– Преподобный отче, мне грозит потеря самого дорогого, по сути, единственного моего друга! Моя мать, моя чудесная матушка занемогла. Тяжелый недуг внезапно постиг ее вчера вечером и развивается так бурно, что врачи опасаются за ее жизнь. Человеческая наука не помогла; мне остается только молить небеса о милости. Отец, по всему Мадриду идет слава о ваших благочестии и добродетели. Соизвольте упомянуть мою мать в ваших молитвах, вдруг они тронут Всевышнего, и он пощадит ее. Если будет так, я обязуюсь в течение трех месяцев каждый четверг поставлять свечи для святилища святого Франциска…
«Ага! – подумал монах. – На такой же манер начиналось приключение Розарио!» – И ему втайне захотелось, чтобы и продолжение истории было таким же.
Он обещал помолиться. Просительница горячо поблагодарила и добавила:
– Я прошу еще об одной милости. Мы в Мадриде приезжие; матушке нужен исповедник, а мы не знаем, к кому обратиться. Мы понимаем, что вы не можете покинуть аббатство, а моя бедная мать, увы, не может прийти сюда! Если вы будете так добры, преподобный отче, самолично указать мне священника, чьи мудрые и благочестивые наставления смягчат смертные муки моей родительницы, мы будем навеки признательны вам.
И эту просьбу монах согласился исполнить. И то сказать, мог ли он отказать той, что просила его столь чарующим голосом? Девушка была так интересна! Даже слезы не уродовали ее, и горе, казалось, лишь усиливало ее прелесть. Он обещал прислать исповедника в тот же вечер и попросил оставить адрес. Спутница девушки вручила ему карточку, и они обе удалились, многократно благословив доброту аббата. Амброзио проводил их глазами до двери часовни и лишь после этого рассмотрел карточку, на которой значилось:
«Донья Эльвира Дальфа, улица Сантьяго, четвертая дверь от дворца Альборнос».
Да, просительницей была Антония, и Леонелла ее сопровождала. Последняя согласилась идти с племянницей в аббатство не без уговоров: Амброзио внушал ей такой страх, что она не могла смотреть на него без дрожи. Страх победил даже ее природную словоохотливость, и в его присутствии она не издала ни звука.
Образ Антонии последовал за монахом до его кельи. Его обуревали новые ощущения, и он попытался понять, что их породило. Они были совершенно иными, чем чувство, вспыхнувшее в его сердце, когда Матильда впервые открыла ему свой пол и свою любовь.
Он не испытывал позывов похоти; сладострастные желания не взволновали его; жгучее воображение не создавало образов тех прелестей, которые скрывались под скромной вуалью. Напротив, сейчас он чувствовал нежность, восторг и уважение. Приятная тихая печаль наполнила его душу, и он не променял бы ее ни на какое буйство радости. Он не нуждался в общении, одиночество позволяло ему предаться милым видениям, грустным и утешительным; во всем огромном мире его привлекал один предмет: Антония.
– Счастливец тот, кому суждено привлечь сердце этой милой девушки! – воскликнул он в романтическом порыве. – Какая тонкость черт! Какое изящество форм! Как очаровательна робость невинности в ее взгляде! И как непохожа на дикий огонь страсти, горящий в глазах Матильды!.. Матильда пичкает меня наслаждением до тошноты, заманивает в свои объятия, подражает шлюхам и гордится своим распутством. Отвратительно! Знать бы ей, как могущественны чары скромности, как прочно привязывают они мужчину к трону красоты, – ни за что не отказалась бы она от них. Чего бы я не отдал, чтобы снять узы моих обетов и открыть свою любовь перед лицом неба и земли? Как тихо и безмятежно текли бы часы, дни, годы, в дружбе и уважении! Милостивый боже! Слушать этот нежный голос, иметь право помогать и принимать безыскусные слова ее благодарности! Разделять ее радость, когда она счастлива, поцелуями осушать слезы, когда печалится… Да! Если и бывает совершенное блаженство на земле, его узнает лишь тот, кто станет мужем этого ангела.
Пока фантазия рисовала эти образы, он ходил по келье весь взъерошенный. Глаза его уставились в пустоту, голова поникла на плечо, по щеке сползла слеза, потому что он понимал: этому счастью никогда не сбыться.
– Она потеряна для меня, – бормотал он, – жениться я не могу, а соблазнить такую невинность, обмануть такое доверие ко мне… Это было бы преступление, страшнейшее из всех бывших в мире! Не бойся, милое дитя! Я не поврежу твоей добродетели. Ни за какие индийские царства не допущу я, чтобы это чистое сердце познало муки раскаяния.
И снова бродил он из угла в угол, но тут взгляд его упал на ранее любимый образ Мадонны. Он с негодованием сорвал его со стены, швырнул на пол и оттолкнул ногой.
– Прочь, шлюха!
Несчастная Матильда! Ее любовник забыл, что только ради него она отказалась от пути добродетели; и не было у него иной причины презирать ее, кроме того, что она слишком сильно его любила.
Он опустился на стул у стола и увидел карточку с адресом Эльвиры. Он взял карточку и вспомнил, что обещал найти исповедника. Несколько минут он еще колебался; но власть Антонии над ним была уже так велика, что долго сопротивляться возникшей идее он не смог. Он решил пойти сам. Ему нетрудно было выйти из аббатства незамеченным: прикрыв голову капюшоном, он надеялся пройти по улицам неузнанным, а потом попросить домочадцев Эльвиры не разглашать его тайну, и тогда в Мадриде никто не узнал бы, что он нарушил свой обет никогда не выходить за стены аббатства.
Опасаться ему следовало только бдительности Матильды; но за обедом он сказал ей, что дела до конца дня задержат его в келье, и можно было не ожидать сцен ревности. Соответственно, в те часы, когда испанцы проводят сиесту дома, он рискнул выйти из аббатства через боковую дверь, ключ от которой был у него в распоряжении. Капюшон рясы он накинул на голову; улицы в эту жаркую пору были почти пусты; расспросив редких прохожих, монах отыскал улицу Сантьяго и благополучно добрался до дверей доньи Эльвиры. Он позвонил, его впустили и немедленно проводили в верхние покои.
Здесь риск разоблачения был наибольшим. Будь Леонелла дома, она сразу же опознала бы аббата и, при ее склонности к болтовне, не успокоилась бы, пока не раззвонила по всему Мадриду, что Амброзио покинул аббатство, чтобы навестить ее сестру.
В этом вопросе Фортуна по-дружески подсобила монаху. Возвратившись домой, Леонелла нашла письмо, извещавшее ее о смерти одного из кузенов, который завещал все свое небогатое имущество ей и Эльвире. Чтобы вступить в права наследования, она должна была безотлагательно выехать в Кордову. Ей не хотелось оставлять сестру в таком опасном состоянии, но Эльвира настояла на ее отъезде, понимая, что ради будущего дочери нельзя пренебрегать прибавлением средств, пусть даже небольшим.
Так Леонелла и уехала из Мадрида, искренне опечаленная болезнью сестры, однако она также не забыла испустить несколько вздохов в память о любезном, но ветреном доне Кристобале. Она была истово убеждена, что поначалу нанесла сокрушительный удар по его сердцу; но поскольку он так и не появился, предположила, что он прекратил ухаживания по причине ее низкого происхождения, зная, что иных отношений, кроме брака, она как поборница добродетели не допустит; а может, у капризного и переменчивого кавалера память о ее прелестях стерлась из-за появления более свежей красавицы. В любом случае она ужасно страдала и оповещала всех, кто по доброте душевной соглашался послушать, что безуспешно старается вырвать память о нем из своей тонкой, чувствительной души. Она напускала на себя вид тоскующей девственницы и доходила в этой роли до самых нелепых чудачеств: громко и тяжело вздыхала, прижимала руки к груди, произносила длинные монологи и всякий разговор сводила к рассуждению о некой покинутой деве, скончавшейся от разбитого сердца! Ежевечерне ее видели гуляющей по берегу речки при лунном свете; она твердила, будто страстно любит журчащие потоки и пение соловьев, вторящих любовным страданиям…
В таком настроении Леонелла отбыла из Мадрида. Эльвиру ее выходки выводили из терпения, и она пыталась призвать сестру к рассудку. Однако Леонелла ее советы отбросила и при расставании заявила, что никакие силы не заставят ее забыть коварного дона Кристобаля.
Забегая вперед, скажем, что в этом вопросе она счастливо ошиблась. В Кордове нашелся честный юноша, подручный аптекаря, который сообразил, что состояния этой женщины хватит на то, чтобы открыть собственную хорошенькую аптеку. Вследствие этого он принялся ухаживать за Леонеллой. Она отнюдь не была неподатливой; пылкие вздохи парня растопили ее сердце, и она вскоре согласилась сделать его счастливейшим из смертных. Она сообщила сестре о своем замужестве; но по причинам, которые будут объяснены ниже, Эльвира на ее письмо не ответила.
Итак, Амброзио провели в комнатку, примыкавшую к спальне, где лежала Эльвира. Служанка пошла доложить хозяйке о его приходе, и он остался один. Антония, сидевшая у кровати матери, немедленно вышла к нему.
– Простите, отец, – начала она, подходя ближе, но, узнав его, остановилась и радостно воскликнула: – Возможно ли это? Не обманывают ли меня глаза? Неужели почтенный Амброзио, нарушив свои правила, пришел, чтобы смягчить мучения лучшей из женщин? Какое удовольствие ваш визит доставит матушке! Идемте же, пусть она приобщится к вашим мудрости и благочестию!
Она ввела почетного гостя в спальню, представила его матери и, придвинув к кровати кресло, вышла в другую комнату.
Эльвира много хорошего слышала об аббате, но личное знакомство произвело на нее еще более благоприятное впечатление. Амброзио, наделенный способностью нравиться, особенно постарался для матери Антонии. Убедительными словами успокоил он ее страхи, развеял все сомнения. Он предложил ей подумать о бесконечном милосердии небесного судии, а не об острой косе и ужасах смерти, и научил ее без опаски глядеть в бездну вечности, на краю которой она тогда стояла.
Слушая, Эльвира постепенно утешилась и прониклась доверием к нему. Уже не беспокоясь о жизни будущей, она без колебаний поделилась с ним своими заботами касательно мира здешнего. У Антонии нет никого, сказала она, кому можно доверить опеку над нею, кроме маркиза де лас Ситернас да тетки Леонеллы. Однако первого она считала ненадежным, а Леонелла, хоть и крепко любила племянницу, была так бездумна и тщеславна, что не годилась на роль единственной наставницы молодой и неопытной девушки. Монах сразу же нашел выход из этого положения и попросил Эльвиру не беспокоиться: он сможет обеспечить Антонии надежное убежище в доме одной из своих прихожанок, маркизы де Вилла-Франка, дамы безупречной нравственности, известной своими строгими принципами и широкой благотворительностью. Если же это почему-либо не получится, он договорится, чтобы Антонию приняли в какую-нибудь респектабельную обитель в качестве пансионерки; аббат уже понял, что Эльвира не одобряет монашеского образа жизни, и счел возможным признать, что эта точка зрения довольно обоснована.