– Я едва тебя дождалась, – сказала она, – моя жизнь зависит от времени. Ключ у тебя?
– Вот он.
– Тогда идем в сад. Нельзя терять ни минуты. Следуй за мной!
Она взяла в одну руку маленькую закрытую корзинку со стола, в другую – зажженную лампу с каминной полки и поспешно покинула келью. Амброзио шел за нею следом. Оба хранили полное молчание. Девушка двигалась быстро, но осторожно; выйдя из здания монастыря, они прошли на западную сторону сада. Монах смотрел со страхом и восторгом, каким диким огнем горят глаза девушки. Отчаянная решимость видна была в ее движениях; она отдала лампу Амброзио, взяла у него ключ, отомкнула дверцу и вошла на кладбище.
Это было обширное пространство, засаженное тисовыми деревьями; одна половина его принадлежала аббатству, другая – общине клариссинок; здесь располагались перекрытые каменным сводом обширные катакомбы, где в многочисленных склепах покоились останки последовательниц святой Клары. Мужскую и женскую половины разделяла решетка с калиткой, задвижка которой обычно была не заперта.
Туда и направилась Матильда; она отодвинула задвижку и пошла искать вход в подземный лабиринт. Ночь выдалась темная, ни звезд, ни луны. К счастью, не было и ветра, лампа в руках монаха горела ровно, и в ее свете они вскоре нашли дверь. Она была заглублена в нишу и почти полностью скрыта плетями плюща, свисающими сверху. К двери вели три грубо отесанные каменные ступеньки; Матильда уже собиралась спуститься, но вдруг отпрянула в сторону.
– Там внутри кто-то есть! – шепнула она монаху. – Спрячемся, пока не уйдут.
Они притаились за высокой, великолепной гробницей основательницы обители. Амброзио тщательно прикрыл лампу, чтобы свет не выдал их. Спустя несколько минут дверь открыли изнутри, полоса света легла на ступеньки. Из своего укрытия пришельцы смогли разглядеть двух женщин в рясах, видимо, увлеченных серьезным разговором. Аббат без труда опознал аббатису клариссинок, а ее спутницей была одна из старших монахинь.
– Все готово, – сказала аббатиса. – Завтра ее судьба свершится, и всякие слезы и вздохи ей не помогут. Нет! За двадцать пять лет, что я руковожу обителью, не случалось деяния более позорного!
– Вы можете столкнуться с противодействием, – мягко заметила другая. – У сестры Агнес много подруг в обители, особенно горячо будет защищать ее мать Урсула. По правде говоря, она заслуживает дружеского участия, и я сожалею, что не могу убедить вас снизойти к ее юности и необычной ситуации. Она осознает свою вину; то, как она терзается, говорит о раскаянии, и я убеждена, что слезы ее вызываются не страхом наказания, а скорее раскаянием. Преподобная мать, соизвольте умерить суровость вашего приговора! Проявите снисхождение к первой оплошности! Я могу взять на себя ответственность за ее поведение в будущем.
– Снисхождение? Мать Камилла, вы меня удивляете! Как? Снизойти к тому, что она опозорила меня в присутствии кумира Мадрида, того самого человека, которому я больше всего хотела показать, как строга дисциплина в моей общине? Как, должно быть, запрезирал меня почтенный аббат! Нет, матушка, нет! Я никогда не смогу простить это оскорбление. Я ничем не смогу доказать Амброзио, что подобные поступки мне омерзительны, иначе как покарав Агнес по всей строгости наших суровых законов. Оставьте ваши уговоры, они ни к чему не приведут. Мое решение принято. Завтра Агнес послужит ужасным примером моего суда и гнева.
Мать Камилла, кажется, не сдавалась; монахини отошли уже далеко, и слова стали неслышны. Аббатиса отперла дверь, соединявшую кладбище с часовней святой Клары, обе они вошли и заперли дверь за собой.
Матильда теперь могла поинтересоваться, кто такая эта Агнес, так разгневавшая аббатису, и какое отношение она имеет к Амброзио. Тот рассказал всю историю и добавил, что образ мыслей у него изменился и он теперь сочувствует несчастной монахине.
– Я намерен завтра запросить аудиенцию у настоятельницы, – сказал он, – и любыми способами добиться смягчения приговора.
– Осторожнее! – возразила Матильда. – Внезапная перемена твоего настроения может кого-то удивить, а отсюда, естественно, недалеко и до подозрений, которых мы всячески должны избежать. Наоборот, удвой свою показную строгость, мечи громы на чужие грехи, чтобы лучше скрыть собственный. Оставь ту монахиню на произвол судьбы. Твое вмешательство может быть опасно, к тому же ее оплошность заслуживает наказания: недостойна наслаждаться любовью та, у которой недостает ума скрыть свою связь. Но довольно болтать о пустяках, я трачу драгоценные моменты. Ночь коротка, а до утра многое нужно сделать. Сестры удалились, все в порядке. Дай мне лампу, Амброзио, я должна войти в эти пещеры одна. Жди здесь, если кто-то подойдет, предупреди меня окликом; но, если жизнь тебе дорога, не пытайся следовать за мной, иначе станешь жертвой собственного безрассудного любопытства.
Держа по-прежнему корзинку в одной руке и лампу в другой, она подошла к склепу, нажала на дверь, и та медленно отворилась на скрипучих петлях; за ней показалась узкая винтовая лестница из черного мрамора. Девушка стала спускаться по ней; Амброзио, стоя наверху, следил, как постепенно слабеют отсветы лампы. Потом они пропали, и монах остался в полной темноте.
Оставшись наедине с самим собою, он не мог не задуматься над резкой переменой в манерах и чувствах Матильды. Всего несколько дней минуло, как она казалась на диво мягкой, тихой, покорной его воле и считала его высшим существом. Но теперь в ней словно проявились мужские черты, и это не могло понравиться монаху. Она уже не просила, а командовала; ему уже не удавалось взять верх над нею в споре, и приходилось признать, что ее суждения более разумны.
С каждой минутой он убеждался в поразительной силе разума Матильды, но то, что она выигрывала в мнении человека, она теряла в чувствах любовника. Он сожалел о Розарио, нежном, любящем и покорном; его печалило, что она предпочла качества собственного пола противоположным. Особенно задел его отзыв девушки об обреченной монахине: эти слова нельзя было не оценить как жестокие и неженственные. Милосердие – качество настолько природное, настолько соответствующее характеру женщины, что его даже можно не считать особым достоинством, но если женщина его лишена, это огромный недостаток. Амброзио нелегко было простить любовнице отсутствие этой милой черты. Однако, хоть и упрекая Матильду в бесчувственности, он осознавал истинность ее замечаний и, искренне сочувствуя несчастью Агнес, решил отказаться от вмешательства в ее дело.
Прошло уже около часа, но Матильда еще не возвратилась из пещер. Любопытство Амброзио возрастало. Он подобрался ближе к лестнице… прислушался… все было тихо, лишь иногда он улавливал голос Матильды, проходивший по изгибам подземных коридоров и отражавшийся от сводов склепа. Она находилась далеко от входа, и слов он разобрать не мог – только глухое бормотание. Ему очень хотелось проникнуть в эту тайну, и он решил нарушить запрет Матильды и отыскать ее в пещерах. Он даже спустился на несколько ступеней, но на большее его храбрости не хватило: вспомнились угрозы Матильды, и он не смог побороть тайный, безотчетный страх. Вернувшись на прежнее место, он стал нетерпеливо дожидаться, чем завершится приключение.
Внезапно он ощутил сильный толчок. Землетрясение всколыхнуло почву, опоры навеса, под которым стоял Амброзио, зашатались так, что едва не рухнули, и одновременно грянул чудовищный раскат грома; когда все стихло, он заметил бьющий из глубины подземелья столб яркого света. Через мгновение свет угас, и вновь вернулись ночная тьма и тишь, нарушаемая только писком летающей среди могил летучей мыши.
С каждой секундой Амброзио удивлялся все сильнее. Прошел еще час, и снова вспыхнул свет и погас так же внезапно. Одновременно из-под сводов склепа долетела нежная, но торжественная мелодия, пронзившая душу монаха и радостью, и благоговейным страхом. Как только она затихла, на лестнице послышались шаги Матильды. Ее прекрасные черты освещала живейшая радость.
– Ты что-нибудь видел? – спросила она.
– Дважды я видел озаривший лестницу столб света.
– Больше ничего?
– Ничего.
– Уже близится утро, давай вернемся в аббатство, чтобы при свете дня нас не увидели здесь.
Легкими шагами перебежала она через кладбище и вернулась в свою келью. Любопытствующий аббат последовал за нею. Закрыв дверь, она поставила на место лампу и корзинку и, бросившись на грудь Амброзио, воскликнула:
– У меня получилось! Получилось лучше, чем я надеялась! Я буду жить, Амброзио, жить для тебя! Дело, которое так меня страшило, стало источником невыразимых радостей! О, если бы я осмелилась поделиться с тобою своей силой! Ты возвысился бы над мужчинами, как я нынче одним смелым шагом возвысилась над женщинами!
– И что же мешает тебе, Матильда? – перебил ее монах. – Почему ты делаешь тайну из того, чем занималась в пещере? Считаешь меня недостойным твоего доверия? Матильда, если ты не делишься своей радостью со мной, не должен ли я усомниться в искренности твоей любви?
– Твои упреки несправедливы! Мне больно оттого, что приходится скрывать от тебя свое счастье. Однако виной тому не мои, а твои свойства, мой Амброзио. Ты слишком долго пробыл монахом, твой разум порабощен предрассудками, внушенными тебе воспитателями; суеверие заставит тебя отшатнуться от идей, которые я научилась уважать и ценить. Но я знаю твою способность рассуждать, я с радостью вижу, как блестят от любопытства твои глаза, и надеюсь, что в один прекрасный день смогу довериться тебе. До того дня сдержись. Помни, что ты поклялся мне не спрашивать о делах нынешней ночи. Я надеюсь, что ты сдержишь обет, данный мне, – добавила она, улыбаясь, и легко поцеловала его, – хотя нарушение обетов, данных небесам, я тебе прощаю.
От прикосновения ее губ кровь монаха вскипела. Роскошные и безудержные схватки прошлой ночи повторились, и любовники расстались, лишь когда колокол зазвонил к заутрене.
Они и впредь часто доставляли друг другу наслаждение. Монахи радовались чудесному выздоровлению поддельного Розарио, и никто из них не догадывался, какого он пола на самом деле. Аббат же, видя, что его ни в чем не подозревают, без опаски дал волю страстям и спокойно обладал своею любовницей.