– Молодой господин немного не в себе. Это естественное следствие ушиба, но скоро пройдет.
Крестьяне один за другим приходили в гостиницу и докладывали, что следов моей несчастной возлюбленной не нашли. Тревога моя перешла в отчаяние: я умолял их продолжить поиски как можно скорее, удвоив обещанную награду. Мое неукротимое, лихорадочное волнение только убедило людей, что я брежу. Не найдя никаких следов дамы, они решили, что ее образ порожден моим разгоряченным мозгом, и на мольбы мои перестали откликаться. Правда, хозяйка говорила, что поиск будет возобновлен; но впоследствии выяснилось, что она хотела лишь успокоить меня.
Хотя весь мой багаж остался в Мюнхене под присмотром Лукаса, у меня был с собой туго набитый кошелек – ведь я готовился к длительной поездке; к тому же обломки экипажа стали для местных жителей доказательством моей знатности, и обслуживали меня в гостинице великолепно.
День миновал, известий об Агнес не было. Тревога моя сменилась подавленностью. Я перестал бредить о ней и погрузился в пучину меланхолии. Видя, что я лежу тихо, мои сиделки решили, что лихорадка проходит и мне стало легче. По указанию врача меня напоили успокоительной микстурой, а с приходом сумерек слуги ушли, пожелав мне спокойного сна.
Да, я хотел покоя, но не обрел его. Вопреки усталости тела, возбуждение сердца не давало мне уснуть, и я ворочался с боку на бок, пока часы на колокольне где-то неподалеку не отбили один удар. Слушая, как замирает этот гулкий скорбный звук, уносимый ветром, я внезапно ощутил, что все тело мое охватил холод. Я задрожал, не ведая отчего; холодная испарина выступила на лбу, и волосы мои стали дыбом от страха. Вдруг послышались тяжелые, медленные шаги – кто-то поднимался по лестнице.
Непроизвольно приподнявшись, я отдернул полог кровати. Единственная тростниковая свеча[17], стоявшая на каминной полке, слабо озаряла помещение, увешанное гобеленами. Дверь резко распахнулась. Мерным торжественным шагом двинулась ко мне полуночная гостья. Меня затрясло. Боже всемогущий! Это была кровавая монахиня! Моя пропавшая спутница! Лицо ее по-прежнему скрывала вуаль, но лампы и ножа при ней уже не было. Медленно приподняла она покрывало.
Что за зрелище предстало перед моим потрясенным взором! Я узрел оживший труп. Лицо монахини было длинным и изможденным, щеки и губы бескровны; смертная бледность покрывала все ее черты; глазные яблоки, упорно глядевшие на меня, были тусклыми и пустыми.
Ужас, пронзивший меня, невозможно описать. Кровь застыла в моих жилах. Я хотел было позвать на помощь, но звуки угасли, не достигнув уст. Нервы напряглись, но я лишился сил и замер в той же позе, словно статуя.
Призрачная монахиня несколько минут разглядывала меня молча; от ее взгляда немудрено было обратиться в камень. Наконец низким, загробным голосом она произнесла:
Раймонд! Раймонд! Весь ты мой!
Раймонд! Раймонд! Я – твоя!
Навсегда, пока живой,
Я – твоя! Ты будешь мой!
Вечно – телом и душой!
Едва дыша от страха, я слушал, как она повторяла мои собственные слова. Потом она присела в изножье кровати и умолкла, по-прежнему не спуская с меня глаз, и я чувствовал себя завороженным, как под взглядом гремучей змеи: отвернуться от нее я не смог.
В этом положении призрак оставался целый долгий час, ничего не говоря и не двигаясь; я тоже не мог ни того ни другого. Наконец пробило два. Монахиня поднялась, подошла к изголовью кровати, схватила ледяными пальцами мою руку, безвольно лежавшую поверх одеяла, и, прижавшись холодными губами к моим губам, повторила:
Раймонд! Раймонд! Весь ты мой!
Раймонд! Раймонд! Я – твоя!
Она отпустила мою руку, медленным шагом покинула комнату, и дверь за нею закрылась. Весь этот час тело мое было сковано, бодрствовал лишь разум. Теперь чары развеялись; кровь резко прилила к сердцу. Я глухо застонал и упал на подушку без сознания.
Соседняя комната была отделена от моей лишь тонкой перегородкой – в ней жил хозяин с женою; разбуженный моим стоном, он тотчас вошел ко мне и призвал жену. С трудом они привели меня в чувство и послали за врачом. Он пришел без промедления и объявил, что лихорадка усилилась, и, если устранить ее столь тяжелое возбуждение не удастся, он не ручается за благополучный исход.
Лекарства, которые он дал, отчасти успокоили меня. Я задремал до рассвета, но страшные сны не дали мне отдохнуть по-настоящему. Я видел то Агнес, то кровавую монахиню, и обе они пугали и терзали меня. Я проснулся усталым и измученным. Лихорадка не ослабевала; болезненная натянутость нервов препятствовала заживлению переломов. Я то и дело впадал в забытье, и врач в тот день не оставлял меня больше чем на два часа.
Понимая странность моей истории, я решил скрыть ее от всех, поскольку мне вряд ли поверили бы. Я беспокоился об Агнес. Что могла она подумать, не найдя меня на условленном месте? А вдруг она заподозрит меня в неверности? Однако я полагался на осмотрительность Теодора и надеялся, что письмо к баронессе убедит ее в чистоте моих намерений. Этими доводами я несколько успокоился; но впечатление от ночного визита угнетало меня все сильнее. Ночь приближалась; я страшился ее прихода, хотя и убеждал себя, что призрак больше не появится. На всякий случай я попросил слугу подежурить у моей постели.
Накопившаяся за два дня усталость вкупе с действием большой дозы опиата, прописанной врачом, обеспечили мне наконец тот отдых, в котором я так нуждался. Я погрузился на несколько часов в глубокий, спокойный сон, но после полуночи удар колокола разбудил меня. Этот звук напомнил мне об ужасах предыдущей ночи. Снова чувствуя ледяной озноб, я приподнялся на постели и увидел, что слуга крепко спит в кресле рядом с кроватью. Я окликнул его – он не отозвался. Я потряс слугу за руку, однако все мои попытки разбудить его были напрасны, а между тем на лестнице уже слышались тяжелые шаги. И снова дверь распахнулась, и снова кровавая монахиня предстала передо мной. Чары опять обездвижили меня, словно спеленатого младенца, и прозвучали роковые слова:
Раймонд! Раймонд! Весь ты мой!
Раймонд! Раймонд! Я – твоя!
Потрясающая сцена, случившаяся накануне, повторилась. Призрачная дева снова поцеловала меня, снова коснулась моей руки истлевшими пальцами, а потом, как и в первый раз, удалилась, как только пробило два часа.
И далее это случалось из ночи в ночь. Нет, я не привык к призраку – с каждым разом от его появления мне становилось все страшнее. Мысль о монахине преследовала меня беспрерывно, и ничто уже не могло развеять мою меланхолию.
Естественно, это не способствовало быстрому восстановлению здоровья. Прошло несколько месяцев, прежде чем я смог на день перебираться с постели на диван; но и тогда я был так слаб, подавлен и изможден, что не сумел самостоятельно пройти по комнате – меня перенесли. Судя по взглядам слуг, они не очень-то надеялись, что я поправлюсь. Постоянное уныние, в котором я пребывал, привело врача к выводу, что у меня ипохондрия. Причину моего состояния я старательно скрывал, и никто не мог бы облегчить мою участь. Призрака даже не видел никто, кроме меня. Кого бы я ни звал посидеть в моей комнате, как только часы отбивали один раз, на них нападал неодолимый сон, который прерывался уже после ухода призрака.
Не удивляйтесь, почему за это время я не искал сведений о вашей сестре. Мне их доставил Теодор, который с трудом сумел отыскать меня. Он сказал, что с ней все в порядке, но убедил меня, что никакие попытки освободить ее не дадут результата, пока я не смогу вернуться в Испанию. От Теодора, а позже и от самой Агнес я узнал, что было с нею. Вот послушайте.
В ту роковую ночь, когда мы должны были бежать, какая-то случайность помешала ей вовремя выйти из спальни. Она все же добралась до проклятой комнаты, спустилась по лестнице в зал, увидела, что ворота открыты, как и ожидалось, и покинула замок незамеченной. Как же она удивилась, когда не нашла меня! Она обыскала всю пещеру, пробежала по всем тропинкам ближнего леса и провела полных два часа в этих бесплодных поисках. Она не нашла никаких следов – ни меня, ни кареты.
Тревога и разочарование одолели Агнес, и ей не оставалось ничего, кроме как вернуться в замок, прежде чем баронесса обнаружит ее отсутствие; но она столкнулась с новой помехой. Колокол уже отбил два часа, время призрака истекло, и заботливый привратник закрыл ворота. Агнес долго колебалась, но все-таки решилась тихонько постучать. К счастью, Конрад еще не уснул; заслышав стук, он поднялся, ворча оттого, что его потревожили. Однако, открыв створки и увидев, что привидение ждет, чтобы его впустили, он громко вскрикнул и плюхнулся на землю. Агнес, воспользовавшись испугом привратника, проскользнула мимо него, добежала до своей спальни и, сбросив костюм привидения, легла в кровать, безуспешно пытаясь объяснить мое исчезновение.
Тем временем Теодор, увидев, как моя карета уносится прочь с ложной Агнес, весело возвратился в деревню. Наутро он освободил Кунегонду и доставил ее в замок. Там он застал барона, его супругу и дона Гастона за обсуждением рассказа привратника. Все они безоговорочно верили в привидения; но последний доказывал, что стучать в двери совершенно несвойственно призракам, ибо несовместимо с их нематериальной природой, и такого никто не наблюдал. Они увлеченно обсуждали этот вопрос, когда прибыл паж и Кунегонда раскрыла всю тайну. Выслушав ее, старшие единогласно решили, что та Агнес, которую Теодор видел в моей карете, видимо, была кровавой монахиней, а призрак, испугавший Конрада, – не кто иная, как дочь дона Гастона.
Оправившись от первого изумления, баронесса решила использовать эту историю, чтобы убедить племянницу уйти в монастырь. Опасаясь, как бы дон Гастон не отказался от этого, узнав о возможности столь блестящего брака для дочери, она скрыла мое письмо и продолжала выставлять меня безденежным и безродным авантюристом. Детское тщеславие заставило меня скрыть свое имя даже от возлюбленной: я хотел, чтобы она любила меня, а не сына и наследни