Произнося эту речь, он не прекращал ласкать девушку, позволяя себе все большие вольности. При всем своем неведении Антония понимала, что он ведет себя непристойно. Она почувствовала близкую опасность, вырвалась из его рук и поплотнее завернулась в саван, свою единственную одежду.
– Уберите руки, отец! – вскричала она, черпая силу негодования в своей беззащитности. – Зачем вы притащили меня сюда? От всего, что я вижу, веет ледяным ужасом! Верните меня в тот дом, который я покинула неведомо как, если у вас еще осталась капля жалости и человечности! Я не хочу и не должна оставаться здесь ни на мгновение дольше!
Хотя монаха несколько обескуражил решительный тон девушки, он всего лишь слегка удивился. Схватив за руку, он заставил ее снова сесть ему на колено и заговорил, пожирая ее жадным взором:
– Успокойся, Антония. Сопротивление бесполезно, и мне уже не нужно скрывать свою страсть. Тебя считают умершей. Общество людей навсегда потеряно для тебя. Я один владею тобой здесь; ты полностью в моей власти, а меня сжигают такие желания, что мне остается удовлетворить их или умереть. Но своим счастьем я хотел бы быть обязанным тебе.
Моя милая девочка! Моя обожаемая Антония! Позволь мне стать твоим наставником в науке радостей, доселе тебе неведомых, дай научить тем утехам, которые я должен испытать с тобою. Ну же, брось эти детские капризы, – добавил он, видя, что она уворачивается от его ласк и снова хочет вырваться, – тебе тут никто не поможет; ни небо, ни земля не спасут. Зачем же отказываться от наслаждений, столь приятных, столь восхитительных? Никто не следит за нами; наша любовь будет тайной для всего мира. Любовь и случай предлагают тебе дать волю своим страстям. Поддайся им, моя Антония! Поддайся, милая моя девочка! Обними меня нежно; прильни своими устами к моим! Щедро наделила тебя природа, так неужели же среди многих даров она упустила самый драгоценный – чувственность? О! Это невозможно! Каждая черта твоя, каждый взгляд и движение свидетельствуют, что ты создана дарить ласки и получать их! Не гляди на меня умоляющими глазами, направь взгляд на свои прелести; они подскажут тебе, что я неумолим. Как могу я отказаться от этих членов, таких белых, мягких, изящных! А эти груди, полные, округлые, податливые! Эти неисчерпаемо сладкие уста! Разве могу я отвернуться от этих сокровищ и отдать их другому? Нет, Антония; ни за что, никогда! Эту клятву я подтверждаю этим поцелуем! И этим… и этим!
С каждым мгновением пыл монаха нарастал, а Антония пугалась все сильнее. Она вскоре поняла, что вырваться не сможет; между тем Амброзио вел себя все более разнузданно, и она стала во весь голос звать на помощь. Нависающий свод, бледное мерцание лампы, мгла и вид предметов, напоминающих о смерти, никак не способствовали пробуждению у нее тех эмоций, которые волновали монаха. Да и от чересчур яростных ласк ее лишь мутило от страха.
А у монаха, напротив, ее тревога, ее очевидное отвращение и неустанное сопротивление лишь разжигали костер сладострастия, его действия становились все грубее, а напор – сильнее. Призывы Антонии никто не услышал, но она продолжила кричать и бороться, пока не обессилела; тогда она сползла на пол и снова стала молить и упрашивать его. Амброзио воспользовался этим, лег рядом с нею и стиснул, полуживую от ужаса, заглушил ее крики поцелуями, набросился на нее, как худший из необузданных варваров, в приступе любострастия калеча и раня ее хрупкое тело. Не обращая внимания на крики, слезы и мольбы, он мало-помалу одолевал ее и не отставал от своей добычи, пока не довел свое злодеяние до конца, обесчестив Антонию.
Едва достигнув победы, он содрогнулся, осознав, что и как натворил. Чем неудержимее было его желание овладеть Антонией, тем сильнее он ощутил собственную подлость. В душе он не мог не почувствовать, насколько низко, бесчеловечно его деяние. Он резко вскочил на ноги. Девушка, которую он только что обожал, теперь вызывала у него только брезгливость и гнев. Он не хотел даже смотреть на нее. Несчастная потеряла сознание прежде, чем страшное свершилось; придя в себя, она поняла, что с нею было.
Антония долго лежала на полу в молчаливом отчаянии; слезы сползали по ее щекам, грудь вздрагивала от рыданий. Долго лежала она так в прострации, но наконец с трудом поднялась и на подгибающихся ногах побрела к двери.
Звук ее шагов пробудил монаха, сидевшего прислонясь к саркофагу с его мерзким содержимым, от мрачной апатии. Вскочив, он догнал жертву своего зверства и, схватив за руку, грубо заставил вернуться в склеп.
– Ты куда? – заорал он. – Вернись немедленно!
– Чего ты еще хочешь? – робко спросила Антония, дрожа при виде его гнева. – Разве ты не погубил меня? Разве я не пала, пала навеки? Ты еще не насытил свою жестокость или у тебя есть другие муки для меня? Дай мне вернуться домой, чтобы оплакивать мои беду и позор!
– Вернуться домой? – переспросил монах с горькой насмешкой, и глаза его вдруг вспыхнули злым огнем. – Как? Чтобы ты разоблачила меня? Чтобы рассказала людям, что я лицемер, насильник, предатель, чудовище жестокости, похоти и неблагодарности? Нет, нет, нет! Я знаю, сколь тяжки мои грехи. Да, твои жалобы будут весьма справедливы, но ты не поведаешь всему Мадриду, что я негодяй, что совесть моя отягощена и я отчаялся обрести прощение от Господа!
Несчастная девица, ты должна остаться здесь со мной! Здесь, среди заброшенных могил, этих образов смерти, этих гниющих, мерзких, разложившихся тел! Ты останешься и будешь свидетельницей моих мук; ты увидишь, что значит пасть духом, каково это – испустить последний вздох со словами кощунственными, с проклятиями! И кому я обязан своим падением? Что подвигло меня на злодейства, о коих одно воспоминание потрясает меня? Подлая ведьма! Ты довела меня своей красотой, разве нет? Разве не из-за тебя душа моя погрязла в нечестии? Не ты превратила меня в нарушителя обетов, в насильника, в убийцу? И вот сейчас разве не твой ангельский вид заставляет меня отчаиваться? Когда я предстану перед престолом высшего судии, этого взгляда хватит, чтобы проклясть меня! Ты скажешь Ему, что была счастлива, пока я не увидел тебя; что была невинна, пока я не совратил тебя! Ты явишься с этими слезами на глазах, с этим смертельно бледным лицом, с этими воздетыми в мольбе руками – так было, когда ты просила пощады, которой я не дал! И тогда явится призрак твоей матери и сбросит меня в геенну огненную, к демонам и фуриям, на вечные муки! И ты будешь причиной моего осуждения, моих бесконечных терзаний – ты, жалкая девчонка! Ты! Ты!
Слова его гремели под сводами, а он стал топтать землю в исступленной ярости.
Антония подумала, что он лишился рассудка, в ужасе упала на колени и с усилием, еле слышно прошептала:
– Пощади меня! Пощади!
– Молчи! – неистово взвыл монах, швырнул Антонию наземь и стал метаться по склепу, словно дикий зверь в клетке.
Антония вздрагивала, встречаясь с его взглядом. Казалось, он обдумывает какой-то чудовищный замысел, и она утратила надежду уйти из склепа живой. Однако она неверно истолковала то, что видела. Буря страсти в душе монаха улеглась, гнев иссяк, и теперь он был готов заплатить любую цену, лишь бы вернуть девушке невинность, которую его необузданная похоть отняла. От желаний, побудивших его сотворить это зло, не осталось и следа. Ни за какие сокровища мира не согласился бы он теперь снова насладиться ее телом. Все, что было лучшего в его душе, восставало против этого, и напрасно пытался он вытравить из памяти недавнюю отвратительную сцену. Он остановился и хотел сказать Антонии что-нибудь утешительное, но слов не нашел и просто стоял, глядя на нее в скорбном недоумении.
Ее положение казалось таким горестным, таким безнадежным! Никакая земная сила не помогла бы ей. Что он мог сделать для нее? Ее душевный покой был утрачен, честь непоправимо сломана. Даже если бы он, преодолев страх разоблачения, вернул Антонию в мир, какая жалкая участь ожидала ее! Она не могла надеяться на законный брак; печать бесчестия навеки запятнала бы ее, и она была бы обречена влачить в одиночестве печальное существование до конца своих дней. Убить ее и себя значило для него быть осужденным за гробом. Была ли альтернатива?
Аббат принял решение, пагубное для Антонии, но позволявшее ему по меньшей мере обеспечить собственную безопасность: оставить мир в неведении и удержать девушку как пленницу в подземелье. Он пообещал навещать ее каждую ночь, приносить еду, каяться перед нею и лить слезы вместе с ней. Монах осознавал, что это жестоко и несправедливо; но у него не было иного способа помешать Антонии разгласить его вину и свое несчастье. Оскорбление было слишком велико, память слишком мучительна, чтобы надеяться на ее молчание. К тому же, отпусти он свою жертву, внезапное возвращение покойницы наделало бы много шуму. Итак, Антонии предстояло остаться в плену, в подземелье.
Аббат подошел к ней со смущенным выражением лица. Поднял ее с земли, отшатнулся, как от змеи, от ее дрожащей руки. Что-то одновременно и отталкивало его, и притягивало к ней, хотя ни то, ни другое чувство он не мог бы объяснить. Было в ее взгляде нечто такое, отчего весь ужас совершенного преступления открылся ему, и пробуждающаяся совесть бунтовала. Торопливо, стараясь найти самые добрые слова, но едва слышно и не глядя девушке в лицо, он попытался утешить ее в несчастье, которое уже нельзя было исправить. Он клялся Антонии, что искренне раскаивается в своем варварстве, что охотно отдал бы за каждую пролитую ею слезинку по капле собственной крови…
Несчастная и отчаявшаяся, Антония молча слушала; но когда он объявил, что ее ждет заключение в склепе, эта ужасная участь, худшая, чем смерть, ошеломила ее и пробудила. Прозябать в тесной камере, забытой всеми, кроме насильника, среди распадающихся трупов, дыша миазмами разложения, никогда не видеть света дня, не ощущать свежее дуновение ветра – вынести мысль о таком будущем она не могла.
Забыв об отвращении к монаху, она снова стала умолять его; она обещала, если он отпустит ее, скрыть свои обиды, придумать правдоподобную причину своего воскрешения с его согласия; а чтобы у него не осталось ни малейших подозрений, она предложила, что немедленно покинет Мадрид.