Как переменчив ветр, несущий вас!
То вниз потянет, то взнесет на час.
Искатель славы беспокойно спит:
Одним порывом вознесен, другим разбит.
Лоренцо погрузился в долгое раздумье, но наконец, взяв маркиза за руку, заговорил:
– Раймонд, строго следуя правилам чести, я должен был бы смыть пятно с нашего родового имени вашей кровью; но необычайные обстоятельства не дают мне оснований считать вас врагом. Искушение было слишком велико, непреодолимо. А причиной всех несчастий стали предрассудки моих родных, и они более виновны, чем вы и Агнес. Что случилось, нельзя вернуть, но можно исправить, заключив союз между вами и моей сестрой. Вы всегда были, вы и сейчас остаетесь самым дорогим, по сути, единственным моим другом. Агнес я искренне люблю и никому не отдал бы ее с такой радостью, как вам. Итак, следуйте своему замыслу. Завтра ночью я пойду с вами и сам отвезу ее в дом кардинала. Мое присутствие оправдает ее поступок и избавит от порицаний за бегство из обители.
Маркиз горячо благодарил друга. Лоренцо еще обрадовал его тем, что ожидать новых подлостей от доньи Родольфы теперь не нужно. Уже пять месяцев тому назад от чрезмерного раздражения у нее случился разрыв кровеносного сосуда, и спустя несколько часов она скончалась.
Теперь он мог заговорить о делах Антонии. Маркиза весьма удивило появление новой родственницы. Его отец унес ненависть к Эльвире с собой в могилу и никогда словом не обмолвился о том, что ему известна судьба вдовы старшего сына. Дон Раймонд заверил друга, что тот не ошибся: он охотно признает невестку и ее любезную дочь. Приготовления к бегству не позволяли ему наведаться к ним на следующий день; но он попросил Лоренцо рассказать Эльвире о своем дружеском расположении и снабдить ее любой суммой с его счета, какая ей может понадобиться. Лоренцо обещал сделать это, как только узнает, где она живет. Попрощавшись со своим будущим братом, он вернулся во дворец Медина.
Уже близился рассвет, когда маркиз удалился в свою спальню. Еще вечером, понимая, что беседа с другом займет несколько часов, и не желая, чтобы его прерывали, он велел слугам идти спать, не дожидаясь его; поэтому он удивился, обнаружив в прихожей Теодора. Паж сидел у стола с пером в руке и был так поглощен своим занятием, что не заметил господина. Маркиз постоял, наблюдая за ним. Теодор написал пару строк, застыл, вычеркнул часть написанного; написал что-то еще и улыбнулся, видимо, весьма довольный результатом. Наконец он отбросил перо, вскочил со стула и весело хлопнул в ладоши.
– Вот оно! – воскликнул он. – Теперь они очаровательны!
Его восторги прервал смех маркиза, догадавшегося, чем он занят.
– Что очаровательно, Теодор?
Мальчик вздрогнул, обернулся, покраснел и, подбежав к столу, поспешно спрятал исписанный лист.
– Ох, сударь, я не знал, что вы здесь! Чем могу быть вам полезен? Лукас уже ушел спать.
– Я последую его примеру, когда выскажу свое мнение о твоих стихах.
– О моих стихах, сударь?
– Ну а что же еще могло заставить тебя бодрствовать до зари? Где они, Теодор? Я хотел бы увидеть твое творение.
Щеки Теодора покрыл еще более густой румянец: он мечтал показать свои достижения, но хотел, чтобы его об этом попросили.
– Право, сударь, они не стоят вашего внимания…
– Не стоят, хотя ты назвал их очаровательными? Полно, полно, давай проверим, совпадут ли наши оценки. Не бойся, я буду снисходительным критиком.
Мальчик достал листок с притворной неохотой; но в его темных выразительных глазах мелькнуло удовлетворение, признак детского тщеславия. Маркиз улыбнулся, заметив, что начинающий поэт не научился еще скрывать свои чувства. Он уселся на диван и стал читать.
Темнела ночь. За дверью ветр бесился.
Анакреон, годами стар, угрюмо
Пред очагом теплеющим склонился,
В молчанье погружен, охвачен думой.
Внезапно имя слышит он свое —
Се Купидон вступил в его жилье.
– Как, это ты? – вскричал сердито старец,
И гнев окрасил бледные морщины.
– Неужто хочешь заново заставить
Пылать огнем угасшие руины?
Напрасно, мальчик, ныне я уж стар,
Не разгорится вновь в душе пожар.
Что ищешь ты в унылой сей пустыне?
Здесь не цветут цветы, не слышно смеха.
Под снегом спят бесплодные равнины,
И твой призыв – лишь зряшная помеха.
Здесь возраст правит мной, и он один
Учитель мой и строгий господин.
Ищи себе волнующую младость,
Сны Хлои возмущай запретным чувством,
Селине обещай земную радость,
Дамона грудь пронзай своим искусством
И девственниц, к твоим стрела́м готовых,
Заковывай в любовные оковы.
Я ж не питаю праздные надежды,
Я мудрым стал, но не забыл обиды,
Когда, тебе поверив, в жизни прежней
Я страстным взором Юлию увидел,
Что обещала нежную любовь,
Но принесла лишь ревность, ложь и боль.
Лети же прочь, предатель своевольный!
Лукавству твоему я не поверю!
Огнем желанья сердце не наполню,
Чтоб вновь и вновь оплакивать потерю!
Прощай! – Но бог, нахмурясь, возопил:
– Неужто возраст ум твой замутил?
Ты помнишь Юлии жестокие отказы,
Ужель забыл других, что были милы?
Ужель средь многих нимф, любезных глазу,
Одну гордячку ты упомнить в силах?
Поистине, течет река добра,
Но ей не смыть одну песчинку зла.
Как жарко грудь твоя тогда пылала!
Каким вином любовь пьянила губы!
О нет, ты не назвал меня тогда бы
Предателем; не стал бы словом грубым
Чернить все светлое, что есть в душе твоей.
Так вспомни эту радость прежних дней!
И слово бога точно лед топило
В душе поэта; грудь его вздымалась,
Груз тяжких лет пушинкой уносило,
Глаза огнем невольно загорались,
И музыка вдруг зазвучала в мире,
И руки сами потянулись к лире.
– Ты прав, крылатый! Прежде пел я гимны
Лишь королям, прославленным героям,
Но ты вернул мне жизнь, так помоги мне!
Любовный пыл, что разожжен тобою,
Пусть в строках песен потечет, как кровь!
Отныне воспеваю я любовь!
Теодор, терзаемый надеждой и страхом, с беспокойством ждал приговора. Маркиз вернул ему листок с ободряющей улыбкой.
– Твоя маленькая поэма мне очень понравилась, однако тебе не следует полагаться на мое мнение. Судить о поэзии – не мое дело, и сам я за всю жизнь удосужился написать от силы шесть строк, да и те произвели такой неудачный эффект, что я постановил больше никогда ничего не сочинять… Впрочем, я отвлекся. Я хотел сказать, что стихотворство – худший способ препровождения времени. Автор, хороший, плохой или посредственный, – это животное, которое каждый считает себя вправе травить: отнюдь не все способны писать книги, но все полагают, что способны о них судить.
Наказание плохого сочинения заключается в нем самом – оно вызывает презрение и насмешки. Хорошее вызывает зависть и приносит автору множество неприятностей: его атакуют пристрастные и озлобленные критики. Одному не нравится план, другой нападает на стиль, третьего возмущают идеи, вложенные в книгу; ну а те, кто не находит в книге погрешностей, принимаются изощренно травить автора. Они вытаскивают из-под спуда любую мелочь, которая может выставить в смешном свете его личные качества или поступки, они стараются уязвить человека, если не могут опорочить писателя.
Одним словом, заняться литературой – значит добровольно подставиться под стрелы пренебрежения, насмешек, зависти и разочарования. Независимо от качества твоих сочинений, тебя будут поносить. Правда, в этом молодые авторы находят главное утешение: они помнят про завистников, несправедливо критиковавших великих Лопе де Вега и Кальдерона, и наивно полагают, что им выпала та же доля.
Но к чему я делюсь с тобой этими мудрыми соображениями? Стихотворство – мания, и никакие разумные доводы ее не победят; ты с таким же успехом будешь убеждать меня не любить, как я убеждаю тебя не писать. Однако, если уж иногда случаются у тебя поэтические припадки, старайся хотя бы ограничивать круг слушателей теми, чье дружеское расположение обеспечит тебе похвальные отзывы.
– Значит, вы находите эти строки негодными, сударь? – с унылым и смиренным видом сказал Теодор.
– Ты меня неверно понял. Я уже сказал, что они мне очень понравились. Но мое отношение к тебе делает меня пристрастным, и другие люди могут судить их более строго. Все же я, при всей благосклонности, не могу пройти мимо ряда огрехов. Например, ты ужасно путаешься в метафорах; ты слишком увлекаешься красивыми словами в ущерб смыслу; некоторые строчки вставлены явно лишь ради рифмы; а идеи по большей части заимствованы у других поэтов, хотя ты можешь и не осознавать это. В обширном произведении подобные недостатки можно и простить; но короткое стихотворение должно быть точным и совершенным.
– Это верно, сеньор; но учтите, пожалуйста, что я пишу просто для удовольствия.
– Тем менее простительны твои недоработки. Их можно простить тем, кто трудится за деньги, кто вынужден завершить задание к определенному времени, кому платят за объем, а не за качество произведения. Но если кто-то творит не по необходимости, кого привлекает только слава и у кого есть досуг, чтобы отделывать свои творения, – тут огрехи непростительны, и их нужно искоренять!
Маркиз поднялся с дивана; паж выглядел обескураженным и печальным, и он добавил, улыбнувшись:
– Однако именно эти строки тебя не опозорят. Стих гладкий, слух у тебя верный, и, если это тебя не слишком затруднит, я бы попросил тебя сделать копию, чтобы перечитывать на досуге.
Лицо мальчика немедленно посветлело. Он не заметил полуодобрительной,