Бунтовщики ликовали. Отряд Лесовска был уничтожен ценой десяти бунтовщиков на одного воина. Переулок опустел, оставив горы трупов. Дэ Эсген медленно приходил в себя. А полностью очнувшись, обнаружил себя стоящим в сливной яме по пояс в дерьме.
Альфонсо выбрался из ямы с трудом, цепляясь за окровавленные, а потому скользкие трупы склизкими руками, балансируя на краю ямы с риском нырнуть обратно. Дэ Эсген вылез, остановился посередине переулка, молча, как истукан, глядя на павших воинов, и своей неподвижностью сначала испугал Альфонсо.
– Боже, – как во сне проговорил дэ Эсген, прохлюпав полными сапогами вперед два шага, потом развернувшись, обратно два шага, словно не мог определиться, куда конкретно он хочет пойти. – Они все мертвы…
– Угу, – не открывая рта, промычал Альфонсо, занятый тем, что пытался найти в этой социальной клоаке хоть немного чистой воды. Не обнаружив оную, начал уничтожать ни в чем не повинную, и так побитую жизнью и скудную местную растительность, оттирая ею хотя бы рот. За таким занятием истерика начальника дворцовой стражи его и застала:
– Бог мой, когда воины погибали в бою, я прятался в помойной яме, как крыса, как последний трус! Какой позор, я обесчещен навеки!!
– Это все ты, мерзкий выродок, стащил меня в яму, не дал умереть в бою, опозорил на всю жизнь!!!
Дэ Эсген в порыве злости, схватил Альфонсо за воротник, брезгливо одернул руки, вытер о штаны, и тем самым испачкал их еще больше.
– Я спас тебе жизнь. Не благодари.
– Ты сломал мне жизнь!! Столько оскорблений ты мне нанес, и это – последняя капля. Возьми меч и сражайся, сейчас я отомщу тебе за весь позор, что ты мне причинил!! Я тебя убью!!
Альфонсо перестал вытирать руки, повернулся к дэ Эсгену, внимательно посмотрел ему в глаза. Видимо, угрозы были вполне реальными. По крайней мере, тот выглядел решительно и жалко одновременно, и очень быстро разозлил Альфонсо. Бунтовщики могли вернуться в любой момент, нужно было срочно выбираться из города, а этот эталон порядочности разорался на всю улицу так не вовремя.
– Ты трус, граф, – Альфонсо подошел к дэ Эсгену вплотную, посмотрел ему прямо в глаза, едва сдерживая кипящую внутри него злость, – твоя задача не сдохнуть, твоя задача – защита королевской семьи, а ты в какашке измазался и разрыдался, как баба. Что толку, что они все мертвые лежат, что толку было бы, если бы ты рядом лег? Дохлый ты свою принцессу не спасешь. Позора он испугался. Испугался того, что люди про него будут говорить, трус. Обосранный, опозоренный, раненный, уставший, голодный – да все равно какой, свою задачу выполни, пока твою Аленку мятежники по рукам не пустили, а потом дохни, хоть до посинения, черт тебя подери!!
Последние слова Альфонсо уже кричал, поскольку гнев все же нашел выход наружу – через рот. Резким движением выдернул он у одного из воинов меч из задубевших рук, потрогал лезвие – тупое, выдернул другой, пошагал, оставив дэ Эсгена одного в переулке. Противно и громко хлюпало в сапогах, от жуткого запаха уже подташнивало, хотелось лечь, и спать, спать, проснувшись – снова спать вдалеке от всего этого, когда начальник дворцовой стражи догнал его, злобно прошипел в лицо:
– Только попробуй рассказать об этом кому нибудь.
– Пошел к черту…
Когда они вышли за город, окунувшись в благословенную, но пугающую своей степенью тишину брошенной деревеньки, солнце уже приближалось к домам, собираясь ложиться спать. Раздевшись до гола, они пытались отмыться в речке, за этим занятием их и застала разведка с Дмитровской заставы – десять всадников, которые увидели такую картину, которую не видели больше никогда в жизни. Позже подошел и основной отряд, три сотни пехотинцев встретили который хоть и мокрые, но уже одетые графы. Граф Ненский, приведший сюда это войско, посмотрел на них с нескрываемым любопытством, совершенно не тактично при этом понюхав воздух – дэ Эсген при этом покраснел, а Альфонсо почесал голову, с удивлением обнаружив, что ее покинули вши. Хоть какая то радость.
В этот день в город входить не стали, благоразумно решив разбить лагерь в двух шагах от дома, расставив по дорогам дозорных и заняв почти все брошенные дома в деревне. Дэ Эсген рассказал о том, что происходило во время бунта, упустив из виду некоторые незначительные происшествия, и объяснил ситуацию, сложившуюся в городе, которую, как оказалось, сам не до конца понимал. Альфонсо мог бы многое добавить, но его никто не спрашивал, к нему старались даже не подходить, и к тому же он начал ощущать беспокойство – если вскроется вся правда о том, что он трижды (четырежды почти) предатель, его точно разорвут лошадьми. Все старания, все невзгоды, все пойдет прахом, и он даже не сможет прикоснуться к той, ради чего все это было сделано. С наступлением ночи это беспокойство становилось все сильнее, разъедало душу в клочья, становилось почти физической болью, выгнало его в поле (а не плохо прожаренная свинина, как он думал вначале), под звездное небо, где он и просидел в неубранной пшенице, почти до рассвета, впервые в жизни вплотную пообщавшись с ее величеством бессонницей.
С утра к деревне подошли еще два отряда, которые и поведали о нападении степейских воинов на Эгибетуз. Услышав эту новость, Альфонсо помертвел – все новые и новые препятствия на его пути к цели – такой простой для графа, и не достижимой по какой то извращенной прихоти судьбы, стали выбивать его из колеи, казалось, что счастья и Иссилаидой он не увидит никогда. Проходя вместе с отрядом через разорванный, подпаленный, усеянный вздувшимися трупами уже не бунтующий город, он ждал расплаты, и мысль сбежать в лес, хотя бы на время, возникала все чаще, и цеплялась за мозг все крепче и крепче, Альфонсо все время собирался бежать, заранее зная, что никуда не убежит.
В дворце его ждала новая новость – бунт кончился. Пропившиеся, побитые, оставшиеся без управления, единства, целей и главного топлива бунта – вина, склонили люди головы, смиренно перенося показательные казни, сотни повешенных наугад людей, избиение розгами и тюрьмы. Крестьяне с болью в груди смотрели на поля пшеницы – урожай был на удивление хороший, не смотря на засушливое лето и страшную жару – как сиротливо склонили головы колосья хлеба, скучая по рукам человека, который срубал им головы серпом, размалывал их детенышей в муку, сдирал с них кожу, развеивал по ветру.
Альфонсо с содроганием ждал своей очереди на расправу, и дождался: его признали героем, участвовавшем в подавлении бунта, нацепили орден на новый, уже, наверное, десятый камзол, дали новую грамоту на город (Альфонсо выбрал Теподск, чем несказанно всех удивил выбором одного из самых захудалых городов с всего тремя одноименными деревнями вокруг), подарили Иссилаиду и отправили подальше от дворца.
Часть 2
…И сказал на то король Аэрон:
– Все мы грешны ошибками своими, все мы можем стать жертвой козней Сарамоновых, но блаженны те, кто в грехах своих честно покаялся, и да пусть будут прощены оне, и поступками добрыми впредь горды…
– Благодарствуем тебе, справедливый и великий король Аэрон, – ответили на то люди добрые и разошлись по домам, не помышляя более о расправе над ставленником божиим.
Сказ о жизни великого Алеццо дэ Эгента,
святого – основателя Ордена света
Часть 7 стих 15
Впервые за долгие, страшные, тяжелые, порой довольно унизительные дни, полные абсурдных и глупых событий, боги сжалились над Альфонсо, подарив ему мгновения высшего блаженства. Он ехал к себе во владения по разбитой дороге – карету нещадно мотало из стороны в сторону, щедрое летнее солнце, обязанное через пару дней быть осенним, не сбавляло темп: было жарко, было много надоедливых мух, особенно в городе, был жуткий смрад от множества трупов, даже казалось, будто воздух твердый, и застревает в горле.
Аэрон, для профилактики последующих мятежей, не стал измудряться, придумывать что то новое, и снова залил страну кровью и насилием, как делалось всегда, во все времена истории, не начинать же думать теперь о народе и попытаться облегчить жизнь своим подданным. По всей столице, там и сям, появлялась королевская стража, вся, что осталась, строго системно хватая всех, кого подозревали в измене, то есть, всех подряд, и правых и не правых, тех, кто не успел спрятаться. На придумывание новых наказаний, ни у короля, ни у малочисленных оставшихся подданных не хватило ни фантазии, ни времени, поэтому казнили несчастных старинными, проверенными способами: разрывали лошадьми на части, сажали на деревянный кол, протискивая его через все тело, варили в котлах, но такие казни были честью, и такая честь доставалась только сколько-нибудь значимым особам. В основном же, за недостатком времени и палачей, массово рубили мечами, топтали лошадьми, а то и запирали в сараях и жгли живьем сразу помногу. Быстро, продуктивно и с множеством воплей – все как нравится любому нормальному правителю.
Забавно было осознавать, что настоящие основатели бунта так и не были наказаны: ни Минитэка, который пропал, ни Альфонсо, который призывал к восстанию открыто, на площади, при тысячах свидетелей. Он же еще и награду получил за подавление мятежа, который сам же и развязал. И осознание того, что несправедливость, наконец то, повернулась к нему нужным местом, придавало особую остроту хорошему настроению.
Альфонсо был счастлив. Он ехал в свои владения, удачно избежав наказания: даже длинные ряды повешенных крестьян, укоризненно высунувшие разбухшие, синие языки, выпучившие глаза, на которых гнездились большие, зеленые мухи, не портили ему настроение, хоть и изрядно портили воздух. Иссилаида сидела напротив, напуганная до ужаса честью ехать в карете с графом, да еще с самим героем Стены; глаза ее, обычно заплывшие, сейчас были огромны и дико смотрели: один на Альфонсо, один в сторону, за окно.
– Не бойся, мое солнце,– думал Альфонсо, глядя на нее исподтишка. Мозг его все еще робел перед ней, отказываясь, почему–то, говорить своей любви хоть сколько-нибудь членораздельные фразы, – мы будем счастливы с тобой.