– Истощение, крайней степени, – важно изрек он то, что и так все знали, осмотрев отрыжкину жену – немного хлеба с водой, потом через пару дней, начните добавлять мясо, только понемногу, чуть –чуть молока и вина. Овощей тоже не забудьте. О, а детишек нужно срочно брить наголо и в баню, вши с них так и сыплются…
Альфонсо спал сразу с двумя любимыми вещами – шелковой простыней и Иссилаидой. Нет, не так. Альфонсо спал сразу с двумя любимыми… Двумя любвями… В общем, он проснулся на шелковой простыне, в обнимку с Иссилаидой. которая вчера на ночь не хотела появляться в постели своего господина, но ее особо никто ни о чем и не спрашивал, пока по коридорам замка тащили за волосы в спальню. Альфонсо вообще не интересовался мнением Иссилаиды и ее желаниями; поначалу это было страшно мучительно, он уже почти бежал целовать ей ноги, просить прощения, жить ради нее, дарить подарки, обдирать ради нее людей, которых уже дальше обдирать нельзя. Но потом Альфонсо начал замечать в себе странность: все больше к страданиям за любимой примешивалась толика удовольствия от своей силы и власти над ней, еще страннее было то, что Иссилаиде, похоже, нравилось такое обращение: такой нежной и кроткой Альфонсо ее не видел никогда. Страсть в нем к ней просто разрывала ему вены, он заламывал ей руки, тащил к себе, не обращая внимания на ее стоны и крики. А утром, лежа на кровати, несколько минут перед тем, как одеться и окунуться в герцогскую суету, был предельно счастлив.
Сегодня страсть воспылала в нем уже с утра – Иссилаида раскинулась соблазнительными складками, груди вывалились на одеяло – никакая сорочка не могла их удержать в себе, и Альфонсо уже собрался ее будить, но тут запел свою песню мочевой пузырь.
– Вот же ж поганый орган, – разозлился Альфонсо, а потом, пока шел босыми ногами по каменным плитам в соседнее помещение, где стоял стул с дыркой и горшок под ним, захотел пить, чертыхнулся, поплелся обратно. Он шел в кухню; конечно, можно было бы разбудить дворецкого, поварих, конюха, или еще кого из сорока слуг во дворце, но Альфонсо этого не сделал: привыкший сам о себе заботиться, он ощущал себя беспомощным, когда кто- то делал за него вещи, которые он мог сделать сам. Например, он мог и сам добраться до кухни и налить вина себе из кувшина, без приторной лести и лицемерного пожелания доброго утра от придворных. Хлебая дорогое вино из кружки, Альфонсо услышал шум у ворот замка, посмотрел в окошко. Где то у поварих был сыр, только не найти его… Ага, стража пинками выпроваживает старика, который о чем то их просит. Даже умоляет. Интересно.
Не особо, конечно, интересно- рядовая ситуация, но Альфонсо, зачем то, высунулся в окно наполовину, крикнул страже:
– Ей, вы там, что там происходит?
– Простите за беспокойство, Ваша светлость, – стражники поклонились, – этот дерзкий старик пытался пробраться в замок и обратиться к Вам со своими презренными просьбами.
– Пустите, – крикнул Альфонсо. Он посмотрел на солнце, потом на нагретый им подоконник, оставивший на руках красные следы кирпичной пыли, потом на тощего, изможденного старика, которые еле-еле поднялся на ноги, и добавил:
– Дайте старику попить, что ли. Покушать там…
Он вернулся в опочивальню – так по новомодному называли спальню – не гоже являться подданным в ночной сорочке, крикнул проснувшейся Иссилаиде «лежи и никуда не уходи», натянул свое герцогское одеяние, вышел во двор. Старик удивленно что-то жевал, запивая это водой; увидев его светлость, торопливо засунул пищу себе в рот, пал ниц, аппетитно чавкая, промычал:
– Пусть множатся дни Ваши, Ваша светлость и здрав буде ныне и в будущем во веки веков…
– Чего хотел дед? – нетерпеливо перебил его Альфонсо. Сам он тоже захотел есть, а потом еще вспомнил, что по нужде так и не сходил и эти чувства омрачили чело его светлости.
– О милости прошу, Ваша светлость, – и старик, вдруг, ни с того, ни с сего, зарыдал, утирая рукавом рубахи старческие сопли- последнюю корову нашу за долги забирают – нет больше сил платить налоги, нищета сковала…
Дальше шли рыдания, даже отдаленно не напоминающие известные Альфонсо слова.
– Кормилица наша, внучки, мои, с голоду помрут, ежели корову заберут…
– Да оставь ты себе свою корову, – нетерпеливо бросил Альфонсо, – почему приперся спозаранку, что, попозже не мог прийти?
– Третий день тут живу, Ваша светлость, милости жду, когда карета ваша появится, дабы кинуться под колеса ей, авось, смилуется ваша светлость…
А потом, из дальнейшего разговора выяснилось, что стража наотрез отказывается пускать просителей к Альфонсо, чтобы не беспокоить вельможного холопскими проблемами. Альфонсо почернел- настроение его испортилось, солнце из согревающего друга превратилось в жгучую поганую блямбу. Опять двадцать пять, все повторяется сначала.
– А чего ко мне пришел, у нас вроде в чиновниках недостатка нет?
– Пинками гонют, Ваша светлость, сколь старосты ходили, все ответ один – копьем по рылу и гнать до самой речки.
– Ладно, дед, прощу тебе долги, только звать то тебя как? И где обитаешь?
– Благодарности моей нет конца, Ваша светлость, – поклонился старик, впрочем, не особо обрадовавшись –явно в слова герцога не поверил, – а сами мы из села Кривное, звать меня Сын Потаскухи.
– Иди…э-э-э- Сын. Подожди, что значит мы?
– Я не один здесь, Ваша светлость.
И тут оказалось, что просителей пруд пруди. Оборванные и жалкие, твердили все практически об одном: о непомерных налогах, о голоде, гнилых избах…
– Ладно, кривые (Альфонсо хотел сказать Кривные, но поперхнулся, и сказал, как сказал), – указом освобожу вас от налогов и долги прощу. А потом назначу просильный день, и все являйтесь в этот день после полудня. Все, свободны…
– И я свободен, – подумал Альфонсо. Но обернувшись, понял: никто ему не верил, все просители уходили жалкие, согбенные страшной ношей, которую им подарила та страшная и жестокая ведьма, которая нещадно издевается над людьми, но за которую все все равно так судорожно цепляются – жизнь.
Альфонсо разбудил всех, кого мог; сразу прошел в свои покои, приказал, чтобы обед принесли туда и через два часа, после усердного царапания гусиным пером берестяной дощечки писарем, родился новый указ, освобождающий крестьян, рабочих и ремесленников от уплаты налога в казну.
Это был небывалый случай в истории… Да вообще в истории всего Великого континента, последствий которого Альфонсо не мог предугадать, поскольку ничего не смыслил в управлении чем либо вообще. По этому он диктовал свою волю твердо и четко, не замечая ошеломленных лиц вельмож, которые присутствовали на оглашении указа, и совершенно ничего не боялся. А зря.
В просильные дни обычно люди толпились многочисленно, толкаясь руками и ногами, создавая шум, драки, крики. То и дело стража утаскивала самых страждущих, немного рихтовала их ногами, после чего побитый возвращался в конец очереди. Эти дни Альфонсо переживал болезненно: просьбы лились потоками жалобных слов, и в большинстве своем были об одном и том же: о голоде, о нищете, о том что нет лошадей для пахоты, нет коров для молока, нет свиней для расплода. Однажды, разрывая пленку дремотной усталости, через которую до слуха Альфонсо доходили монотонные завывания об одном и том же, явилась группа деревенских баб, бухнулась в ноги:
– Здрав буде, Ваша светлость, да снизойдет до тебя Агафенон…
– Чего вам, бабы? –оборвал их Альфонсо. Все эти льстивые слова, желающие ему всего подряд, надоедали ему пуще горькой редьки в сладком салате, поскольку смысла он в них не видел.
– Просим нижайше, Ваша светлость, мужиков нам достать, ибо…
– Чего достать? – Альфонсо аж на месте привстал, поскольку подумал, что ослышался. Может, «нужников»? Так в деревнях каждый угол – нужник.
– Мужиков нет, Ваша светлость, – самая крупная, а соответственно, самая храбрая баба низко, до земли, поклонилась, – все в избах разваливается, поля не ухаживаются, руки твердой нет, также и внимания мужского бабам нет… Один старый пес на всю деревню, и тот совсем затрепыхался…
– А… ко…м…А я вам что сделаю, черт возьми?! – изумленно проговорил Альфонсо, – я чего их вам, нарожаю что ли?
– Вот и рожать не от кого, всех на войне порезали, – пискнул кто то позади в толпе длинных кос, больших глаз и лиц, осветленных надеждой на то, что герцог, наконец, найдет им мужиков.
– Пошли вон!!!– заорал Альфонсо и пальцем, для верности, показал куда идти, – я вам чего, сваха что ли!! Нет, ты посмотри, может мне еще свечку подержать, может самому на вас залезть?!!
– Я герцог, а не чертов сводник!! – еще долго горячился Альфонсо, плюясь в лицо капюшону. Человек в капюшоне стоял вроде бы и почтительно, в поклоне, а вроде бы и смеялся, только лица его не видно было.
– Вильгельм! Вильгельм, мать твою!! Виль… Где тебя черти носят?
Дворецкий подошел, как обычно, спокойно, хладнокровно выслушивая брань по поводу своей медлительности. Они были не справедливы, обидны, но, такова одна из обязанностей дворецкого – самого главного слуги замка, служить мальчиком для битья, и лучше, когда на тебя орут, чем когда вообще не проявляют эмоций. На безмолвный столб орать долго не сможет даже сумасшедший. Альфонсо же и так быстро иссяк:
– Вилли, друг мой, – это было сказано уже спокойно, но не с той интонацией, с которой разговаривают друзья. Это была немного издевательская интонация.
– Скажи, Сколько у меня слуг в замке?
– Сорок. Ваша светлость.
– Зачем мне столько людей?
– Для удобства Вашего, Ваша светлость.
– Мужского полу из них – сколько?
– Двадцать три, Ваша светлость.
– Значит так, слушай приказ. Оставишь одного, какого -нибудь смышленого, остальных… Да, пошли этого избранного за теми бабами, которые, наверное, не далеко ушли, спроси, с какой они деревни и этих туда отправь, пусть… понюхают крестьянской жизни.
Сам Альфонсо, наверное, не хотел бы нюхать крестьянскую жизнь, но и герцогом быть он уже тоже не хотел. Глядя на толпу оборванных, тощих, побитых жизнью и болезнями людей, он вдруг очень сильно захотел в Лес, в тишину шелеста листьев на ветру, звон пения комаров, запахов трав и цветов… Как все просто там – убил – съел, не убил – тебя съели, жестоко, но просто…