– Прощайте, сеньор, – сказала она. – Средства исправить дело я не знаю. Боюсь, что даже вторая булла от папы не воскресит вашу сестру.
С тяжестью на сердце вернулся Лоренцо к своему другу. Выслушав его, дон Раймонд словно обезумел: он ни за что не хотел признать, что Агнес на самом деле мертва; он упорствовал в мысли, что она все еще томится за стенами обители святой Клары. Никакие доводы не заставили его отказаться от надежды вызволить ее. Каждый день придумывал маркиз новые способы что-то разузнать, и все они не давали никакого результата.
А Медина разуверился в том, что когда-нибудь встретится с сестрой, но остался в убеждении, что ее удержали нечестными способами. Поэтому он поощрял поиски дона Раймонда, рассчитывая, если найдется хоть малейшая улика, жестоко отомстить бездушной аббатисе. Потерю сестры он переживал тем тяжелее, что приличия не позволяли ему сразу заговорить с герцогом об Антонии. Тем временем его люди постоянно кружили у дверей Эльвиры. Он узнавал обо всех передвижениях его любимой. Поскольку она никогда не пропускала проповедей в соборе капуцинов по четвергам, он мог ее там видеть раз в неделю, хотя, соблюдая данное слово, старательно избегал показываться ей на глаза.
Так прошли долгие два месяца. Об Агнес по-прежнему не было ни слуху ни духу. Все, кроме маркиза, поверили, что она мертва; и теперь Лоренцо решился поговорить о своих чувствах с дядей. Он уже несколько раз намекал на свое намерение жениться, и дядя отнесся к этому вполне благосклонно; юноша не сомневался в успехе своего предложения.
Глава VI
Забывшись, лежали они, друг друга обняв,
Благословляя ночь и свет проклиная дня.
Взрыв вожделения миновал; похоть Амброзио насытилась. Наслаждение уступило место Стыду в его душе. Смущенный и испуганный своей слабостью, он отодвинулся от Матильды, как от воплощенного вероломства. Вспомнив о том, что сейчас произошло, он задрожал; с ужасом подумал он о будущем, сердце его ныло, он не чувствовал ничего, кроме пресыщения, и боялся посмотреть в глаза своей сообщнице по падению. Воцарилось унылое молчание, преступная пара погрузилась в неприятные раздумья.
Матильда первая нарушила тишину. Она нежно взяла монаха за руку и прижала ее к своим разгоряченным губам.
– Амброзио! – прошептала она дрожащим голосом.
От этого звука аббат содрогнулся. Он повернулся к Матильде и увидел, что глаза ее полны слез и взывают к сочувствию.
– Опасная женщина! – сказал он. – В какую бездну несчастий ты повергла меня! Если твой пол обнаружат, я заплачу честью, даже жизнью своей за несколько мгновений удовольствия. Как я глуп, что поддался твоим соблазнам! Что теперь можно поделать? Как искупить, каким покаянием загладить грех? Злосчастная Матильда, ты навеки лишила меня покоя!
– Ты упрекаешь меня, Амброзио? Меня, которая пожертвовала ради тебя мирскими утехами, роскошью и богатством, женской деликатностью, моими подругами, состоянием, доброй славой? А что потерял ты из того, что я сохранила? Разве нет моей доли в твоей вине? Разве ты не разделил со мною наслаждение? Впрочем, в чем наша вина? В мнении света, судящего вкривь и вкось? Пусть свет не узнает о наших радостях, и они станут невинными, божественными! Обет безбрачия противоестествен; люди не созданы для воздержания: будь любовь преступной, Господь ни за что не сделал бы ее столь сладкой, столь неодолимой! Посему не хмурь более чело, мой Амброзио. Предайся свободно утехам, без которых жизнь – ничего не стоящий дар. Довольно попрекать меня за то, что я научила тебя блаженству, и раздели восторги поровну с женщиной, которая тебя обожает!
Глаза Матильды осветились пленительным томлением, грудь трепетала; она сладострастно обвила его тело руками, притянула к себе и впилась губами в его губы. Буря желания вновь подхватила Амброзио; жребий был брошен, обеты нарушены, преступление совершено, и зачем было ему отказываться от уже оплаченной награды? С удвоенной пылкостью прижал он девушку к своей груди. Стыд больше не сковывал его, и он дал волю своим необузданным аппетитам; а прекрасная распутница пустила в ход всю сладостную изобретательность, все утонченные уловки искусства любви, чтобы еще увеличить блаженство обладания и пуще воспламенить любовника. Амброзио безумствовал от ощущений, прежде ему незнакомых.
Быстро пролетела ночь, и утро зарумянилось, застав аббата все еще в объятиях Матильды. Опьяненный любовными играми, он поднялся с ложа любострастной сирены; собственное падение уже не казалось ему постыдным, он не страшился мщения оскорбленных небес; боялся он лишь, как бы смерть не отняла у него наслаждений, которым длительное воздержание придавало особую остроту. Матильда еще не избавилась от действия яда; но жизнь девушки теперь беспокоила любвеобильного монаха не потому, что она его спасла: он просто не хотел лишиться наложницы. Ведь ему было бы нелегко найти другую, с кем он смог бы так безудержно – и так безопасно – предаваться страсти; поэтому он стал искренне просить ее применить то спасительное средство, которым она обладала.
– Да! – ответила Матильда. – Теперь, когда ты дал мне почувствовать, как дорога жизнь, я хочу спастись. Никакие опасности меня не запугают: я смело пойду навстречу всем последствиям моего поступка, потому что они – лишь малая плата за обладание тобою; мгновение, проведенное в твоих объятиях на этом свете, стоит целого века мучений на том. Но прежде чем я сделаю этот шаг, пообещай мне, Амброзио, что никогда не спросишь у меня, каким образом я излечилась.
Он торжественно пообещал.
– Спасибо, любимый мой. Эта предосторожность необходима, потому что ты, сам того не зная, подвержен простонародным предрассудкам. Дело, которым я займусь сегодня ночью, необычно, оно может тебя испугать и ухудшить твое мнение обо мне. Скажи, у тебя есть ключ от дверцы на западном конце сада?
– Той дверцы, которая ведет на кладбище, общее для нас и клариссинок? Ключа у меня нет, но я легко могу достать его.
– Мне больше ничего и не нужно. Позволь мне выйти на кладбище в полночь. Подожди, пока я спущусь в склеп святой Клары, чтобы никто посторонний не подглядел, что я там делаю. Оставь меня там на один час, и это спасет жизнь, которая посвящена твоим утехам. Чтобы не возбудить подозрений, не приходи ко мне в течение дня. Не забудь о ключе, я буду ждать тебя около двенадцати. Осторожно! Я слышу шаги! Оставь меня, я притворюсь, что сплю.
Монах кивнул и вышел из кельи. Открыв дверь, он увидел отца Пабло.
– Я пришел, – сказал тот, – узнать о здоровье моего молодого пациента.
– Тише! – ответил Амброзио, прижав палец к губам. – Я только что был у него. Он крепко уснул, это, конечно, пойдет ему на пользу. Не беспокойте его сейчас, он хочет отдохнуть.
Отец Пабло повиновался и, услышав призыв колокола, вслед за аббатом пошел служить заутреню. Входя в часовню, Амброзио почувствовал себя неловко. Он еще не привык быть виновным, и ему казалось, что все окружающие читают на его лице, чем он занимался ночью. Он попытался молиться, но в сердце его угас огонь набожности, и мысли то и дело устремлялись к тайным прелестям Матильды. Правда, утратив сердечную чистоту, он заменил ее показной святостью. Чтобы лучше замаскировать свой грех, он с удвоенным рвением стал демонстрировать добродетель и, нарушив данные небесам обеты, казался более усердным их служителем, чем прежде. Так он добавил лицемерие к невоздержности и измене; но если сперва он пал под натиском соблазна почти непреодолимого, то теперь сознательно согрешил, пытаясь это скрыть.
По окончании заутрени Амброзио возвратился в свою келью. Удовольствие, испытанное им впервые в жизни, сильно повлияло на его рассудок; в хаосе мыслей смешались раскаяние, сладострастие, тревога и страх. Он сожалел о душевном спокойствии, о надежной опоре добродетели, определявших его жизнь; он предался излишествам, от которых отчурался бы с ужасом еще сутки назад, а теперь ужасался при мысли, что малейшая неосторожность его или Матильды сокрушит здание репутации, которое стоило ему тридцати лет усилий, и отвратит от него людей, чьим кумиром он был вчера.
Совесть рисовала перед ним в ярких красках его предательство и слабость; страх раздувал ужасы наказания, и он уже видел себя в тюрьме инквизиции. Но эти мучительные переживания побеждали красота Матильды и ее упоительные уроки, которые, раз усвоив, уже нельзя забыть. Невинность и честь показались ему малой ценой за них. Одного взгляда на девушку хватило, чтобы он примирился с самим собой. Он проклинал теперь свое глупое тщеславие, из-за которого потратил лучшие годы жизни в затворничестве, не изведав благой силы любви и женщин; он решился во что бы то ни стало продолжать связь с Матильдой, призвав на помощь все веские аргументы: ведь в чем будет заключаться его вина, если связь эта останется никому не известной, и чего ему бояться? Строго соблюдая устав своего ордена, за исключением целомудрия, он мог сохранить и уважение людей, и даже покровительство небес; он полагал, что такое малое и естественное отклонение ему легко простят. Однако он забыл, что невоздержанность считается наименьшим из прегрешений для мирян, но не для тех, кто принес монашеские обеты, а потому его сочтут самым гнусным из преступников.
Успокоившись насчет будущего, он повеселел и спокойно улегся в постель, чтобы восстановить сном силы, растраченные в ночных упражнениях. Проснулся он освеженным и готовым к новым подвигам. Повинуясь указаниям Матильды, он не заходил в ее келью весь день. Отец Пабло за обедом упомянул, что Розарио наконец согласился принять его снадобье, но никакого эффекта оно не возымело, и вряд ли кому-то из смертных под силу спасти его. Аббат согласился с ним и выразил сожаление, что безвременная кончина ждет столь многообещающего юношу.
Настала ночь. Амброзио заранее взял у привратника ключ от дверцы, ведущей на кладбище, и, когда в монастыре все затихло, поспешил в келью Матильды. Она уже встала с постели и оделась к его приходу.