Крестьянин смотрел на Альфонсо как на приближающуюся ходячую виселицу и молчал; он сначала и не подумал, что герцог соизволил обратиться к нему.
– Потому что жаден до халявы, Ваше…– начал было вельможа, но Альфонсо его оборвал:
– Да обожди, не тебя спрашиваю. Скажи, холоп, чего в моем лесу охотился без разрешения?
Мужик молчал, пока его не ткнули копьем в спину.
– Деньгов нету, Ваше сиятельство, на разрешение.
– Раз нет «деньгов», так нечего охотиться, дома сиди…
– Доколе сидеть, Ваше сиятельство, – угрюмо сказал крестьянин, – дети мал мала меньше, жрати нечего… С голоду пухнут, воем воют… Жена с проказой не расстается от голоду…
– Ах ты ж рожа ненасытная, – начал было вельможа, даже рукой замахнулся, но Альфонсо его остановил:
– А ну ка, стоять!
Он моментально все понял. Все повторялось как и в столице: нищий, голодный народ, заворовавшиеся, жадные чиновники, бедность, злость на власть и отчаяние. Может, плевать на всех этих людей, на их беды, на их голод, но проблема была в том, что во время следующей войны, эти люди просто перейдут на сторону врага, надеясь на лучшую жизнь, а то и прикончат угнетателей сами.
– Отпустите.
– Что, Ваше сиятельство? – обомлел вельможа. Он уже нутром почуял что-то неладное в новом герцоге, но до какой степени он странный, тогда даже еще и не предполагал. Да если бы из под земли демон вылез, вельможа меньше бы удивился. Впрочем, как и заволновался.
– Отпустите, я сказал. (Ой, как же все таки приятно, когда можно вот так рыкнуть и тебе сразу подчиняются.).
– Ты, – ткнул Альфонсо пальцем в крестьянина, который тоже почувствовал что-то странное. В своих мыслях крестьянин уже привыкал к веревке на шее, а теперь ему казалось, что простой петлей не отделаешься. По закону герцог не имел права пытать холопов-это можно было делать только королевской власти, но законы соблюдают только те, у кого не хватает денег их не соблюдать, – много наохотился?
– Две перепелки и куропатку…
– Много ли у меня в лесу дичи?
–Пропадает живность помаленьку… – неопределенно буркнул крестьянин.
– Не в том Лесу вы охотитесь потому что, – подумал Альфонсо, но вслух этого, конечно, не сказал. Он позвал крестьянина:
– Идем за мной, в карету. Есть что под зад подстелить, больно ты грязный?… Да, и дичь ему верните.
Было жарко, хотелось пить, и это было достаточно веской причиной отхлебнуть из бутылки вина, разбавленного водой. Крестьянину, которого, кстати, звали Зеленая отрыжка, Альфонсо вина не предложил, потому что посмотрел на его грязные губы и побрезговал, а еще потому что комфорт и удобства-для богатых. Он, в принципе, уже пожалел, что потащил Отрыжку с собой в карету – хватило бы ему и телеги: от крестьянина дурно пахло… крестьянином, и тяжко было смотреть, как задняя часть его грязных, драных штанов, не скрывающая волосатых ног в некоторых местах, соприкасается с красным бархатом обивки сидений чудесной королевской кареты, пусть даже через мешковину, постеленную под низ.
Отрыжка тоже чувствовал себя не ахти как комфортно, это видно было по его скукоженной, деревянной манере сидеть, стараясь соприкасаться с поверхностями кареты как можно меньше; да он с большим удовольствием устроился бы лучше на полу, а с еще большим – шел бы пешком. Подальше отсюда.
Альфонсо намеревался поспрашивать Отрыжку, как живется его простому люду один на один, без вмешательства вельможной особы, которая, кстати, оказалась губернатором столичного города Пертки, и звали особу граф Муслим ит Акайо. То, что вместо себя, герцог посадил в свою карету какого то холопа, поразило Муслима и обидело до всей глубины его организма, даже скрип колес его кареты, которая тряслась позади, казалось, был обидчивым. Альфонсо не задумывался о том, что кого то обидел, по той простой причине, что этого не знал, следовательно, и последствий обиды просчитать не мог. Хотя даже если бы и додумался подумать о результатах своих действий, это был бы недолгий процесс-после Черных птиц, отсидки в темнице и тамплей, Альфонсо уже ничего не боялся.
Отрыжка делился информацией неохотно: он до сих пор не понимал, что происходит и был готов ко всему плохому; лишь когда лишившийся терпения Альфонсо (а это произошло спустя три вопроса), погрозил ему хорошей поркой, диалог сдвинулся с мертвой точки и Отрыжка, обронив знаковую фразу «эх, все равно отчего помирать, от палок или от голода» начал рассказывать, постепенно распаляясь все больше. Вскоре дальше уже можно было и не слушать: про чудовищные поборы чиновников, непомерные налоги и голод красноречиво говорили мелькающие за окнами кареты убогие, покосившиеся хибары, грозившие умереть от старости в любой момент времени, просто устав оставаться целыми. Деревня Ровная, как она называлась, была кривой, как сабля, потому что, как и все деревни, плотно прижималась к реке, и поражала своей пустотой: ну ладно, все люди в поле (кроме Отрыжки, который пошел охотиться, обезумев от голода и отчаяния), но животина? Ни курочки не пронеслось по безбрежной грязи единственной деревенской дороги, ни одной утки, не говоря уже о веселом крякании утиной семьи, ни вездесущих коз, ни лошадей ни коров, ни одного цыпленка не превратили в фарш колеса кареты… Только тишина и огромные лужи.
Зайти в дом к семье Отрыжки Альфонсо смог через силу – изба грозилась его убить своими гнилыми стенами, дранка крыши показывала синее небо, стропилы трещали от боли и старости. Жена Отрыжки, увидев графа, попыталась встать с печи, но покрытые язвами ноги ее не послушались и держать ее отказались, отчего она и упала обратно.
– Чего избу не починишь? – спросил Альфонсо Отрыжку, внутренне содрогаясь от ужаса и злости: если все его владения в таком состоянии, а, судя по этой деревне, так оно и есть, то о войне не может быть и речи – эти люди сами с удовольствием всадят нож ему в спину. По крайней мере, на их месте Альфонсо бы так и сделал.
Отрыжка промолчал
– Ясно… – коротко бросил Альфонсо потупившемуся Муслиму, который тоже долго собирался с духом, но все же залез в избу.
– Год был не урожайный. Ваше сиятельство, – проговорил он быстро, – война… Одни бабы остались в деревнях…
– Собирайся, – сказал он Отрыжке, – едем ко мне в замок.
– Жену грузите в телегу, – приказал он стражникам, – ей лекарь нужен.
Стражники удивились, по крайней мере, мелькнули удивленные рожи, но только на миг – королевская стража привыкла ко всему, кроме рассуждения над приказами.
– А дети? – обреченно спросил Отрыжка?
Дети вылезли из –за печки – две девочки и мальчик, лет пяти, где прятались, подобно брошенным котятам: грязные, тощие, до каждой косточки, напуганные непонятными событиями, происходящими вокруг и с минимумом одежды на детских тельцах.
– Твою мать! – выругался Альфонсо, – вы как собираетесь зимовать?
Отрыжка пожал плечами: видимо, он сам не раз задавался этим вопросом, каждый раз, стабильно, не находя на него ответа.
Не говоря ни слова, Альфонсо вышел из избы, злобно аккуратно, чтобы не сломать, прикрыв покосившуюся дверь, заглянул еще в несколько изб: ситуация Отрыжки была типовой, где то лучше, где то хуже, но в целом, приди сюда степейцы, воевать было бы не с кем.
Хорошее настроение моментально улетучилось, а плохое прилетело и плотно угнездилось в голове. Громада замка, выросшая посреди поля, показалась настолько вычурной, до неприличия богатой и не скромной, по сравнению с теми убогими наборами дров, в которых жили люди, что Альфонсо, невольно, стало стыдно, хотя стыд был самым редким из его чувств. Выйдя из кареты, он посмотрел на остальных: ни Муслиму, ни Отрыжке, никому другому, видимо, ни казалось странным, что один человек получает больше, чем несколько сотен вместе взятых, видимо, все привыкли, что богатые должны быть богатыми.
Залы замка были роскошны: полы были отделаны красным деревом, на постаментах стояли золотые статуэтки, серебряные кубки, украшенные драгоценностями, на стенах, в некоторых местах задрапированных коврами и красным бархатом, висели огромные картины прежних владельцев замка, с одной пустой рамой в конце, приготовленной, видимо, для портрета нового владельца. Альфонсо просто посерел от такой разницы в условиях проживания между ним и всеми остальными, Иссилаида просто взвизгнула от восторга, Муслим не отреагировал – он здесь был частенько и ко всему привык, замечая только про себя, что большую часть богатств прежний владелец вывез с собой. Отрыжка остолбенел и долго боялся идти по дорогущему полу, глядя на свои грязные, босые ноги, и к столу его пришлось гнать чуть ли не пинками. Он начинал подумывать, что новый герцог просто издевается над ним и его семьей, и это убеждение окрепло, когда принесли обед: блюда появлялись нескончаемой вереницей, одно за другим, закрывали собой длиннющий стол, слуги, когда наконец закончили все это тащить, остались стоять позади, наверное, облизываясь – Альфонсо этого не видел. Впрочем, некоторые блюда слуги незаметно попробовали, наверное, по дороге, по крайней мере Альфонсо был в этом уверен- он бы точно попробовал бы.
– Да отстань, я не безрукий, – выругался Альфонсо на служку, который прицелился было налить ему вина, – сам напрудоню… налью себе.
Обед проходил в угрюмом молчании. Отрыжка, едва сев на дорогущий, обитый парчой стул, не смотря на голод, прикасаться к еде боялся, даже дети его, сверкая голодными глазами, сидели неподвижно и дрожали. Альфонсо мог бы приказать, но он придумал идею получше: повернулся к слугам, сказал «садитесь тоже обедать» и, посмотрев на реакцию, рявкнул « быстро жрать сели, уроды!» и пошло полегче, когда грязный, ободранный Отрыжка оказался не один из низших людей за столом в роскошном замке.
А вот прибывший в замок лекарь Бультекс Альфонсо понравился: приехав, он вообще не удивился статусу той, кого должен лечить, по крайней мере, эмоций он не проявил; пациент для него был пациентом, грязным он был, или нет не важно, важно было вступить в схватку со смертью, выдернуть человека из лап костлявой, оставить ее с голодной рожей скулить от досады – вот гордость и честь лекаря, и этим подходом он Альфонсо очень сильно напомнил Лилию.