– Беда, Ваша светлость, бунт у нас! – брякнулся в ноги Альфонсо воевода. Изначально он планировал просто поклониться, но, споткнувшись, упал. – Кривное взбунтовалось!
В отличии от большинства дворян, Альфонсо не испытывал страха перед бунтом. Он испытывал злость. Жгучую, болезненную, как больное горло или воспаленные легкие ярость и знал, что если ее не выместит на ком-нибудь, то она его сожжет. Казна пустела на глазах, замок, требующий ремонта и денег, разваливался, лошадей, коров, волов, еды, мужского населения катастрофически не хватало, на пороге война, а тут еще это. Всю дорогу, сотрясая потроха в дубовой по своей конструкции повозке на грандиозных колдобинах отечественной дороги, уговаривал он себя немножко поостыть, и немножко получилось, по крайней мере, внешне он был спокоен. Как задремавший вулкан.
Деревня гуляла. Точнее, сначала она гуляла, сейчас же, воодушевленная пьяными речами одного из местных ораторов, искала выхода своему гневу на несправедливости жизни, в грозных криках и отказе выйти в поле на работу.
– Что здесь происходит? – крикнул Альфонсо, едва вышел из повозки, подошел к люду и глянул на них. В принципе, он и так все понял, но вопрос обратно в рот не затолкаешь. Первой на подавление бунта явилась королевская дисциплинированная стража, которая и стояла, в полной боевой готовности, ожидая приказа, еще и ровными рядами. Местная же дружина имела вид удручающий: мятые, не первой свежести вояки, еще и не все экипированные: кто в рубахе, вместо кирасы, кто с палкой вместо меча, сбились в кучу, как стадо овец. Прикатился воевода, весь мокрый от натуги, красный от нее же.
– Доколе… – крикнул пьяный голос и подавился, закашлялся: доколе будет несправедливость длиться, а люди честные? Почему мы, как свиньи, ботву капустную жрем, пока там вельможи мясо хрупают, а люди?
Начальник дворцовой стражи поднял меч, но Альфонсо его остановил, подняв руку. Гнев. Гнев требовал выхода, он бурлил, просясь наружу и скоро его никто не будет трудиться сдерживать.
– Вы что же, твари, – тихо проговорил Альфонсо, ведь открой он рот пошире, и волчья стая его эмоций вырвалась бы наружу, помимо его воли – почему в поле не вышли, а? Я вам выходной дал? Дал. Я вас, скотов, от налогов освободил? Освободил. В своем лесу охотиться разрешил? Да вроде бы. Лес рубить разрешил бесплатно? Разрешил… Заткнись, – это Альфонсо предотвратил попытку одного из бунтарей что-то сказать.
– Вы что же, суки, деньги появились, так за самогон взялись? Вот ты, тварь, пьешь и гуляешь, вместо того, чтобы избу себе поправить?
– Голод людей морит, Ваша светлость, – закричал один из мужиков. Остальные, почуяв твердость в словах Альфонсо, молчали, уже не зная, как выпутаться из этой опасной ситуации. Люди, что волки –если почуяли в ком то слабость, так и будут его гнобить до самой смерти. Вот только слабости у Альфонсо не было- весь его альтруизм имел чисто прагматический характер (хоть он, конечно, и словов то таких не знал), и теперь его твердость и бесстрашие стало очевидным недалеким, но очень чутким к определению слабака в стае людям. Тем более, еще более- менее трезвым, в отличии от оратора, которого чуткости лишил самогон. Да и чувства края тоже.
– Последние кожаные сапоги доедаем! – мужик не останавливался, надрывая глотку, его даже полная, убийственная тишина не смутила. – Я тоже, может, графьем хочу быть, почему одним все, а другим ничего, а?! Все мы перед Богом равны, так почему кто-то ровнее, а?
– Ах ты гнида, – сказал Альфонсо. Он взял меч у первого попавшегося воина, твердым шагом направился к толпе, которая, повинуясь скорее инстинкту, чем реальным желанием драки, ощетинилась вилами и косами. На пол пути Альфонсо остановился: неосознанным движением давно похороненного внутри него пехотинца, который все же иногда проявлялся, он пощупал лезвие меча, вернулся обратно, кинул это оружие под ноги того, у кого его взял, взял меч у воеводы королевской стражи. И пока шел к бунтарям, которые от неожиданности и нетипичности ситуации вообще перестали соображать, что делать дальше, ему пришла в голову другая мысль. В каком то смысле, спасибо бунту.
– Бейте королевского прихвостня, да здравствует свобода от батрачества! – крикнул пьяный, вскинул вилы, как копье на турнире, и бросился на Альфонсо. Тот хотел эффектно срубить у мужика черенок вил и уронить на землю, но навык воина был немного подзабыт, он промахнулся, и получилось еще эффектней: с звонким звяканьем меч разрубил железку вил наискосок, оставив на ней два зуба. Мечи у королевской стражи были отменного качества. Мужик от удара упал, сверху на него упали обрезанные вилы.
– Повесить, – коротко приказал Альфонсо. И тут вулкан, неожиданно, даже для самого вулкана, проснулся:
– Твари!! Уроды!! Козлы!! У нас жрать нечего, я все что в замке было, продал, лишь вас, ублюдков, накормить, а вы так мне отплатили, да!??
Меч, повинуясь траектории сильных взмахов, начал быстро ударять в визгнувшую толпу: и прежде чем она развалилась, спасаясь бегством, он успел раскроить две головы, разрубить пополам лопату, отрубить две руки и разрубить одного крестьянина пополам.
– Сволочи!! – метался Альфонсо в фонтанах кровавых брызг, почти ослепший от ярости и крови. Несколько женщин кинулись ему в ноги, умоляя пощадить мужей, но едва первая коснулась его сапога, как развернувшись, Альфонсо стеганул мечом по увенчанной русой косой голове, и та полетела в поле, все еще причитая в полете и моля о милосердии. Альфонсо посмотрел на срез отрубленной шеи – на красное мясо, на желтую косточку позвоночника, на бьющий ключом кровавый ручей из аорты, на осиротевших за один миг двух детишек, стоявших поодаль совершенно молча, и захрипел:
– Всем бунтарям по пятьдесят палок. Не убивать. И еще раз увижу хоть одного пьяного, либо, с самогоном в руках, да даже если просто рядом с ним стоит – прикажу повесить. За изготовление самогона – повесить всю семью.
Впоследствии, конечно, он изменил закон, разрешив пить только строго по выходным, иначе чего теперь, весь Эгибетуз что ли вешать?
– Так с ними и надо, Ваша светлость, – бесновался Муслим в полном восторге, – эти смерды кроме как силы ничего не понимают. Бить их, как собак, только так они спокойны и довольны жизнью.
Несмотря на всю неприязнь к Муслиму, Альфонсо был с ним согласен, во всяком случае, сейчас. Так бы все и кончилось благополучно, если бы губернатор не решил прогнуться и не пригласил Альфонсо на обед и баньку с девками, а тот, желая скорее смыть с себя холопскую кровь, согласился.
Роскошь особняка Муслима поразила Альфонсо. Губернатор показывал ее с гордостью, ничего не подозревая, не замечая хмурого взгляда новоиспеченного герцога, который становился все мрачнее и мрачнее, по мере того, как Муслим становился все веселее, показывая новые и новые драгоценности. Альфонсо же вспоминал свой пустой замок, голые, каменные стены, при взгляде на которые, было холодно даже летом, как отправил всех слуг по деревням, оставив одну служанку, которой не под силу было вымыть сто три палаты даже за сто три года.
Обед был раскошен, приготовлен на славу и вкусен, и этим Муслим подписал себе приговор.
– Показывай погреба, – почти прорычал Альфонсо, утерев губы рукавом камзола, и губернатор заволновался. Он волновался все больше и больше, пока они с герцогом проходили мимо бесконечных рядов мешков с пшеницей, кое где подгнившей от времени, наваленными горами капусты, картошки, лука, ящиками с гречкой и перловкой. Это были огромные барханы еды, которая портилась, не съеденная, но все равно лежала. Ледник с огромными, длинными рядами свиных туш, лишил Альфонсо равновесия.
– То есть, пока все остальные голодают, у тебя тут мясо тухнет? – спросил он губернатора.
– Да слушайте больше смердов, Ваша светлость, они только и знают, что ноют и…
– А вот ты и узнаешь, ноют они, или вправду помирают с голоду…
– Не понял, Ваша светлость…
– Теперь ты не губернатор. Теперь ты холоп, паскуда, и с завтрашнего дня будешь жить в деревне, в избе, работать в поле и жрать то, что жрут все остальные.
– Как это? Что это?
– Будешь холопом, я тебе говорю…
Муслим потерялся. Долго он не мог найти слов, чтобы описать свои чувства, поскольку сам не мог в них разобраться. Это дурацкая шутка, и этого не может быть, вот две мысли, что крутились у него в голове, более –менее целые, остальные вообще не поддавались опознанию.
– Вы не имеете права, Ваша светлость, – наконец выдавил он из себя, – я граф, титул мне присуждал сам Его величество, и не Вам, простите за дерзость, его меня лишать…
– Стража, – крикнул Альфонсо, едва вылез из подвалов, – этого (палец указал на губернатора) в Кривное, поселить в избе, да следить, чтобы работал, как все остальные. Узнаю о поблажках, встанете с косой рядом косить. Ясно?
В течении долгих дней королевская стража обыскивала всех высокопоставленных особ Левании, вытаскивая из подвалов, чердаков, сараюшек и других построек множество телег с крупами, мясом, хлебами, мукой. Потянулись в подпольный рынок Степи вереницы породистых лошадей, караванами потянулись в деревни волы и коровы, нахапанные жадными слугами короля. Альфонсо хватался за голову: сколько голову он ломал, чтобы накормить народ, а оказалось, все есть. Только не у всех.
– Ну вот, и жрачка нашлась, – сказал Гнилое Пузо, – может, по подвалам пошерудить, там еще и мужиков много наберется.
– Хотя, мужиков по шкафам их жен надо шерудить, – добавил он и захохотал.
Альфонсо тоже улыбнулся. Тогда он еще не знал, что в столицу Эгибетуза отправился первый гонец с жалобой вельможной знати на Монаха ордена Света.
Солнце, как и смерть, самое справедливое создание на Земле (образно, конечно же, ведь оно же не на Земле, нечего придираться к словам), ведь справедливый свет свой дарит оно всем: и безмолвным кончикам копий, сеющих смерть безрассудно и беспощадно, и дрожащим пальцам рук, способным пощадить врага, или быть более жестоким, чем бездушная железка, и крестьянам, молящим о хорошей погоде и тепле и воинам, проклинающим этот поганый светильник Агафенона, превращающий их доспехи в самую настоящую железную печь.