужчины, только и разговоров было что про обворожительного флорентийца. Он дал работу всем женским языкам, а те немногие, что не давали языкам воли, во искупление предавались собственным мыслям. Многие девы забыли про спокойный сон, многие опытнейшие кокетки вздыхали, накладывая белила и румяна перед зеркалом; многие недотроги забыли добровольно внушенные себе правила и что ни день показывались в садах и на променадах, где, судя по слухам, была надежда встретить Флодоардо.
А с того дня, когда он встал во главе сбиров, с несокрушимой решимостью вошел в логово бандитов и, рискуя жизнью, пленил их всех, имя его звучало на устах у мужчин не реже, чем на устах у женщин. Мужчины восхищались его мужеством и неколебимым присутствием духа по ходу столь опасного приключения; но еще сильнее были они поражены тем, с какой проницательностью он отыскал место, где скрываются браво, ибо до того это не удалось даже самым смекалистым офицерам прославленной венецианской полиции.
Дож Андреас чем дальше, тем охотнее поддерживал знакомство с блистательным молодым человеком, и чем больше он с ним беседовал, тем сильнее Флодоардо занимал его мысли. Решимость, с которой он оказал Республике столь важную услугу, вознаградили подарком, достойным самого императора, а кроме того, Флодоардо получил одну из самых важных государственных должностей.
Оба этих дара были поднесены тайно, но едва стало известно об особой благосклонности дожа к молодому человеку, как тот с подобающей скромностью и уважением отклонил оба дара. Он попросил лишь об одном одолжении: разрешить ему прожить свободно и независимо в Венеции один год, а по истечении этого срока обещал назвать тот род занятий, который сам он сочтет наиболее соответствующим его склонностям и способностям.
Флодоардо поселили в великолепном дворце его доброго старого покровителя Ломеллино, там он и обитал в полном затворничестве, изучая самые ценные образцы древней и современной литературы: он целыми днями не покидал своих покоев и редко показывался на публике, разве что по совсем исключительным случаям.
Однако дож, Ломеллино, Манфроне и Конари – те, кто выстроил славу Венеции на столь прочном основании, что расшатать его не смогли целые века; те, в чьем обществе ты как бы удалялся из круга простых смертных и вступал в беседу с небожителями, те, что столь благорасположенно приняли чужака-флорентийца в свой узкий круг и решили не жалеть сил, дабы превратить его в поистине великого человека, – так вот, они не могли не заметить, что жизнерадостность Флодоардо напускная, а сердце его точит тайная тоска.
Вотще Ломеллино, полюбивший юношу отеческой любовью, пытался выяснить причину его меланхолии; вотще достопочтенный дож старался развеять уныние, в котором пребывал его юный фаворит; Флодоардо оставался печальным и молчаливым.
А Розабелла? Розабелла изменила бы всем принципам своего пола, если бы оставалась веселой, пока Флодоардо грустил. Она сникла, взор то и дело затмевали слезы. День ото дня она делалась все бледнее, и дож, обожавший ее беззаветно, не на шутку встревожился о ее здоровье. Кончилось тем, что девушка действительно заболела: ее терзала лихорадка, она ослабела и не выходила из комнаты; жалобы ее при этом озадачивали самых опытных венецианских эскулапов.
В довершение всех этих нелегких испытаний, которые судьба послала Андреасу и его друзьям, однажды утром случилось одно происшествие, заставившее их встревожиться сильнее прежнего. В Венеции никогда еще не слыхивали о столь дерзких и безрассудных поступках, как тот, про который я вам сейчас расскажу.
Четверо арестованных Флодоардо бандитов – Пьетрино, Струцца, Балуццо и Томазо – были помещены под строгой охраной в темницу дожа, где их ежедневно допрашивали, и каждый восход солнца они встречали с мыслью, что он станет для них последним. Андреас и его ближайшие советники льстили себя надеждой, что общественному благополучию более ничто не угрожает, что Венеция полностью очищена от разбойников, которых можно превратить с помощью золота в орудия мщения и жестокости; и тут на всех статуях, расположенных на видных местах, на углах всех основных улиц и на колоннах всех общественных зданий, появилось следующее обращение:
ВЕНЕЦИАНЦЫ!
Струцца, Томазо, Пьетрино, Балуццо и Матео – пятеро храбрецов, равных которым не видывал свет; встань они во главе армий, они носили бы имя героев, – их называют бандитами, на деле же они жертвы несправедливой государственной политики. Да, для вас этих людей более не существует, но на их место пришел другой – имя его вы найдете в конце этого послания, – и он будет до конца предан душой и телом своим нанимателям. Я смеюсь над бдительностью венецианской полиции, смеюсь над хитроумным наглым флорентийцем, который собственной рукой тащит братьев своих на виселицу. Те, кому нужны мои услуги, да отыщут меня – ибо это совсем не сложно! Те же, кто станет искать меня с целью выдать правосудию, – отчайтесь и трепещите: я неуловим, вас же отыщу где угодно, причем тогда, когда вы этого совсем не ждете! Венецианцы, вы меня поняли! Горе тому, кто попытается открыть мое местонахождение, ибо тогда жизнь его и смерть окажутся в моей власти. А пишет сие венецианский браво Абеллино.
– Сто цехинов! – воскликнул разгневанный дож, дочитав это послание. – Сто цехинов тому, кто отыщет этого злокозненного Абеллино, и тысяча тому, кто передаст его в руки правосудия.
Но тщетно обшаривали шпионы все притоны Венеции, они не нашли никакого Абеллино. Тщетно любители легкой поживы, равно как и алчные и изголодавшиеся, затягивали свое пребывание в городе, ибо слишком заманчивым было обещание тысячи цехинов. Абеллино был осторожен, и хитроумие им не помогло.
Тем не менее кто-то постоянно утверждал, что опознал Абеллино, то в одном обличье, то в другом – старика, гондольера, женщины, монаха. Кто-то время от времени где-то его видел, вот только, как на грех, никто не мог сказать, где он появится в следующий раз.
Глава IVФиалка
В начале предыдущей главы я сообщил читателям, что Флодоардо овладела сильнейшая меланхолия, а Розабелла занедужила, однако я не сказал, чем были вызваны эти внезапные перемены.
В день своего прибытия в Венецию Флодоардо был сама жизнерадостность и становился душой всякой компании, но в один прекрасный день утратил все свое веселье; по странному совпадению в тот же самый день у Розабеллы проявились первые симптомы болезни.
Ибо в тот самый злосчастный день по прихоти судьбы – а может, и богини любви (у нее тоже бывают свои прихоти) – Розабелла забрела в сад своего дяди, куда доступ был открыт только самым близким друзьям дожа; сам дож частенько предавался там отдыху в одиночестве и молчании на закате душных дней.
Розабелла, погруженная в свои мысли, бесцельно бродила по широким тенистым аллеям сада. Иногда, поддавшись досаде, она срывала с изгороди ни в чем не повинные листочки и бросала их на землю; иногда вдруг останавливалась, чтобы потом снова двигаться вперед, снова останавливалась, поднимала глаза к чистому синему небу. Иногда ее прекрасная грудь вздымалась бурно и порывисто, иногда с коралловых уст срывался невольных вздох.
– Он так хорош собой! – произнесла она тихо и столь пристально уставилась в пустоту, будто увидела нечто, скрытое от взоров обычных людей. – Да, Камилла права, – заключила она, помолчав, и нахмурилась, будто имея в виду, что Камилла ошибается.
Эта самая Камилла была ее гувернанткой, подругой, наперсницей, можно сказать почти матерью. Розабелла рано лишилась родителей. Мать ее умерла, когда девочка едва могла пролепетать ее имя, а отец Жискардо с Корфу, капитан венецианского корабля, девять лет назад погиб в самом расцвете сил в стычке с турками. Камилла, достойнейшая особа, с великой честью носящая имя женщины, заменила Розабелле мать, воспитывала ее с младенчества, а теперь стала ее лучшей подругой, той, кому девушка поверяла все свои невеликие тайны.
Розабелла все еще предавалась размышлениям, когда эта самая дивная Камилла вышла с боковой тропинки и поспешила к своей воспитаннице. Розабелла очнулась от дум.
Розабелла. Ах, Камилла, дорогая, это ты? Что привело тебя сюда?
Камилла. Ты не раз называла меня своим ангелом-хранителем, а ангелу-хранителю полагается постоянно быть рядом с тем, кого он опекает.
Розабелла. Камилла, я все обдумывала твои доводы; не могу отрицать, что сказанное тобой совершенно справедливо, очень мудро, и все же…
Камилла. И все же, хотя твой здравый смысл со мной и согласен, сердце твое ему противится.
Розабелла. Да, именно так.
Камилла. И я не виню твое сердце за то, что оно со мной не согласно, бедняжка моя. Я же сказала тебе напрямик, что, будь я в том же возрасте, что и ты, и встреться на моем пути такой человек, как Флодоардо, я не осталась бы равнодушной к знакам его внимания. Не стану отрицать, юный чужестранец крайне привлекателен, а потому для любой женщины, сердце которой свободно, он крайне опасный спутник. Внешность у него очень располагающая, манеры любезные, и, хотя он и пробыл в Венеции совсем недолго, никто уже не сомневается в том, что он наделен множеством благородных и исключительных черт. Но, увы, он всего лишь бедный аристократ, и мало надежды на то, что богатый и могущественный венецианский дож отдаст свою племянницу за человека, который – давай называть вещи своими именами – явился сюда без гроша в кармане. Ах, дитя, я тебя уверяю: романтик-авантюрист не годится в мужья Розабелле с Корфу.
Розабелла. Любезная моя Камилла, да кто говорит про замужество? Я испытываю к Флодоардо лишь дружескую приязнь.
Камилла. Вот как! Значит, тебя вовсе не смутит, если одна из наших богатых дам предложит Флодоардо свою руку?
Розабелла (поспешно). О! Флодоардо никогда не примет ее предложения, Камилла; в этом я не сомневаюсь.
Камилла. Дитя, дитя, с какой готовностью ты предаешься самообману! Должна тебе сказать, что любая влюбленная девушка связывает – подчас бессознательно – стремление к вечному союзу с мыслью о вечной привязанности. Но если ты станешь предаваться подобным грезам касательно Флодоардо, ты жестоко оскорбишь своего дядю, добрейшего человека, который тем не менее вынужден подчиняться жесточайшим правилам политического этикета.
Розабелла. Я все это знаю, Камилла, но как мне заставить тебя понять, что я не влюблена во Флодоардо и не собираюсь в него влюбляться, что ни о какой любви даже и речи нет? Повторяю, я испытываю к нему искренние, пылкие дружеские чувства, – безусловно, Флодоардо этого заслуживает. Заслуживает, говорю я? Ах, чего только не заслуживает Флодоардо!
Камилла. Безусловно, дружеские, но и нежные тоже. Ах, Розабелла, ты понятия не имеешь, как часто эти обманщики берут маски взаймы друг у друга, чтобы залучить сердца ничего не подозревающих девушек! Ты понятия не имеешь, как любовь, завернувшись в плащ дружбы, прокрадывается в сердце, которое, если бы любовь подступилась к нему в собственном своем обличье, не впустило бы ее никогда! Короче говоря, дитя мое, поразмысли над тем, сколь многим ты обязана своему дяде; подумай, каких хлопот может стоить ему твоя склонность, и принеси в жертву долгу то, что пока еще остается чистой прихотью, которая, однако, в случае потворства может слишком глубоко запечатлеться в твоем сердце, так что потом ее уже не вытравишь никакими усилиями!
Розабелла. Твои слова справедливы, Камилла. Я и сама считаю, что мое расположение к Флодоардо – лишь мимолетный каприз, с которым легко справиться. Нет-нет, я вовсе не влюблена во Флодоардо – в этом можешь не сомневаться. Мне даже кажется, что я испытываю к нему определенную антипатию, ведь ты только что мне показала, что, проникнувшись к нему приязнью, я могу стать причиной неприятностей для моего добрейшего, прекраснейшего дядюшки.
Камилла (с улыбкой). Столь сильны в тебе чувства долга и благодарности?
Розабелла. О да, Камилла; да ты и сама впоследствии скажешь то же самое. Этот неприятный Флодоардо – сколько он мне причинил досады! Лучше бы он и вовсе не приезжал в Венецию. Уверяю тебя, он мне совсем не нравится.
Камилла. Как! Тебе не нравится Флодоардо?
Розабелла (опуская глаза). Нисколечко. Хотя я и не желаю ему ничего дурного, поскольку, знаешь ли, Камилла, у меня нет никаких причин испытывать к этому несчастному Флодоардо неприязнь.
Камилла. Ладно, возобновим этот разговор, когда я вернусь. У меня есть одно дело, меня ждет гондола. До свидания, дитя мое, и смотри не откажись от своего решения с той же поспешностью, с какой его приняла.
Камилла удалилась, Розабелла осталась одна – печальная, растерянная. Она принялась строить воздушные замки и тут же их разрушать. Придумывала желания и тут же корила себя за это. Часто оглядывалась в поисках чего-то, но и самой себе не решалась признаться, что именно ищет.
Вечер выдался душный, Розабелле пришлось укрыться от невыносимого зноя. В саду имелся небольшой фонтан, обросший мхом, над ним волшебные руки искусства и природы создали навес из плюща и жасмина. Туда Розабелла и направила свои стопы. Подошла к фонтану – и тут же отшатнулась, залившись краской, ибо на мшистом бордюре, затененный жасмином, волнующиеся цветки которого отражались в воде, сидел Флодоардо, сосредоточив взор на свитке пергамента.
Розабелла заколебалась, уйти или остаться. Флодоардо же вскочил, явно смущенный не меньше ее, и положил конец ее сомнениям, почтительно взяв ее за руку и проводив к сиденью, с которого только что поднялся.
Уйти тотчас же теперь было решительно невозможно, она нарушила бы все принципы хорошего воспитания.
Рука ее так и лежала в руке Флодоардо, но жест его оказался настолько естественным, что Розабелле и в голову не пришло произносить упреки. Но что ей делать теперь? Убрать руку? Зачем, ведь оттого, что он держит ее ладонь, нет никакого вреда, а ему это, похоже, доставляет такое счастье! Да и как могла нежная Розабелла заставить себя совершить действие столь жестокое – лишить человека того, что ему доставляет такое счастье, а ей не приносит никакого вреда?
– Синьорина, – произнес Флодоардо, только чтобы не молчать, – вы правильно поступаете, что дышите свежим воздухом. Вечер нынче дивный.
– Но я прервала ваши ученые занятия, синьор, – возразила она.
– Ни в коей мере, – откликнулся Флодоардо, после чего их занимательная беседа иссякла.
Оба потупили взоры, оба созерцали небеса и землю, деревья и цветы в надежде отыскать хоть какой-то предлог для возобновления разговора; но чем упорнее они искали, тем труднее оказывалось обнаружить искомое; в такой мучительной неловкости прошли целых две драгоценные минуты.
– Ах, какой дивный цветок! – внезапно воскликнула Розабелла, только чтобы прервать молчание, потом нагнулась и с видом крайней заинтересованности сорвала фиалку, хотя на самом деле та была ей в этот момент совершенно безразлична.
– Воистину дивный, – мрачно заметил Флодоардо и окончательно озлился на себя за то, что изрек такую банальность.
– Фиолетовый – самый прекрасный из всех цветов, – продолжала Розабелла. – Удачное сочетание красного и синего, ни один художник не способен воссоздать столь совершенный союз.
– Красный и синий, первый – символ счастья, второй – привязанности. Ах, Розабелла! Сколь завидна участь мужчины, который в один прекрасный день получит такой цветок из вашей руки! Счастье и привязанность соединены столь же неразрывно, как красный и синий, составляющий фиолетовый оттенок этого цветка.
– Вы придаете простому цветку значение, которого он совершенно не заслуживает.
– Когда бы мне знать, кто в один прекрасный день получит такой цветок из руки Розабеллы! Впрочем, я не имею права произносить такие слова. Не знаю, что нынче на меня нашло. Я только и делаю, что совершаю ошибки. Простите мне мою самонадеянность, синьорина. Я больше никогда не позволю себе столь бестактных расспросов.
Он умолк. Молчала и Розабелла.
Но хотя они и могли запретить губам вести диалог о скрытой приязни; хотя Розабелла и не произнесла: «Ты и есть тот, кто получит из моей руки этот цветок», хотя Флодоардо и не воскликнул: «Розабелла, подари мне эту фиалку и все, что в ней заключено!» – но глаза их отнюдь не молчали! Эти коварные толкователи скрытых чувств поведали друг другу куда больше, чем сердца были готовы поведать самим себе.
Флодоардо и Розабелла смотрели друг на друга так, что никаким речам уже не было места. Милая, нежная, восторженная улыбка заиграла на губах Розабеллы, когда глаза ее встретились с глазами юноши, которого она выбрала из всех живущих на земле; юноша же со смесью надежды и страха постигал смысл этой улыбки. Он все понял, сердце забилось громче, глаза засияли ярче.
Розабелла трепетала; глаза ее не могли более выдерживать пламень его взглядов, порожденный скромностью румянец окрасил ее лицо и грудь.
– Розабелла! – наконец промолвил Флодоардо чуть слышно, сам того не сознавая.
– Флодоардо! – точно так же вздохнула Розабелла.
– Отдайте мне фиалку! – воскликнул он, а потом опустился к ее ногам и смиренным, просительным тоном повторил: – О, отдайте мне ее!
Розабелла прижала цветок к груди.
– Взамен просите чего хотите. Если цена тому – царский трон, я заплачу ее или погибну. Розабелла, отдайте мне цветок!
Она кинула один быстрый взгляд на прекрасного просителя, а на второй уже не решилась.
– Мой покой, мое счастье, моя жизнь – и даже слава моя! – все зависит от одного: получу ли я этот цветочек. Отдайте мне его, и я тут же торжественно отрекусь от всего, что в мире считается ценным.
Цветок дрожал в ее белоснежной руке. Пальцы, державшие его, слегка разжались.
– Вы слышите меня, Розабелла? Я у ваших ног – или зря я прошу милостыни?
При слове «милостыня» девушка вспомнила про Камиллу и ее добропорядочные наставления.
«Что я делаю? – сказала она себе. – Или я забыла свои обещания, принятое решение? Беги, Розабелла, беги, или в этот час ты изменишь и самой себе, и своему долгу!»
Она разорвала цветок на мелкие части и презрительно швырнула на землю.
– Я вас поняла, Флодоардо, – вымолвила она. – И поскольку я вас поняла, я никогда не позволю вам возобновить этот разговор. Давайте расстанемся здесь и сейчас, и никогда более не оскорбляйте меня подобной самонадеянностью. Прощайте!
Она презрительно отвернулась, и Флодоардо остался один – он точно прирос к земле от изумления и горя.
Глава VНаемный убийца
Едва Розабелла дошла до своих покоев, как уже горько пожалела о собственной отваге. Жестоко было давать Флодоардо столь резкий ответ, подумала она. Вспомнила, с какой печалью и безнадежностью смотрел ей вслед несчастный, убитый горем юноша, когда она повернулась и пошла прочь. Она, кажется, даже видела, что он в отчаянии простерся на земле: волосы растрепаны, глаза полны слез. Она расслышала, как он называет ее истребительницей его покоя и молит о смерти как о единственном избавлении; увидела, как он миг за мигом приближается к исполнению этого решения, проливая из-за нее слезы. В ушах у нее уже звучали страшные слова: «Флодоардо больше нет на свете». Она уже слышала, как скорбящая толпа рыдает у могилы того, кого любили все праведники и страшились все злодеи; того, кого обожали все друзья, кем восхищались даже враги.
– Увы мне, увы! – вскричала она. – То была лишь нелепая попытка изобразить из себя героиню. Решимость меня покидает. Ах, Флодоардо! Я говорила неискренне. Я люблю тебя – люблю сейчас и хочу любить вечно, пусть Камилла и бранится, пусть добрый мой дядюшка меня возненавидит.
Через несколько дней после этого разговора Розабелла заметила, какие разительные перемены произошли во внешности и манерах Флодоардо: он устранился от общества, а когда призывы ближайших друзей все-таки заставляли его появляться в их кругу, он выглядел неизменно подавленным, будто его прижимал к земле груз меланхолии.
Когда об этом узнала Розабелла, в ее нежное сердце будто вонзили кинжал. Никто не мог облегчить ее страданий, ибо никто не знал ни причин ее печали, ни происхождения ее болезни. Неудивительно, что через некоторое время ее состояние стало вызывать глубочайшую тревогу ее почтенного дядюшки. Столь же неудивительно, что Флодоардо полностью удалился от света, который сделался ему ненавистен, ибо там более не появлялась Розабелла, и что он в одиночестве предавался терзаниям страсти, которую тщетно пытался избыть, но которая, неумолимо нарастая, уже поглотила все его прочие желания и чувства.
Но давайте ненадолго покинем комнату занедужившей Розабеллы и перенесемся в жилище заговорщиков, которые стремительными шагами приближаются к исполнению своего плана, причем с каждым протекшим часом ряды их становятся все многочисленнее, а мощь их растет, равно как и опасность, которая грозит Андреасу и его любимой Республике.
Пароцци, Меммо, Контарино и Фальери, главари этого безумного предприятия, теперь частенько собирались во дворце кардинала Гонзаги, где создавались и обсуждались всевозможные планы изменения венецианского политического устройства. Какой вариант ни посмотри, делалось ясно, что предлагается он с единственной целью – потворство корыстным интересам. Целью одного заговорщика было избавление от бремени непомерных долгов, другой готов был пожертвовать всем, дабы потрафить своему ненасытному властолюбию. Алчность третьего возбуждали богатства Андреаса и его друзей, четвертым же двигало стремление отомстить за некое мнимое оскорбление – загасить обиду могла лишь кровь обидчика.
Все эти низменные ничтожества, стремившиеся к единственной цели – полному сокрушению Венеции или, по крайней мере, ее правительства, – испытывали безоглядную уверенность в исполнении своих надежд, ибо новое и необходимое дополнение к уже существовавшим налогам сильно озлобило население Республики против ее правителей.
У заговорщиков теперь было вдосталь и приверженцев, и средств для осуществления их планов, вдосталь было отважных, коварных, безрассудных соратников, умы которых как раз и подходили для совершения подобных революционных переворотов, поэтому они презрительно, сверху вниз, смотрели на доброго старого дожа, который пока даже и не подозревал об их полуночных встречах.
Тем не менее привести свои планы в исполнение они не решались, пока кого-то из высочайших государственных сановников не постигнет смерть, что не позволит ему более чинить им препятствия. Для осуществления этой части своего плана они решили прибегнуть к кинжалам бандитов. И поэтому тягостно прозвучал в их ушах гул колокола, когда он дал сигнал к свершению казни, и они увидели, как самые смелые их надежды погибли на эшафоте, где теперь лежали обезглавленные тела четверых браво. Велико было их горе, когда они утратили надежные инструменты достижения цели, но столь же непомерной оказалась их радость, когда гордый Абеллино решился в открытую заявить Венеции о том, что он по-прежнему находится на территории Республики и готов использовать свой кинжал в интересах Порока.
– Этот десперадо[124] – как раз тот, кто нам нужен! – воскликнули они в один голос в буйном восторге; самое горячее их желание теперь состояло в том, чтобы залучить Абеллино к себе на службу.
Цели своей они добились быстро – как только принялись искать дерзкого браво, он тут же позволил себя найти. Он стал посещать их сборища, однако его обещания и требования оказались крайне экстравагантными.
Наипервейшим и самым горячим желанием заговорщиков было убийство Конари, прокуратора, человека, которого дож ценил превыше всех прочих, который обладал орлиным взором и заставлял заговорщиков ежечасно трепетать от страха, что тайну их раскроют, – этого человека дож взял к себе на службу, отстранив от той же должности кардинала Гонзагу. Однако за убийство этого человека Абеллино запросил совершенно непомерное вознаграждение.
– Обеспечьте мне требуемую награду, – сказал он, – и я даю вам слово чести, что с нынешней же ночи прокуратор Конари перестанет чинить вам препоны. Отправьте его на небеса, низвергните в ад – я все равно отыщу его, дабы пронзить кинжалом.
Что им оставалось делать? Абеллино был не из тех, с кем можно торговаться. Кардиналу не терпелось осуществить свои намерения, но путь к их исполнению проходил по могиле Конари!
Абеллино получил затребованную сумму; на следующий день достопочтенного Конари, гордости и надежды Республики, а заодно и лучшего и ближайшего друга дожа, уже не было среди живых.
– Какой страшный человек этот Абеллино! – хором воскликнули заговорщики, услышав новость, и торжественно отпраздновали кончину прокуратора на полуночном пиру у кардинала.
Дож едва не лишился рассудка от ужаса и изумления. Он посулил десять тысяч цехинов любому, кто выяснит, чья рука отправила Конари в мир иной. Соответствующее объявление было вывешено на углах всех венецианских улиц, а также оглашено по территории всей Республики. Через несколько дней на главном входе в венецианскую синьорию появилось следующее послание:
ВЕНЕЦИАНЦЫ!
Знаю, вам не терпится узнать имя убийцы Конари. Дабы спасти вас от бесплодных измышлений, сообщу здесь и сейчас, что покончил с ним я, Абеллино.
Дважды погрузил я свой кинжал в его сердце, а потом отправил тело на корм рыбам. Дож обещал десять тысяч цехинов тому, кто обнаружит убийцу Конари, а тому, кому хватит ловкости убийцу схватить, сам Абеллино обещает двадцать. Прощайте, синьоры. Остаюсь вашим преданным слугой
Абеллино
Глава VIДвое величайших венецианцев
Читатель и без меня догадался, что это новое проявление наглости вызвало в Венеции всеобщую ярость. Никто еще на человеческой памяти не обращался столь неучтиво со знаменитой венецианской полицией, никто с такой непомерной гордыней не шел против власти дожа. Событие это повергло в смятение весь город: жители высматривали убийцу, по улицам ходили усиленные патрули, сбиры искали и тут и там, но никому не удалось ни увидеть, ни услышать Абеллино и даже напасть хоть на какой-то его след.
Священники в своих молитвах пытались пробудить дремлющую мстительность Небес, дабы они поразили смертью непотребного грешника. Дамы готовы были падать в обморок при одном упоминании имени Абеллино – ибо где взять уверенность, что в какой-то момент он не окажет им то же внимание, которое оказал Розабелле? Что до пожилых синьор, они в один голос утверждали, что Абеллино продал душу князю тьмы и в обмен обрел способность смущать покой всех благочестивых венецианцев и наслаждаться их праведным, но бессильным возмущением. Кардинал и его соратники гордились своим внушающим ужас сообщником и с уверенностью предвкушали будущий триумф своего дела. Осиротевшее семейство Конари призывало проклятия на голову убийцы и высказывало пожелания, чтобы слезы их обратились в море серы, в воды которого они ввергнут чудовищного Абеллино; но скорбь родных Конари не могла поспорить со скорбью дожа и двух его ближайших соратников, которые дали клятву не отступаться, пока не выяснят местонахождение этого безжалостного душегуба и не отомстят ему в десятикратном размере за его преступление.
– И ведь действительно, – произнес Андреас однажды вечером, сидя в одиночестве в своих личных покоях. – И ведь действительно, нельзя не признать, что этот Абеллино исключительная личность. Человек, способный совершить то, что совершил Абеллино, должен обладать такими талантами и таким мужеством, что, встань он во главе армии, он смог бы завоевать половину мира. Что же мне сделать, чтобы увидеть его хоть мельком?
– Подними глаза! – взревел Абеллино и хлопнул дожа по плечу.
Андреас вскочил с места. Перед ним возвышалась фигура гиганта, закутанная в темную накидку, из-под которой выглядывало лицо столь злобное и уродливое, что не было во всем мире ему подобия.
– Ты кто такой? – запинаясь, осведомился дож.
– Ты смотришь на меня – и еще сомневаешься? Так вот, я – Абеллино, добрый друг твоего покойного Конари, самого безгласного раба Республики.
Храбрый Андреас, который никогда еще не дрожал в битве ни на суше, ни на море и для которого не существовало опасности, способной поколебать его решимость и хладнокровие, – этот храбрый Андреас лишился на несколько секунд присутствия духа. Безмолвно взирал он на дерзкого наемного убийцу, стоявшего перед ним с невозмутимым высокомерием, – своим видом тот затмевал величие величайшего из венецианцев.
Абеллино кивнул ему с покровительственно-фамильярным видом и снизошел до того, что одарил дожа не лишенной приветливости улыбкой.
– Абеллино, – произнес дож через некоторое время, собравшись с мыслями, – сколь ты ужасен – и мерзок!
– Ужасен? – повторил браво. – Вот каким ты меня считаешь? Что ж, мне очень приятно это слышать. Мерзок? Может, да, а может, и нет. Должен признать: судя по вывеске на моем фасаде, трудно ожидать праздных увеселений внутри, однако при этом, Андреас, в одном нет сомнения: мы с тобой стоим вровень, ибо в данный момент именно мы двое – величайшие из венецианцев: ты в своем роде, а я в своем.
Дож невольно улыбнулся в ответ на фамильярность браво.
– Нет-нет, – продолжил Абеллино, – попрошу обойтись без недоверчивых улыбок. Позволь мне, простому браво, сравнить себя с дожем: я считаю, что с моей стороны нет особой самонадеянности в том, чтобы поставить себя на один уровень с человеком, который находится в моей власти, а потому, соответственно, ниже меня.
Дож сделал движение, будто собираясь выйти.
– Не спеши, – остановил его Абеллино, с грубым смехом преграждая дожу путь. – Очень редко случай сводит в столь тесном пространстве двух столь великих людей. Оставайся на месте, я еще не закончил; нам необходимо переговорить.
– Выслушай меня, Абеллино, – ответил дож, собрав в кулак все свое достоинство. – Природа наделила тебя великими талантами – почему ты так неразумно ими распоряжаешься? Я даю тебе священную клятву, что готов простить прошлое и оберегать тебя в будущем, если ты назовешь мне имя злодея, который подкупом заставил тебя лишить жизни Конари: тогда ты сможешь бросить свое кровавое ремесло и получить достойное место на службе Республики. А если ты отвергнешь это предложение, побыстрее покинь пределы Венеции, ибо клянусь, что…
– Хо-хо! – прервал его Абеллино. – Ты обещаешь простить и оберегать? Я давно уже перестал думать о подобных глупостях. Абеллино способен уберечь себя и без посторонней помощи, а что касается прощения, то не смертному отпускать грехи, подобные моим. В тот день, когда каждому назначено представить перечень своих злодеяний, я его и представлю, но не ранее. Ты хочешь знать имя человека, который заплатил мне за убийство Конари? Что ж, ты его узнаешь, но не сегодня. Мне надлежит побыстрее покинуть пределы Венеции? Зачем, из страха перед тобой? Хо-хо! Из страха перед Венецией? Ха, Абеллино Венеции не боится – это Венеция боится Абеллино! Хочешь, чтобы я бросил свое ремесло? Что ж, Андреас, тут есть одно условие, которое, возможно…
– Назови его! – вскричал дож в исступлении. – За десять тысяч цехинов согласен ли ты убраться из Республики?
– Я с радостью заплачу тебе вдвое, если ты возьмешь обратно свое оскорбительное обещание столь мизерной подачки! Нет, Андреас, цена будет другая: отдай мне свою племянницу в жены. Я люблю Розабеллу, дочь Жискардо с Корфу.
– Чудовище! Какая непомерная наглость!
– Хо-хо! Терпение, добрый дядюшка, терпение… Принимаешь ли ты мое предложение?
– Назови любую желаемую сумму, и тебе ее выплатят немедленно, лишь бы ты избавил Венецию от своего присутствия. Республика от этого будет в выигрыше, даже если это обойдется ей в миллион, – только бы дыхание твое более не отравляло ее воздух.
– Вот как! Собственно, миллион не такая уж крупная сумма, ибо скажу тебе, Андреас, я только что продал почти за полмиллиона жизни двух твоих дорогих друзей, Манфроне и Ломеллино. Отдай мне Розабеллу – и я их не трону.
– Окаянный! Или нет в небесах молний?
– Не согласен? Тогда услышь! Ровно через сутки Манфроне и Ломеллино отправятся на корм рыбам. Это тебе сказал Абеллино. Да будет так!
С этими словами он вытащил из-под плаща пистолет и направил его дожу в лицо. Андреас, ослепленный порохом и оглушенный внезапным выстрелом, отшатнулся и в помрачении опустился на ближайшую софу. Он, впрочем, быстро оправился от удивления. Вскочил, дабы призвать стражу и схватить Абеллино, но тот уже исчез.
В этот же вечер Пароцци и его сообщники собрались во дворце кардинала Гонзаги. Стол ломился от изысканных яств, и над полными до краев кубками заговорщики строили планы сокрушения Республики. Кардинал рассказывал, как в последнее время сумел вернуть себе благосклонность дожа и внушить ему, что главы конфедерации – достойные мужи, которым можно доверять важные должности. Контарино хвастался, что его в ближайшее время назначат на освободившееся место прокуратора. Пароцци думал о своей доле добычи – руке Розабеллы, а также о должности Ломеллино или Манфроне, – когда два этих основных препятствия к осуществлению его надежд будут устранены. Вот какие велись за столом разговоры, и тут пробило полночь, двери распахнулись – перед собравшимися стоял Абеллино.
– Вина, живее! – воскликнул он. – Дело сделано. Манфроне и Ломеллино нынче ужинают с червями. А дожа я поверг в такой трепет, что убежден: он теперь быстро не оправится. Отвечайте, довольны ли вы мной, головорезы?
– Следующая очередь Флодоардо! – выкрикнул Пароцци.
– Флодоардо, – пробормотал Абеллино сквозь зубы. – Гм… это не так просто.