Эльвира успела поделиться своими подозрениями с преданной служанкой и велела ей никогда не оставлять Амброзио наедине с ее дочерью, а если будет возможно, вообще не допускать их встреч. Флора скрупулезно исполнила наказ хозяйки. Амброзио явился утром, но не был допущен, причем Антонию об этом не известили. Он понял, что открытыми способами ничего больше не добьется; той же ночью они с Матильдой занялись разработкой такого плана, который принес бы ему успех, и тут в келью аббата вошел послушник и сообщил, что некая женщина по имени Хасинта Суньига просит аудиенции на несколько минут.
Амброзио был совершенно не расположен к тому, чтобы принять эту посетительницу. Он собирался отказать наотрез и передать ей, чтобы пришла назавтра.
Матильда остановила его, сказав вполголоса:
– Повидайся с этой женщиной. Тому есть свои причины.
Аббат повиновался и заявил, что немедленно придет в гостиную. С этим ответом послушник ушел. Как только они остались одни, Амброзио поинтересовался, почему Матильда посоветовала ему встретиться с этой Хасинтой.
– Она хозяйка дома, где живет Антония, – объяснила Матильда, – и может оказаться полезной для тебя, имеет смысл познакомиться с нею и узнать, что привело ее сюда.
Они вместе вошли в гостиную, где их уже дожидалась Хасинта. Будучи весьма высокого мнения о благочестии и добродетели аббата, она полагала, что он способен повлиять на дьявола и без труда загонит призрак Эльвиры в небытие. Не успел монах войти в гостиную, как она бухнулась на колени и заголосила:
– Ох, преподобный отче! Такая незадача! Такая беда! Я не знаю, как быть, и ежели вы не поможете, я точно ополоумею. Я все, что могла, делала, лишь бы со мною такая мерзость не приключилась, и никакого проку! Я ли не читала молитвы по четкам четырежды в день? Я ли не соблюдала все-все посты, какие в календаре прописаны? И даром, что ли, три раза я совершала паломничество к святому Иакову Компостельскому и накупила столько папских индульгенций, что хватило бы и Каина из ада вернуть? А все равно у меня все идет наперекосяк, и один Господь знает, исправится ли хоть когда-то! Да вы посудите сами, ваша святость…
Померла моя жилица от удушья… Ну, мне все едино, жила или померла, она мне никаким боком не родня, от ее смерти мне выгоды ни гроша, преподобный отче, но я же от души постаралась, похороны устроила прилично, как подобает, и расходы были, видит Бог, немалые! И как же эта дама мне за доброту отплатила? Что бы ей не лежать в своем уютном гробу, как порядочному духу? Так нет же, слоняется по моему дому в полночь, пролазит через замочную скважину в спальню дочки и пугает бедное дитя до потери рассудка! Призрак или нет, разве прилично лезть туда, где с ней не хотят общаться? В общем, преподобный отче, дело такое: ежели она вселяется в мой дом, значит, я должна выселиться, потому как с такими гостями не уживусь. Видите, ваша святость, без вашей помощи я разорюсь и пропаду навеки. Кто же у меня купит дом, где бродит привидение? Хорошенькое дельце! Несчастная я женщина! Что со мной будет?
Тут она горько заплакала, заламывая руки, и умоляла аббата сказать, что ей делать.
– По правде говоря, добрая женщина, – ответил он, – затруднительно мне помочь вам, не зная, что же на самом деле случилось и чего вы хотите. Вы забыли это объяснить.
– Да чтоб мне умереть! – вскричала Хасинта. – Ваша святость верно говорит. Ну, вот вам дело вкратце. Умерла недавно моя жилица; весьма почтенная дама, насколько я могу судить. Она меня держала на расстоянии; считала себя возвышенной душой, прости Господи за такие мои слова! На меня смотрела будто сверху вниз, хотя родители ее, как мне говорили, моих никак не выше: ее папаша был сапожником в Кордове, а мой – шляпником в Мадриде, и преискусным, право слово.
Однако, хотя она и была гордячкой, но лучшей жилицы у меня не бывало: спокойная, хорошо воспитанная. Потому-то я и удивляюсь, отчего ей не спится в могиле; но в этом мире никому верить нельзя. При мне она ничего худого не делала, разве что в ту пятницу, перед смертью. Уж до чего я возмутилась! Она, видите ли, кушала куриное крылышко. Тут я ихней горничной Флоре и говорю: «Как можно! Флора, неужто твоя госпожа ест скоромное по пятницам? Ну-ну, попомните потом, что сеньора Хасинта вас предупреждала!»
Истинно так я и сказала; но увы! Могла бы и придержать язык, никто меня не послушал. Эта Флора, она малость нахальная и сварливая, и говорит, мол, что мясо цыпленка ничуть не вреднее яйца, из которого он вылупился, хуже того, она даже заявила, что, если бы госпожа добавила еще ломтик бекона, проклятие бы не приблизилось к ней ни на пядь. Боже, оборони нас! Поверьте, ваша святость, я прямо затряслась от такого кощунства и ожидала, что земля разверзнется и поглотит ее, с цыпленком и всем прочим; понимаете ли, достойнейший отче, говорила-то она, держа в руках тарелку с куском той же жареной птички, отлично зажаренной, скажу я вам, потому что я самолично надзирала за изготовлением. Я ее сама выкормила, понимаете ли, ваша святость, и донья Эльвира сама мне сказала, этак добродушно, потому как она всегда была со мной вежлива…
На этом терпение Амброзио лопнуло. Ему хотелось узнать от Хасинты что-нибудь об Антонии, а от болтовни этой глупой старой девы у него голова пошла кругом. Он прервал ее и заявил, что, если она немедленно не объяснит суть дела, он покинет гостиную, и пусть она справляется со своими трудностями сама. Угроза возымела желательный эффект. Хасинта изложила ситуацию настолько лаконично, насколько могла; но и этот «краткий» отчет Амброзио едва вытерпел до конца.
– И вышло так, ваше преподобие, – сказала Хасинта, описав во всех подробностях смерть и погребение Эльвиры, – слышу это я крик, бросаю работу и бегом к донье Антонии. А ее там нет! Иду дальше, хотя и боязно, признаться: ведь в той комнате донья Эльвира прежде спала. Однако вошла я и вижу, барышня на полу растянулась во весь рост, холодная как камень, белая как полотно. Уж как я удивилась, ваша святость, сами понимаете, но, боже мой, как меня затрясло, когда увидала я прямо возле локтя моего высокую, большую фигуру! Она головой касалась потолка! По лицу вроде как донья Эльвира, но изо рта у нее исходили языки пламени; на руках цепи, тяжелые, и она ими этак жалостно гремела, а на голове у ней вместо волос змеи шевелились, толщиной с мою руку. Очень я испугалась, начала читать «Ave Maria»; но призрак меня перебил, трижды громко застонал и проревел ужасным голосом: «О! Это куриное крылышко! Моя бедная душа страдает из-за него». Потом земля разверзлась, призрак провалился, грянул гром, и комнату наполнила вонь, как от серы. Когда я опомнилась, привела в чувство донью Антонию, и она сказала, что закричала, как увидела призрак матери. (Еще бы! Бедняжка! Будь я на ее месте, вдесятеро громче орала бы!) Вот, и тут пришло мне в голову, что некому более упокоить призрака, кроме вашего преподобия. И побежала я к вам не мешкая, просить вас, чтобы окропили дом святой водой и отправили призрака в тартарары.
Амброзио уставился на просительницу, не веря в правдивость ее истории.
– А донья Антония тоже видела призрак? – спросил он.
– Так же ясно, как я вижу вас, преподобный отче.
Амброзио задумался. Ему представилась возможность добраться до Антонии, но он не решался воспользоваться ею. Он понимал, что открыто нарушить зарок и выйти за пределы аббатства значит умалить общее мнение о его великом аскетизме. Посещая дом Эльвиры, он тщательно скрывал свое лицо от ее домочадцев. Кроме самой дамы, ее дочери и Флоры, все знали его под именем отца Херонимо. Согласившись последовать за Хасинтой, он уже не смог бы скрыть нарушение своего зарока. Однако страстное желание увидеться с Антонией перевесило эту боязнь. Он даже подумал, что особые обстоятельства дела оправдают его в глазах жителей Мадрида. Но каковы бы ни были последствия, он решился использовать подвернувшийся случай. Выразительный взгляд Матильды подтвердил правильность его выбора.
– Добрая женщина, – сказал он Хасинте, – твой рассказ настолько удивителен, что я с трудом могу поверить в его истинность. Однако я готов исполнить твою просьбу. Завтра после заутрени жди меня у себя дома. Тогда я посмотрю, что могу сделать; и если это будет в моих силах, освобожу тебя от незваного гостя. Теперь же ступай домой, и да будет мир тебе!
– Домой! – воскликнула Хасинта. – Мне домой? Только не я, чтоб мне провалиться!.. Иначе как под вашей защитой я и на порог не ступлю. А вдруг призрак встретит меня на лестнице и утащит к дьяволу! Ох, и зачем я отвергла молодого Мельхиора Баско! Тогда было бы кому защитить меня; но теперь я женщина одинокая… Слава небесам, еще не поздно это исправить. Симон Гонсалес возьмет меня в жены в любой день недели; ежели до рассвета доживу, выйду за него замуж немедля! Пусть тогда призрак и явится, я буду спать рядом с мужем и уж не испугаюсь до смерти. Но сейчас, бога ради, преподобный отец, пойдемте со мною! Ни я, ни бедненькая барышня не будем знать покоя, пока дом не будет очищен. Милая девушка! Она в прежалостном состоянии: когда я уходила, ее били жуткие конвульсии, и не поручусь я, что она быстро оправится от перепуга.
Аббат вздрогнул и резко прервал ее.
– У Антонии конвульсии? Веди меня, добрая женщина, я последую за тобою немедленно!
Хасинта упросила его запастись сосудом со святой водой, он не стал возражать. Уверенная, что под такой защитой ей не страшен и целый легион призраков, пожилая девица осыпала монаха благодарностями, и они отправились на улицу Сантьяго.
В первые два-три часа после встречи с призраком Антонии было так худо, что врач опасался за ее жизнь. Но постепенно припадки стали реже, и он сказал, что теперь ей нужно лишь обеспечить покой, и велел приготовить лекарство, которое должно было успокоить ее нервы.
Появление Амброзио, приведенного Хасинтой к ее постели, благоприятно подействовало на ее взбудораженный рассудок. Девушке, столь оторванной от жизни, туманные намеки Эльвиры не дали полного представления об опасности, исходящей от монаха. Только что пережитый ужас и мысли о пророчестве призрака могли перебороть лишь дружеское участие и религия. Антония относилась к аббату с симпатией с самой первой встречи. Поэтому она искренне поблагодарила его и пересказала все, что с нею приключилось.