ные поцелуи, которые падали и на конвоировавших их стражников, висели на их могучих плечах, прилетали в глаза. И вся эта братия приглушенно затихла в тот момент, когда в поле зрения попал виновник победы – монах Ордена света, который пластом лежал на носилках бездыханный и недвижимый.
Точнее, так казалось со стороны, на самом деле Альфонсо конечно дышал, но старался это делать максимально редко и не глубоко – от продолжительного смеха у него болело все: ребра, живот, спина, челюсть, даже голова гудела, и он старался не шевелиться напрасно.
– Кому расскажу, не поверят, – болезненно морща внутри себя свою душу, думал Альфонсо, – что можно так серьезно пострадать от смеха…
Только спустя сутки неподвижного лежания на шелковых простынях, попытках поесть полулежа- полусидя и мучительных походов в туалет- мучительных как для Альфонсо, так и для таскавшей его Гнилушки, он медленно вышел в сад, кряхтя и хромая, наслаждаясь воздухом и еще…
Он шел прижимаясь к кустам сирени, чтобы ненароком не напороться на принцессу, когда сквозь тонкие веточки и нежные листики растения, увидел ее платье и насторожился. Рядом стояла Иссилаида – с цветком в руках –богиня созидательница, с грязными по локоть руками, и, видимо, собиралась, под чуткими указаниями принцессы, запихать цветочек в землю.
– Это будет самый прекрасный цветок на свете, – искренне подумал Альфонсо, мониторя процесс через кусты, хватаясь за сердце, пытаясь сжать его через ребра, чтобы хоть как то успокоить любовный зуд.
– Никогда бы не подумала, что столь благородный муж любит подглядывать за дамами, – внезапно услышал он у своего уха голос королевы и, повернувшись, покраснел, затем поклонился:
– Толком то и не видать ничего…
– Дурак! – возопил он себе в лицо в своей голове, – блаженный! Сказал бы: « сад в это время года прекрасен, вот хожу, любуюсь». Ой дурак!
Королева едва заметно улыбнулась – наверное, была того же мнения.
– Она прелестна…Да-да, не отпирайся, я – женщина, и все прекрасно вижу, но…Граф, ты, безусловно, один из самых храбрых людей, которых я знаю, ты столько сделал для нас, и наша благодарность безмерна, но, пойми, ты, граф ей не пара.
– Я знаю, Ваше величество, – вдруг отчаянно воскликнул Альфонсо. Почему то ему показалось, что здесь он встретит поддержку; утопая в своем горе, он забыл, что ищет тепла у голодного медведя: я знаю, я не достоин ходить по одной с ней земле, но что мне делать, если без нее нет ничего, кроме пустоты и мрака? Я готов умереть ради нее, сидеть на Стене вечно, только ради прикосновения к ней, но она так божественно прекрасна…А я…Кто я?
– Это очень трогательно, граф, – холодно произнесла королева, и сверкнула глазами – еще холоднее, – но не смей больше морочить голову Алене, тем более, у нее есть муж…Будет муж…Я знаю, что глупая девчонка влюблена в тебя по уши, так будь благоразумнее.
– Какой Алене? Причем здесь Алена? Да сдалась она мне, ходит за мной по пятам. Я про Иссилаиду – нимфу этого сада…
– Служанку? – королева Эгетелина вскинула брови так, что они пропали за челкой, – за тобой хвостом бегает королевская дочь, а ты сохнешь по служанке, которую любой может затащить на сеновал за триста песедов? Ты либо действительно блаженный монах, либо ведешь очень тонкую, умную игру, сути которой я не понимаю. Так или иначе, держись от принцессы подальше, иначе тебе не сдобровать.
Королева ушла. Иссилаида ушла. Даже Алена ушла. Одна тоска – самая верная из подруг, напополам с недоумением остались.
12
В третий раз на Стену Альфонсо провожал весь город – те люди, которые смогли поместиться на площади, занятой каретами всей высшей знати города. Стоял неимоверный шум, летели вверх шапки, летели в Альфонсо цветы, восторженные крики, слова, которые по задумке автора должны были подбадривать, а по факту – раздражали, признания в любви (и не всегда от женщин). Проводить на стену явился даже Аэрон с королевой, притащили и принцессу – бледная, тряслась она от страха, глядя на Стену с ужасом… Ужасом за свою любовь, тайную (как она думала), вечную (как ей казалось), обжигающую нежное девичье сердце, мешающее спать и думать. Эту сладкую боль носила она в себе, плача по ночам от отчаяния и одиночества. Молилась она за Альфонсо, едва шевеля губами, скрывая ото всех свои чувства, хоть и так все обо всем догадывались. Кроме Аэрона. С искаженным завистью и вселенской тоской лицом, смотрел дэ Эсген то на принцессу (тогда на лице преобладала тоска), то на Альфонсо (тогда изгиб бровей к носу указывал на власть на на лице зависти), мечтая, чтобы Альфонсо разорвали на куски, но так, чтобы Алена при этом не страдала.
Альфонсо всего этого не замечал, не обратил он внимание и на толпу людей, прослушал пафосные, нудные речи короля о долге, храбрости и чести, напутствие королевы и другие многочисленные речи власть имущих. Он отстранился от мира, катая в голове одну и ту же мысль без остановки: он же имеет титул графа, а как граф, он имеет право покупать крепостных людей! Он мог купить Иссилаиду, любовь всей своей жизни, как же ему, остолопу, сразу не пришло такое в голову? Сколько потеряно счастливого времени! Как же эта запоздавшая мысль сейчас выжигала ему мозг.
Правда, у графа дэ Эстэды не было ни гроша денег, но можно было уговорить короля подарить ее в подарок! Ну или попросить скидку за заслуги перед страной. В любом случае деньги на любовь всей своей жизни всегда можно найти.
Благословить Альфонсо на Стену пришел сам Бурлидо – старый пройдоха понял, что люди теперь считают Альфонсо чуть ли не святым, по этому церковь была просто обязана примазаться к нему, в противном случае она теряла бы массу прихожан, терпела бы конкуренцию с новым популярным монахом, и деньги за связь с богом не текли бы в карман назначенных им представителей на земле. Но Альфонсо сделал страшную дерзость: задумчиво опустив голову, прошел он мимо его высокопреосвященства, не обратив на оного никакого внимания, нанеся тем самым такую страшную рану его гордости, и так пришибленной, что не было и речи о том, чтобы помириться. Бурлидо так и оцепенел в глупой позе, с дымящимся кадилом в одной, и сосудом со святой водой в другой руке. На глазах у всех.
–Есть ли у тебя какое либо желание? – спросил Аэрон. Он встал в королевскую, властную позу, поглядывая искоса вокруг чтобы понять, как ее находят окружающие. Окружающие придворные всем своим молчаливым восторгом показывали восхищение, простой рабочий люд скрытно и молча не любил короля в любой позе одинаково.
– Да… Хочу пойти на Стену один, надоело слушать истошные вопли.
Даже многоликая толпа с тысячей голосов затихла, создав идеальную тишину. Остальные приговоренные так вообще челюсти уронили от удивления, глаза их загорелись надеждой, что их просто четвертуют, вместо ночи с птицами.
– Это не по закону, – сказал после долгой, тяжелой для него паузы, Аэрон.
– Пусть идет, Ваше величество, – пропел Бурлидо, – думаю, такому герою можно сделать небольшое послабление.
– Больше шансов, что он сдохнет, наконец, – злорадно подумал он про себя, глядя на Альфонсо с лютой ненавистью и сладко улыбаясь, уже отпевая в своих мыслях те лохмотья, что от него останутся. В его голове новоявленный соперник на религиозной почве отлично смотрелся разорванным на кусочки на глубине полутора метров под землей.
– Ладно, будь по твоему.
Из оружия Альфонсо взял только крюк с пятью метрами веревки – больше не дали, боясь, что он слезет со Стены и сбежит, и свой любимый кинжал, хотя и десять метров, при недюжинной удаче, можно было бы пролететь почти безболезненно. Если повезет.
К черту прежние планы по сохранению популяции черных птиц – теперь Альфонсо не хотел рисковать, по этому залез на башню, перерезал глотки всем летучим тварям пока они не проснулись (которые остались висеть даже мертвые – не оторвешь), спустился обратно и лег спать до утра.
В первое утро дэ Эсген проводил со Стены Альфонсо, поседевшего от страха, вторую – еле живого от смеха. Что будет после третьей ночи, спрашивало любопытство дэ Эсгена своего носителя, и ответ, который дала открытая дверь на стену, был поразителен: Альфонсо спал. И спал так крепко, что его пришлось будить.
Естественно чуткий слух Альфонсо разбудил его задолго до того, как открылась дверь, поскольку он услышал шаги, но он хотел произвести впечатление и своего добился – дэ Эсген был впечатлен, хотя виду не подал.
– В обязанности дежурного также входит также рубежей государства от шпионов и нападения других стран, – хмуро заметил начальник дворцовой стражи, глядя на зевающего дежурного.
– Ага, и для охраны рубежей собрали весь цвет нации – разбойников, грабителей, шпионов, – буркнул Альфонсо.
Со Стены он сошел уже героем. Героем, который победил черных птиц – ни воплей, ни криков, ни трупов ночью не было впервые за всю историю Эгибетуза. Ликованию народа не было предела, каждый хотел прикоснуться к святому так, что бедную стражу, конвоировавшую Альфонсо чуть не разорвали на куски, благо у них были мечи и доспехи. Черная карета долго не могла проехать через запруду человеческих тел, стража разрезала пласты серых тел кнутами и копьями, при этом их едва не снесли с лошадей.
– Короля на коронации так не приветствовали, – невольно изумился дэ Эсген, хотя должен был сохранять невозмутимость.
– Сделает что нибудь для народа, а не только для себя, и своих прихвостней, будут приветствовать, – пожал плечами Альфонсо.
– Все таки надо было тебя четвертовать, – злобно ответил начальник дворцовой стражи.
А в королевском замке от слуги Минитэки Альфонсо узнал, что тот купил Иссилаиду и с утра забрал к себе в замок. Жизнь остановилась.
Лошади неслись по улице со всех пар ног, обливая прохожих водой из луж и угрожая смести их с дороги, если те не пошевелятся. Лошади неслись со всех пар ног, но все равно эти волосатые клячи еле ползли, даром, что королевские. Кучер, стегавший их кнутом, замучился так, словно стегали его самого, но Альфонсо все равно орал на него матерными словами с таким напором, что тот едва не спрыгнул на землю на ходу и не принялся подталкивать карету сзади.