Альфонсо иссяк, воцарилась озадаченная тишина, испачканная недоуменным рокотом и удивленными вопросами. Альфонсо стало страшно – на него смотрело несколько сотен воинов – окровавленных, в помятых доспехах, злых в запале битвы, смотрели они как то странно, словно насторожившись, и сердце у него замерло. Сейчас крикнут «предатель» и сомнут его железные люди, просто разнесут на кусочки. Но этого не случилось: один из дружинников крикнул «вперед, робяты, успокоим смердов», и этот возглас подхватила буря военного энтузиазма; затрясли воины мечами, копьями, закричали «ура» и двинулась орда, лязгая металлом, усмирять бунт по приказу того, кто его и устроил.
– Доиграешься ты, Альфонсо, – стараясь успокоить трясущиеся руки, – думал Альфонсо, не рискуя сходить с места, пока войско не удалилось, – как узнают правду, так повынут все косточки, по одной. Чего мне в лесу не сиделось, угораздило же так попасть.
Оставшийся десяток воинов смотрели на графа растерянно, ожидая его команды, и она поступила – ломать дверь дальше. Пока кряхтя и надрываясь, солдаты ломали дверь, Альфонсо обнаружил пленных стражников замка, с несчастным видом сидящих у стены, скованных одной веревкой, похожей на бельевую. Великолепный кинжал с распятым Кералебу расправился с ней в два счета, а вот затекшие от долгого сидения ноги и руки слушаться освобожденных не хотели, и богатыри, огромные, рослые, сильные мужики, неловко пытались встать, как годовалые малыши, едва не скуля при этом от боли. Тут же раздался грохот выломанной двери, крики ура – жалкие, тихие – народу ведь мало, и Альфонсо поспешил в замок, бросив пленников кувыркаться в пыли.
– Обыскать казармы и оружейные, всех найденных – в плен, всех баб – во двор. И чтобы пальцем ни одной не тронули. – приказал Альфонсо, удивляясь, как быстро он вошел во вкус – управлять людьми. И воины, которые были сильнее него, могли его спокойно убить, слушались его приказов, исполняли их, боялись наказания. Это было заманчивое чувство, распаляющее эго, чувство собственного превосходства, собственной значимости, пренебрежения к другим. Не привыкнуть бы.
Сам он бросился наверх, в опочивальню к принцессе, естественно никого там не нашел, бросился в тронный зал. Дверь в тронный зал он хотел распахнуть эффектно, пнув ее ногой, как это делают богатыри в популярных былинах, которые ему читала в детстве мама, но не смог – она была слишком тяжелая, по этому долго скрежетал ею, пытаясь открыть силой мускул и крепкого слова, когда же открыл – чуть не напоролся на острие меча.
– Очень интересно – сказал дэ Эсген, направивший на него свое оружие. Позади него стоял король, загородивший свою семью, в доспехах, с мечом в руке, рядом с ним стояли оставшиеся два воина – побитые, испачканные кровью и грязью, и тоже удивленные внезапным появлением графа Альфонсо.
– А вот и наш предатель, – скрежетнул зубами дэ Эсген, – готовься к смерти.
Но тут произошло неожиданное – из-за Аэрона выбежала принцесса, крикнула «Альфонсо» на весь тронный зал, бросилась на шею Альфонсо и зарыдала, содрогаясь в судорогах у него на груди.
– Это было ужасно! Как хорошо, что Вы нас спасли! Они хотели убить нас всех, – ощущал он на своей щеке ее горячее дыхание и мокроту от слез, судорожно думая, как бы поделикатнее стряхнуть ее с себя. В конце тронного зала виднелись слуги, все, что остались, и, о боже, там была Иссилаида, прекрасная, как заря нового дня.
– Не переживай, моя душа, я наконец то здесь, – тихо, сказал он ей, хотя Иссилаида ничего не услышала. Алена перестала рыдать, посмотрела в лицо Альфонсо, внимательно, пристально, ловя малейший оттенок эмоций на его лице.
– Это правда? – одними губами прошептала она, принимая сказанное на свой счет.
– Ваше величество, отойдите от предателя, – мрачно и глухо, словно из преисподней сказал дэ Эсген, – он может быть опасен.
– Что здесь, черт побери, происходит?– включился Аэрон, бросив тщетные попытки что-то понять, – ты нас завоевывать пришел, один с кинжалом, или снова спасать? На чьей ты стороне?
– Ваше величество,– ответил Альфонсо слегка оттолкнув принцессу и поклонившись, – любой, кто усомнится в преданности Вам, обречен впустить в себя лезвие моего меча (тут дэ Эсген насмешливо фыркнул, и Альфонсо подумал, что фраза “впустить в себя” прозвучала как то глупо и двусмысленно, да и меча у него уже не было, но было поздно, к тому же…) Времени мало – войско предателя может в любой момент вернуться, а остатки его рыщут по замку. В городе бунт, нужно срочно закрыть ворота замка, пока смерды не проникли сюда.
В ответ ему прозвучал грохот поднимающихся ног, в тронный зал вломились воины, бывшие пленные, попадали ниц.
– Ваше величество, слава богу…
– Времени нет, – оборвал Альфонсо их славабоготочивую речь, – в замке неприятель, около десятка – найдите и уничтожьте их. Вы, пятеро – ткнул он пальцем в первых попавшихся людей, – заприте ворота замка.
17
… И взволновался люд православный, и взяли они пики вострые и мечи булатные, стали смуту учинять, царство короля Аэрона шатать. Радовался Сарамон, на это глядучи, да только и Царство Света не дремлет. Встал перед толпой Алеццо, выпрямил спину прямо, посмотрел в глаза смерти, молвил люду:
– Не убоюсь я смерти, ибо верю в справедливость судилища Агафенона Великого, и умру я за люд православный, с душой спокойной, да только одно скажу перед кончиною: дурное дело мыслите, правоверные. Сарамоновы козни вижу я в поступках ваших, смутил вас демон власти его, навел мысли черные. Окститесь, люди добрые, растерзайте меня, если хотите, да только покайтесь Агафенону Великому, просите прощения от содеянного, откажитесь от бунта разрушительного…
И побросали пики вострые люди добрые, молвили:
– Не нужно жертвы нам такой, о, Монах Света. Избавил ты нас от помутнения, поставил на Путь истинный, не будем больше смуту наводить, попросим короля о прощении, авось простит нас, грешных.
И сказал на то король Аэрон:
– Все мы грешны ошибками своими, все мы можем стать жертвой козней Сарамоновых, но блаженны те, кто в грехах своих честно покаялся, и да пусть будут прощены оне, и поступками добрыми впредь горды…
– Благодарствуем тебе, справедливый и великий король Аэрон, – ответили на то люди добрые и разошлись по домам, не помышляя более о расправе над ставленником божиим.
Сказ о жизни великого Алеццо дэ Эгента,
святого – основателя Ордена света
Часть 7 стих 15
Дэ Эсген был красив, сидя на лошади и глядя в даль: мужественное, квадратное лицо его испускало невидимые лучи силы, отваги и мощи, идеально подогнанные латы блестели на солнце, вселяя уверенность в его непобедимости, взгляд был тверд как сталь, правда, особо не виден из под бровей. Даже боевой конь его, заразившись мужеством седока, стоял на земной тверди, словно скала, и тоже смотрел в даль, прядая уши назад.
– Чего эта дура принцесса ко мне пристает, – подумал Альфонсо, глядя на начальника дворцовой стражи и невольно залюбовавшись его статью, – вот богатырь какой. Стоит. Голову чешет. Забыв, что на ней шлем.
– Идут, – сказал он, опуская руку со лба, которой прикрывал глаза от солнца, – отряд из Лесовска, по стягам вижу. Только мало их, почему то.
Альфонсо тоже подошел к парапету, с которого хорошо просматривался город, точнее, хорошо просматривался бы, если бы его не заволокло дымом. Благо еще, что боги подарили два дня безветрия, иначе огонь поглотил бы его весь , превратив в золу, а так, горели отдельные домики, которым просто не повезло там стоять. Поднятый бунт так и не добрался до дворца, бесчинствуя в городе, а отряд Леговски, отправленный их усмирять, так и не вернулся.
– Черт, как их мало! Не больше двух сотен. Если они пойдут напрямик через город, их просто уничтожат бунтовщики, – сказал Альфонсо, и отошел от парапета: пора было завтракать, а потом, живот требовал уединения в туалетной комнате, а голова – прикосновения шелка к щеке, дабы встретить новый день бодрым утренним сном. Запертый в каменной ловушке, окруженной бунтующей чернью, он впервые, за долгое время чувствовал себя счастливым: он вкусно ел, сладко (правда маловато) спал на шелковых простынях, и видел каждый день ее. А личное счастье на фоне общей разрухи (в которой сам же частично был виноват), придавало этому чувству особую остроту, как перчик в супе – вроде мелочь, а вкус меняется незабываемо. Альфонсо чувствовал себя счастливым до этих самых слов дэ Эсгена:
– Граф, нужно встретить их, провести в обход города к замку. Займись этим.
– Почему я? Я монах, если что, – удивился Альфонсо, – Хочешь, могу помолиться за успех твоей миссии, перед завтраком?
– Гнойная язва ты на теле религии, а не монах, вскрикнул дэ Эсген, – Кто то должен остаться, защищать королевскую семью.
– Вот я и останусь. Тем более, от толпы пьяных, разъяренных людей вы их втроем все равно не спасете. Так и быть, за них тоже помолюсь…
Дэ Эсген задумался.
– Верно, поедем вдвоем, будет больше шансов доскакать до них. Вперед выходим.
– Выходи, – крикнул в сердцах Альфонсо, которому совершенно не хотелось выходить оттуда, куда он только сутки назад зашел. – Чего раскомандовался, я тоже граф, если что, и не обязан тебе подчиняться.
– Ты гнойная язва на теле дворянства!! – взревел дэ Эсген, – чёртово трусливое недоразумение!!
Аэрон план начальника дворцовой стражи поддержал, и вскоре «гнойная язва на теле религии и дворянства», щурясь на солнце недовольной миной, вцепившись в поводья черного скакуна судорожно сжатыми пальцами, вышла из дворцовых ворот.
– Быстрее, – дэ Эсген быстро и ловко взлетел на лошадь, стегнул ее вожжами, и унесся галопом в сторону бунтующего города. Альфонсо смотрел на своего скакуна с опаской, но со стены за ним наблюдала вся королевская семья, двое оставшихся защитников королевской семьи и несколько слуг, среди которых – о, как пережить этот позор, красавица Иссилаида, одним глазком. Стремена качались, конь нетерпеливо топтался на месте, отчего он вскарабкивался на него невыносимо долго, едва не упав на каменный мост, но все же влез, стегнул по шее вожжами и полетел на крыльях мощи и скорости скакуна в дымные объятия переворачивающейся столицы.