Иссилаида не захочет жить в Лесу, а заставить ее он не сможет, потому что его просто сожгут, когда она его сдаст королю. Потому что в Лесу он уже не герцог, а простой еретик.
– Чего ты ржешь, холоп? – разозлился Альфонсо на капюшон.
– Весело у тебя тут, – тихо ответили оттуда.
Гениальная идея, как комета, озарила изможденный мыслительный орган Альфонсо, разорив в ней беспросветный мрак. И ухмылку эту поганую, нужно стереть с лица.
– Стража! Повесить. Посмотрим, как ты теперь посмеешься, – и он указал пальцем на Гнилое Пузо, который ожидал чего угодно, только не этого. У того аж капюшон упал на спину.
– Ты чего, совсем…? –начал было он, но Альфонсо заорал, как можно сильнее:
– Ты, что думаешь, герцог без тебя не знает, что голод, нищета и…и лошадей не хватает!!! – орал он как можно громче, чтобы заглушить возмущенного Гнилое Пузо.– Как посмел ты, смерд, обратиться ко мне со столь мелочной просьбой!! Заткните ему пасть!!
Стража накинула веревку на горло Гнилого Пуза, поволокла к первому попавшемуся подходящему дереву, Альфонсо пошел следом, ехидно улыбаясь. Потом он оглянулся – да, так и есть, народу поубавилось в разы, и из тех, кто пришел просить, остались только те, для кого это был вопрос жизни и смерти, либо, совсем тупые или бесстрашные.
Веревка перелетела через ветку, стражник резко дернул и Гнилое Пузо просто взлетел на ноги.
– Стой, – приказал Альфосно, – я тебя помилую, если ты мне будешь говорить «Ваша светлость».
– Какая же ты сука, – просипел Гнилое Пузо, но поскольку веревка на горле не располагала к хорошей дикции, то издалека эти слова можно было принять за «Вашу светлость».
– Отпустить, – приказал Альфонсо и заржал, как конь. Он не мог остановиться, несмотря на то, что сильные приступы смеха у него вызывали панику. Стражники смотрели недоуменно – чего тут смешного, понять они не могли; Гнилое Пузо тоже шутки не понял, но ему хватило мозгов понять, что с Альфонсо надо разговаривать почтительно хотя бы при подчиненных.
– Ваша светлость само милосердие, – прохрипел он, потирая горло.
– В замок, его отведите. Пожрать дайте, в баню там, вина налейте… И ко мне в кабинет проводите. Я освобожусь, приду…
3
Альфонсо сидел в своем приемном покое, теперь почти пустом, на своем кресле и смотрел в пустоту. Гнилое Пузо ему не мешал, он был занят тем, что осматривался вокруг, громко и матерно восхищался, трогал руками золотые кубки, оставляя на них следы своих грязных пальцев.
– Да, не бедно устроились, «Ваша светлость», – вздохнул он, наконец, и выдернул Альфонсо из такой прекрасно бесшумной, тупой, а потому простой задумчивости. В реальность, которая снова надавила на мозг своими проблемами.
– Вот жизнь, да, – продолжил Гнилое Пузо и стал вертеть в руках золотой канделябр, – у тебя одного добра больше, чем у всех двухсот деревень вместе взятых. Почему так, кому то все, а кому то ничего?
– Потому что люди не умеют останавливаться в своих желаниях, – задумчиво произнес Альфонсо, не особо утруждая себя тем, чтобы вдумываться в то, что говорил, – и понятия не имеют, сколько им нужно для счастья, но в любом случае этого мало.
– Ты хочешь сказать, что тебе для счастья не нужны вот эти побрякушки? – это Гнилое Пузо достал горсть драгоценных камней из шкатулки, которую вытащил не известно откуда. Он их рассматривал долго, любуясь их сверканием, хотя, так могло показаться со стороны, что он любуется, на самом деле для Гнилого Пуза у вещей были две ценности: то, что можно съесть и то, что можно продать подороже. То есть, он просто считал, сколько песедов это все стоит. И посчитать не мог.
В шкатулку камни вернулись не все, часть оказалась липкой и прилипла к рукам Гнилого пуза.
– Не нужны. У меня все есть: замок с четырьмя этажами и сто тремя палатами, еды по десять блюд на один присест, сорок душ слуг… а да… (про слуг Альфонсо забыл), ну и ладно, трое – тоже не плохо.
– Ну так продай и раздай людям. Вот ты с жиру бесишься, и остальные недоедают.
– Вот и продам, -запальчиво крикнул Альфонсо, а потом его словно молотком по голове ударили, и он закричал раньше, чем полностью осознал свою идею:
– Вильгельм!! (Гнилое Пузо вздрогнул и выронил один из бриллиантов) Виль… Гелик!! Где ты ходишь, морда… а вот ты где. Купца Яхонта мне позови, чем быстрее, тем лучше… Чего мнешься?… Ну хватит кланяться, хочешь сказать – изрекай, не тяни кота за… хвост.
– Не извольте гневаться, Ваша светлость, – Вильгельм все же поклонился, несмотря на то, что его освободили от этого только что, – конюх Криворукий Пень нижайше просит оставить ему в помощь хотя бы трех помощников, один он со всеми лошадьми не управится.
– Чего так? А сколько у меня лошадей?
– Две сотни голов, почитай…
– Сколько?!! – вскрикнул Альфонсо и вскочил с кресла. Он понимал, что это много, но не понимал, сколько, и представить себе хоть приблизительное их число не мог. По этому, увидев свой табун, оставшийся от предыдущего хозяина, герцога (как же там его?), который сбежал в другую страну, едва началась война так быстро, что даже не все ценности забрал, он просто остолбенел. Все необозримое поле занимали эти животные, которые просто жрали и испражнялись, иногда переговариваясь на своем, конском, противным ржанием.
– Да твою же налево! Да что же это такое, а? Я там голову ломаю, где в деревни лошадей добыть, а тут, целое стадо! Стадище!
– Да, запасливый здесь жил мужичок, однако, – усмехнулся Гнилое Пузо, потом, потер рукой след от веревки на горле и быстро добавил:
– Ваша светлость.
– Очень уж лошадей любили, – произнес Вильгельм.
– Оставьте мне три штуки, остальных раздайте наиболее нуждающимся в деревни.
– Как же можно, Ваша светлость, – воскликнул Вильгельм в глубочайшем и широчайшем изумлении, – редчайшие породы, десятки лет выводили?
Альфонсо посмотрел на ближайших лошадей, тех, которых были лучше видны, теперь по новому, и все равно не увидел чего то особенного. Тупые, лошадиные морды, жесткие гривы, насиженные мухами потные конские спины. Чего породистого, лошади, как лошади?
– Осмелюсь вклиниться в разговор… Ваша Светлость, – вклинился в разговор Гнилое Пузо, – но не лучше ли их продать? Может, если они редкие, за одну лошадь три можно попросить?
– Да кому они нужны? – удивился Альфонсо и оказался неправ. Пришедший по зову Яхонт, вожак гильдии купцов, едва взглянув на лошадей Альфонсо, увидел в них что то такое, за что вызвался выторговать по пять ломовых лошадок за одну породистую. Потом он с радостью согласился продать все драгоценности в замке, причем с такой радостью, с которой стал подозрителен для Альфонсо. Он давно подозревал, что купцы накручивают на свои товары слишком большие проценты, но, поскольку даже считать не умел, лезть в высшую (как там, эта новомодная наука, называется?) математику не хотел. Куда продадутся товары, Альфонсо не спрашивал, но это и так было понятно: хоть торговля со Степью и была запрещена, то это не означало, что ее не было. Альфонсо, как неожиданный представитель дворянского сословия, по идее должен был эту торговлю с недружественной страной подавлять, но по его логике от этой торговли выходила одна польза: на бесполезное золото и ненужные камни покупались товары необходимые для жизни и войны. Когда в Степи начнется голод, посмотрим, как они золотом будут питаться и чем отстреливаться.
– Слушай, Пузо, будешь графом? – спросил Альфонсо, когда они возвращались с загона для лошадей. Идея эта пришла ему недавно, Альфонсо ее долго пережевывал в голове, и получалось по всем параметрам, что идея хорошая.
– А чего делать то надо? – зевнул Гнилое Пузо.
– Из дерьма Леванию вытаскивать.
– Ну можно попробовать…
– Ну ты попробуй. Дам тебе три деревни и городок, составлю петицию Аэрону, он даст тебе титул и табличку… Кстати, с таким именем тебе нельзя быть графом, какое имя себе хочешь?
Гнилое Пузо как зевал, пытаясь бороться с накатившей сонливостью, так и замер, к удовольствию Альфонсо, с открытым ртом. Поменять свое имя на более менее красивое было его давней мечтой, почти открытой раной, прикасаться к которой он боялся даже сам, по этому спросил предельно недоверчиво, чтобы не обмануться разбушевавшимися не на шутку, ожиданиями:
– И ты можешь?
– Я нет. Король – да. И судя, по тому приему, который был во дворце, он согласится. Так кем будешь? Может, Игнасио иф Дэлавар?
– Нет. Я хочу быть Василием. Василием Пупкиным.
– А? – Альфонсо поднял бровь, выражая эти свое удивление. Ему вспомнился граф Морковкин – на его взгляд это имя тоже звучало нелепо. Да и вообще, эта мода на непонятные, заморские имена была какой то смешной и странной. Пупкин! А чего не…
– А чего не Попкин? – хмыкнул Альфонсо. – Можно тогда с таким именем и свое старое имя не менять, оно все равно не лучше.
– Тогда Пушкин, – подумав, изрек Гнилое Пузо, – Василий иф Пушкин. Звучит? Чего ржешь, Светлость? А мне нравится.
– Но Ваша светлость, это же крестьяне, они для того Агафеноном и созданы, чтобы в поле батрачить! – это был первый случай, как Муслим возразил герцогу так дерзновенно, но и указ был совсем уже сумасшедшим: делать выходными днями каждый шестой и седьмой дни недели, отсчет начиная с сегодняшнего дня. Это немыслимо!
– Они дохнут, как мухи, – сказал Альфонсо, а потом вспомнил, что по кодексу герцога следует разозлиться на попытку, хоть и жалкую, возразить, и разозлился:
– Плетей хочешь, рожа?
А поскольку в отрыве от контекста, без объяснения причины гнева, будь он хоть сто раз понятен, эта фраза выглядела как предложение, то, подумав, он добавил:
– Смеешь мне перечить, гад?
Муслим не смел. Хотя сказать мог многое: он не считал крестьян за людей, но их психологию знал неплохо: эти реформы, направленные на облегчение жизни простого люда, простой люд расценит как слабость, и благодарности не будет- народ будет недоволен всегда, когда за них никто ничего не делает. И в этом отношении он был прав, и правота его не заставила ждать много времени, чтобы подтвердиться: на взмыленном коне, буквально через месяц к замку прилетел воевода местной военной части, спрыгнул, а точнее, сбросил со спины коня свое круглое, колыхающееся во всех местах тело, и побежал, а точнее, покатился прямиком к Альфонсо. В замке он был не часто, но даже при всей срочности дела, он нашел время, чтобы удивленно осмотреться: пустые полки, раньше служившие пристанищем несметных богатств, камин, сиротливо и грустно блестящий толстым слоем пыли, ободранные стены, раньше бывшие одеты в парчу и шелк, навели его на мысли, что и этот владелец собрался смываться из страны. И уже запаковался.