Анна отвернулась. Они не видели ее. Она заставила себя сдержать подступавшие слезы. Теперь надо незаметно выскользнуть из квартиры и отправиться домой. Никто не заметит ее ухода.
Неожиданно она увидела перед собой Манфреда.
— Привет, Анна. Еще шампанского? Где ваш бокал?
— Спасибо, но мне нужно уйти.
— О, не уходите. Вы хорошо себя чувствуете? Вид у вас немного…
— Легкая мигрень, и только. Пойду домой и прилягу.
— Так вы мучаетесь мигренью? Я тоже. Только у меня есть чудодейственные таблетки…
— Я должна идти.
— Анна, позвольте отвезти вас. Вы действительно неважно выглядите.
— Ничего, я в порядке. Большое спасибо, но прогулка мне поможет.
Она была уже у двери.
Тут ее перехватила Гертруда.
— Манфред говорит, у тебя разыгралась мигрень, не уходи, приляг здесь.
— Благодарю, нет, дорогая. Мне нужен свежий воздух.
— Я хотела поговорить с тобой, только сейчас не получится. Приходи завтра к ланчу, хорошо? Никого не будет, только мы с тобой.
— Приду. Завтра буду нормально себя чувствовать.
— Ну, выздоравливай, дорогая моя, дорогая. А ты знаешь, что кое-кого тут совершенно покорила? Нед Опеншоу говорит, что влюбился в тебя! Привет, Мозес, очень рада, что смог выбраться!
— Слыхала новость, Гертруда?
— Какую новость?
— О новом Папе! Он поляк!
— Да неужели? Новый Папа?
— Слушайте, Мозес говорит, что новый Папа — поляк!
— Быть этого не может!
— Скорее, скорее, скажите Графу!
— Где Граф? Новый Папа — поляк!
— Граф, Граф, послушайте, новый Папа…
— Ура! Новый Папа поляк!
— Как замечательно! Граф, слыхали?
— Да здравствует Граф, поздравим Графа!
— Тост за Графа!
— Только посмотрите на его лицо!
— Да здравствует Польша, да здравствует Граф!
— А ну-ка, трижды…
— Ты слышала, как они пели «Ведь он отличный малый»?
— Да, — сказала Анна. Спускаясь по лестнице, она слышала, как раздалась песенка.
— Питер просто обезумел от радости.
— Правда?
Они с Гертрудой завтракали в столовой на Ибери-стрит.
— Я теперь зову его Питером, — сказала Гертруда. — Стараюсь привыкнуть. И постепенно приучу к этому всех вас. Думаю, пора, чтобы он стал для нас Питером. Очень сомневаюсь, чтобы ему когда-нибудь нравилось, что его называют «Граф». Еще сыру?
— Спасибо, нет.
— Анна, ты ничего не ешь. Уверена, что мигрень прошла?
— Да, конечно.
— Манфред говорит, что у него есть какие-то чудо-таблетки.
— У меня тоже есть свои чудо-таблетки. Я в порядке. Спасибо за заботу.
— И у тебя еще не прошел ожог на руке.
— Нет, это уже другой.
— Надо беречься. И вообще ты нескладеха.
— Со мной все в порядке.
— Нет, если постоянно это повторяешь. Смешно, опять ходишь в том же сине-белом платье, в котором приехала из монастыря. Столько с тех пор всего произошло.
— Да.
— Как замечательно вышло с новым Папой. Я так довольна. Это хороший знак, дыхание надежды. Ты согласна?
— Согласна.
— Стэнли говорил… а, не важно, что он говорил. А Граф, его было просто не узнать. Я страшно рада, что мы услышали новость как раз в этот день на вечеринке.
— Да, приятно. Все поздравляли его.
— Как все хорошо, больше нечего желать. Боже, храни Питера, Боже, храни Польшу, Боже, храни Анну! Ну-ка, до дна!
— Я пью.
— Нет, не пьешь. И возьми еще сыру или вот яблочко — божественное.
— Спасибо, не хочу.
— Я должна тебе кое-что сказать относительно Графа, то есть Питера.
— И что же?
— Кстати, я очень признательна тебе за то, что ты заботилась о нем ради меня. Он говорит, ты уговаривала его не отчаиваться. Держала его за руку, как священник.
— Я не держала его за руку.
— Ну, фигурально выражаясь. Он невероятно благодарен за святое женское милосердие.
— Это было нетрудно.
— Мы оба невероятно благодарны. Мне следовало раньше сделать что-нибудь для него, только…
— Ты была слишком занята.
— Да, столько всего происходило. Но должна предупредить, я никому ничего не говорила, кроме, естественно, Тима. Я почувствовала, что не могу оставить Графа одного и в печали. Тим согласился, что нужно вовлечь его.
— В семейный круг?
— Даже больше. Ты знаешь, ну, это не секрет, все знают, Гай знал, что Граф отчаянно влюблен в меня.
— Знаю, конечно.
— Нет, надо звать его Питер. Так вот, Питер был, да и сейчас отчаянно влюблен в меня. Но прежде мы никогда не говорили об этом, просто понимали это.
— Безусловно.
— И разумеется, когда я овдовела, как ему было не надеяться?
— Действительно, как?
— А потом был Тим.
— А потом Тима не было…
— Да. И я знаю, Питер очень страдал, и надеялся, и страдал, и не мог выносить это дальше, и решил, что уедет в Ирландию.
— В Ирландию? — удивилась Анна. — Мне он этого никогда не говорил.
— Он очень скрытен. Почти ни с кем не делится. Мне он признался, что собирался в Белфаст и надеялся, что какой-нибудь террорист убьет его там!
— Он тебе такое сказал?..
— Да, после вечеринки, но, конечно, к тому времени он передумал! В любом случае я не могла предоставить его самому себе. Куда он мог бы пойти, к кому, разве он об этом думал? Кроме меня и нас, у него никого нет. Только он такой несчастный, такой гордый, такой молчаливый, и в нем столько польского. Думаю, он действительно хотел уехать куда глаза глядят, зачахнуть там и умереть. Я не могла позволить ему сделать это, разве могла?
— Нет, конечно.
— Он странный человек, с ним невероятно трудно найти общий язык. Ты знаешь, как человек может быть близок другому и все же быть неспособным на откровенность…
— Знаю.
— Я, наверное, так и не смогла бы пробиться к его душе, если бы он не сделал первый шаг.
— И он его сделал?
— Да, во Франции. Знаешь, в тот период, когда тебе было так отвратительно, я довольно долго была там с ним одна… и как-то вечером он на секунду взял меня за руку… какое это было достижение! И пробормотал, что любит меня. Это был один-единственный миг, но он все изменил.
— Как ты когда-то сказала, тебе достаточно четырех секунд, чтобы изменить мир.
— Точно. Он думал, что это мгновение было бесследно стерто последующими событиями, но нет, не было. Оно проделало щель, сквозь которую я могла говорить с ним.
— Приманить и привлечь.
— Да. Вероятно, я все равно добилась бы этого, просто понадобилось бы больше времени, чтобы придумать способ.
— И что теперь?
— Теперь… видела, какой он был вчера вечером? Даже еще до новости о Папе! Чаша его радости преисполнена.[140] Я сказала ему, что думаю о нем, люблю его и что ему не нужно переставать любить меня. Он абсолютно счастлив.
— Прекрасно. И думаешь, это долго продлится?
— Да, могу поручиться.
— Тима это не будет смущать?
— Нет, конечно нет. Потому-то это и стало возможным. Тим и я… мне трудно объяснить, это так сложно… к тому же, как тебе известно, уже проверено на опыте. Я могла выйти только за Тима… и никогда за Питера… сейчас я это понимаю. Тим знает, что ему совершенно нечего опасаться, и он, по его собственному признанию, очень любит Питера. В прошлом Питер был исключительно добр к Тиму.
— Значит, ты ручаешься, что вы все сможете быть счастливы?
— Не вижу причины, почему не быть! Когда человек в счастливом браке, он волен любить других и быть любимым ими. Я теперь далеко не так строго смотрю на это, намного шире, чем прежде, и в некотором смысле Тим помог мне стать более свободной в том, что касается чувств.
— Вот ты и подумала, почему бы не любить и Питера тоже?
— Да. То, что я не любила Питера и он страдал от этого, было единственным, что омрачало мое счастье, и я подумала, отчего бы не стать окончательно счастливой и не сделать счастливым его. И мне было не все равно, что он думает…
— Что он думает о тебе?
— Да, и…
— Ты владела его мыслями и не хотела лишаться своей власти над ним, что ж, понимаю. В конце концов, он мог бы осудить тебя.
— Не думаю, что ему когда-нибудь удалось бы излечиться настолько, чтобы это произошло!
— Даже если бы он немедленно уехал?..
— Я обязана была избавить его от отчаяния, удержать, спасти. Зачем ему быть несчастным, когда я легко могу сделать его счастливым, просто будучи внимательной к нему? Несчастье — глупо. Он умный человек…
— Героический, — сказала Анна.
— Героический?
— Что довольствуется столь малым.
— Ты называешь это малым — быть любимым мной?
— Ох, Гертруда, я тебя просто обожаю! — сказала Анна и не выдержала, рассмеялась.
— Он хочет по-прежнему любить меня. Любовь, ты же знаешь, — это деятельность, она как служба. Он будет счастлив в своей любви, зная, что я знаю и ценю ее.
— Понятно.
— И вот… да ты сама видела. Он мой навсегда. Обещал, что никуда не уедет. Поклялся кровью дорогой своей Польши.
— Чем?
— Кровью дорогой своей Польши. Законченный романтик, не правда ли?
— Что сказал бы Гай обо всем этом! — воскликнула Анна.
Это было жестоко, но она должна была заглушить собственную боль.
Гертруда стойко выдержала удар.
— Считаешь странным, что я могу говорить о счастье, потеряв Гая?..
— И в мыслях не было…
— И все-таки странно. Думаешь, я не печалюсь о Гае? Печаль никуда не ушла, она по-прежнему живет во мне. Но человеческая душа так велика. Вмещает одновременно и печаль, и счастье.
— Знаю.
— Хорошо, я сказала, что для полного счастья мне недоставало Питера. Я имела в виду — среди всего другого. В жизни большинства людей, а может, каждого человека есть ужасные вещи, которых не изменить и которые остаются с ним навсегда. Ты не должна была напоминать мне.