– Как же меня угораздило так влюбиться? – болел Альфонсо от любви и похмелья в королевском саду, поближе к фонтану с карасями – источником воды, прохлады и жирными, успокаивающими своей медлительностью рыбками.
Многие знатные особы почли за честь лечь с ним в кровать, сама принцесса караулила его в саду, наблюдая за ним украдкой, тяжко и томно вздыхая, плача по ночам, а единственная любовь его, доступная (чего уж лукавить) всем за горсть монет, не доступна ему одному. Что же за мерзкий извращенец пишет судьбы людей, запутывая их, как веревки в канате? Почему нельзя все сделать так, как написано в былинах: с героизмом, взаимной любовью, долго и счастливо на всю жизнь? Зачем все эти сложности?
В голове у Альфонсо била в колокол не переставая маленькая церковь, а тело не хотело принимать форму и висело на цепи садовых качелей, цепляясь за звенья пальцами. Принцесса возникла у качелей бесшумно, присела рядом с Альфонсо, аккуратно расправляя голубое многослойное платье на тоненьких коленках.
– Вам нехорошо, граф? Вы нездоровы? – сочувственно спросила принцесса, посмотрев на Альфонсо, таким тоном, словно у нее тоже болела голова.
– У меня похмелье, Ваше величество, – промычал Альфонсо, и закрыл глаза от вездесущего солнечного света, да и принцесса его раздражала.
– С похмелья хорошо помогает ромашковый чай, так наш конюх говорит. Хотите, я его Вам принесу?
– Кого, конюха? Ваша забота не стоит меня… ик… ой… Не стоит беспык… Вашечество…
– Ой, да мне не трудно…– принцесса вскочила на ноги, пропала, правда, ненадолго, и появилась действительно с каким то варевом – вонючим, горьким, заботливо остуженным в холодной воде чаем, который Альфонсо глотал, едва сдерживая рвотный позыв.
– Вам уже лучше? – впились в него большие, искрящиеся на солнце девичьи глаза, полные надежд, высоких чувств и какого то томления, которое Альфонсо не сулило ничего хорошего. Он осмотрелся – не видит ли их королева, хотя, конечно же, ей уже слуги доложили об этой встрече во всех подробностях, которых даже и не было. Но плевать, Альфонсо все равно не мог ходить, даже если бы и дал себе задачу куда то уйти.
– Намного, – соврал он этим глазам, – моя благодарность Вам, Ваше величество не знает границ.
– Ой, ну не стоит, мне не трудно… Еще он успокаивает…
– Жаль, что не навсегда, – подумал Альфонсо с искренним, как ему показалось на тот момент, сожалением.
– Граф…Честной брат…я… я хочу исповедаться перед вами…
Альфонсо смотрел на колышущуюся траву, которую нежно ласкал полудохлый летний ветерок, на золотые, на солнце, брызги фонтана, блюющие размытой радугой, голубое небо, белые, рваные лохмотья облаков, и ему хотелось выть. Лечь на прохладную, зеленую траву, повернуться на спину и орать на солнце – без слов, просто, чтобы придумавший ему такую судьбу извращенец Агафенон вздрогнул на небе, увидел своего сына, о котором, видимо, забыл давно, и ему стало стыдно за то, что он сделал с его жизнью.
– Я всего лишь монах, Ваше величество.
– Это не важно, Вы – посланник бога на земле, Вы ближе к нему чем любой из нас…
– А бог об этом знает? Что он меня посылал? – в отчаянии подумал Альфонсо. Он прекрасно понимал, что сейчас последует, не знал только, чем все это кончится. Единственная надежда на то, что хуже, чем есть сейчас, уже быть не может
– Я слушаю Вас, Ваше величество.
Ему было уже все равно. Смотри, Эгетелина, как твоя дочь признается в любви проходимцу, как королевская кровь тянется к непонятно кому, мешается с человеческим мусором. Даже весело стало – злорадно весело – отшить принцессу, поставить на место члена царской семьи, отвергнуть ее. А потом предать ее отца, возможно, со смертельным для него исходом. Хотя, почему возможно?
– Я грешна. Я ужасная грешница. Мне так тяжело это говорить…
– Можете не говорить, Ваше величест…
– Ах, нет, носить в себе такой груз. О боже, я, наверное, уйду в монастырь… Это так стыдно… Мне снился сон… Где я… О, прости меня Господи, и Вы… Мы… Мы поцеловались…
Последние слова Алена еле прошептала – так тихо, что они едва набрали скорость долететь до Альфонсового слуха.
– Господи, какой стыд. Какой стыд, – принцесса покраснела, спрятала лицо в ладонях, а, поскольку ладоней на все лицо не хватило, глаза, сквозь растопыренные пальцы, остались наблюдать, как отреагирует Альфонсо.
Альфонсо подумал, что ему нужно прилечь. Может тогда мир перестанет вертеться вокруг него с бешеной скоростью?
– Куда поцеловались? – услышал Альфонсо свой голос – и болезненно морщась внутри своей головы, спросил себя, зачем он это спросил.
– В щечку, – сказала Алена вообще без звука, одними губами, – Господи, я падшая, падшая женщина. Вы же монах, вы давали обет, а я… поцелуй до свадьбы…Как мне могло присниться такое? Как, как искупить этот тяжкий грех, как вымолить у Бога прощение?
– Покайся, дитя. Думай о духовном, о спасении души, а не о поцелуйчиках. Я отпускаю тебе этот грех, больше так не делай.
Потом Альфонсо немного подумал, и добавил “Аминь”, хотя тут же и пожалел об этом.
Может, стыд Алены и был искренним (а так скорее всего и было), но не таких слов ждало ее сердце. Принцесса вскочила на ноги, по лицу ее пробежала судорога, выжавшая из глаз несколько капель слез:
– Граф, я…Вы… Я…
– Спасибо за отпущение грехов, – почти выкрикнула она, почти плача, и ушла так быстро, что почти убежала.
– Не за что, – буркнул Альфонсо и качнулся на качели, неловко пошевелившись, отчего его не слабо замутило. А когда мир снова обрел резкость, перед ним стояла Эгетелина – королева Эгибетуза – глаза ее сверкали злобой, а губы были сжаты так, что побелели.
– Я хочу, чтобы ты покинул дворец. Немедленно. Дэ Эсген отдаст тебе грамоту на титул и полномочия владеть городом.
Весь мир ненавидел Альфонсо, всячески пакостил ему и издевался над ним так, как хотел. Издевалась над ним дорога, собранная целиком из кочек, валяющихся веток и страданий путешественника; издевалась проклятая карета, дающая поджопник каждый раз, как подпрыгивала на ухабе так, что не спасали подушки – потому что их и не было, не королева же в ней ехала. Проклятая трижды стража звенела доспехами, проклятые четырежды лошади топали, словно непосредственно по голове Альфонсо, проклятые один раз птицы свистели своими мерзкими, пилящими мозг голосами, проклятое каждый миг солнце слепило глаза и прожаривало темный воздух деревянной коробки на колесах, и страдающее похмельем тело в ней заодно.
Все жутко раздражало, ото всего жутко тошнило до того времени, как Альфонсо по стуку бутылок не определил в карете наличие ящика с вином. Манящий, запотевший и все еще холодный после ледника глиняный сосуд удобно лег в руку, и сразу слюна перестала помещаться во рту. Восковая пробка услужливо открыла врата в мир грез, наслаждений и забвения, и эта красная река уносила Альфонсо все дальше в идеальный мир, раскрашивая реальный в яркие цвета. Славься человек, положивший сюда вино.
Поездка сразу перестала быть мучительной. Мир перестал издеваться и начал радовать. Первая бутылка выполнила свой долг до самого дна, вторая бутылка, лишившись сургуча, открыла волшебный эликсир, уже почти исторгла из себя волшебный напиток, переместив в трепещущий желудок страждущего.
Почти.
Среди мутного тумана похмельного мира сверкнула молния – настораживающая, не ясно чем, но чем то тревожным и далеким. В дебрях разрозненных ощущений формировалась мысль – полудохлое, слабое существо, которое своим ядовитым жалом внезапно смело пелену с глаз.
Альфонсо протрезвел мгновенно, точнее почти протрезвел почти мгновенно. Во второй бутылке вино пахло гексаметаном – соком плода лесного плюща, растения, которое любило укладывать живых существ на землю: либо спать на время, либо спать навечно, в зависимости от количества сока. Судя по едва уловимому запаху – не лесной житель на него вообще внимания бы не обратил (тем более –пьяный), хотели усыпить, а не отравить. Это и логично – отравление вызовет кучу вопросов и подозрений, а вот нападение разбойников в лесу … Разбойники грабили и убивали людей часто и весьма успешно, никому и в голову не придет, что убийство заказное.
Альфонсо похолодел при мысли о том, что умудрившись насолить стольким людям (высокопоставленным, причем) он проявил потрясающую халатность, забыв, что его могли прикончить в любой момент времени в процессе бурных алкогольных приключений. При этом не нужно было обладать какими бы то ни было бойцовскими навыками – достаточно было перетащить из лужи помельче в лужу поглубже, и он сам прекрасно бы захлебнулся. Достойная смерть для героя – монаха и графа.
Вот теперь Альфонсо протрезвел окончательно, быстро осмотрелся по сторонам, проверил кинжал, достал из под сиденья арбалет – в колчане было всего четыре стрелы, и это было печально. Интересно, подкуплена ли стража?
Когда раздался свист, Альфонсо был к этому готов, держа на коленках заряженный арбалет – все четыре стрелы ушли в магазин, так что даже колчан не понадобился. Разбойники хлынули со всех сторон с бесовским рыком, воем и криками, да и на людей были мало похожи: кто волосатый полуголый, кто в лохмотьях, кто то с тряпкой на голове, кто то в кожаной куртке. Вооруженные чем попало: дубинками, мечами, саблями с кривым от жизни, а не от задумки кузнеца, лезвиями, какими то ножами – такими ржавыми и убогими, что Альфонсо невольно почувствовал себя оскорбленным от того, что его пришли убивать какие то отребья. Отребья облепили стражу, пытаясь их скинуть с лошади и уничтожить, впрочем, что они пытались сделать, было вообще не понятно: нападение было похоже на бегущее стадо лосей, больше мешающих друг другу, чем достигающих цели, какой бы она ни была.
К чести королевской стражи, одни из лучших солдат страны не растерялись, и полудикие лешие, выкатившиеся из леса, врезались в железный забор из щитов, копий и отваги, отчего тут же половина дикарей полегла на месте.
Дверь кареты распахнул разбойник – довольный, беззубый, жутко смрадный и волосатый с минимумом одежды на поясе, вооруженный палкой (ПАЛКОЙ, черт его дери!!) и зарычал. Он тут же получил стрелу между глаз, причем, прежде чем упасть, закрыл дверь обратно, инстинктивно закрываясь от удара, хотя было уже поздно, и улегся под дверью кареты широко раскинув руки.