Тут я заметила по охватившей ее дрожи, по сбивчивости ее речи, по блуждающим глазам, по трясущимся рукам, по ее коленям, которые прижимались к моим, по пылкости и неистовству ее объятий, что припадок у нее не замедлит повториться. Не знаю, что происходило со мной, но меня охватил ужас: я вся дрожала, была близка к обмороку. Все это подтверждало мое подозрение, что болезнь ее заразительна.
— Матушка, в какой вид вы меня привели? Если кто-нибудь войдет…
— Останься, — просила она меня глухим голосом, — никто сюда не придет.
Но я старалась встать и вырваться от нее.
— Матушка, — сказала я ей, — поберегите себя, не то приступ вашей болезни снова повторится. Разрешите мне покинуть вас…
Я хотела уйти, хотела — в этом сомнения нет, — но не могла. Я чувствовала полный упадок сил, ноги у меня подкашивались. Она сидела, а я стояла; она потянула меня к себе; я боялась на нее упасть и ушибить ее. Я села на край ее кровати и сказала ей:
— Матушка, не знаю, что со мной; мне дурно.
— И мне тоже, — ответила она. — Приляг, это пройдет, это пустяки.
В самом деле, настоятельница успокоилась, и я тоже. Мы обе были в изнеможении: я опустила голову на ее подушку, она склонила голову на мои колени и прижалась к моей руке. В таком положении мы оставались несколько минут. Не знаю, о чем она думала, я же ни о чем не могла думать: я была совершенно без сил.
Мы обе хранили молчание; настоятельница первая нарушила его и сказала:
— Сюзанна, судя по тому, что вы мне говорили о вашей первой настоятельнице, она, по-видимому, была вам очень дорога.
— Очень.
— Она любила вас не больше, чем я; но вы ее больше любили… Не так ли?
— Я была очень несчастна, она утешала меня в моих горестях.
— Но откуда у вас такое отвращение к монастырской жизни? Сюзанна, вы от меня что-то скрываете!
— Вы ошибаетесь, матушка.
— Не может быть, чтобы вам, такой очаровательной, — а вы полны очарования, дитя мое, вы даже сами не знаете, как оно велико, — не может быть, чтобы вам никто не говорил об этом.
— Мне говорили.
— А тот, кто говорил, вам нравился?
— Да.
— И вы почувствовали склонность к нему?
— Нет, нисколько.
— Как, ваше сердце никогда не трепетало?
— Никогда.
— Сюзанна, разве не страсть, тайная или порицаемая вашими родителями, причина вашей неприязни к монастырю? Доверьтесь мне, я снисходительна.
— Мне нечего доверить вам, матушка.
— Но все же скажите, что вызвало в вас такое отвращение к монастырской жизни?
— Сама эта жизнь. Я ненавижу весь ее уклад, обязанности, которые возлагаются на нас, затворничество, принуждение. Мне кажется, что мое призвание — в другом.
— Но почему вам это кажется?
— Потому, что меня гнетет тоска, я тоскую.
— Даже здесь?
— Да, матушка, даже здесь, несмотря на всю вашу доброту ко мне.
— Быть может, в глубине вашей души рождаются безотчетная тревога, какие-нибудь желания?
— Нет, никогда.
— Верю; мне кажется, что у вас спокойный нрав.
— В достаточной степени.
— Даже холодный.
— Возможно.
— Вы не знаете мирской жизни?
— Я мало ее знаю.
— Чем же она привлекает вас?
— Не могу сама себе уяснить, но, вероятно, в ней есть для меня какая-то прелесть.
— Не сожалеете ли вы о свободе?
— Конечно; а может быть, о многом другом.
— О чем же именно? Друг мой, говорите откровенно. Хотели бы вы быть замужем?
— Я бы предпочла замужество моему теперешнему положению. Это несомненно.
— Откуда такое предпочтение?
— Не знаю.
— Не знаете? Скажите мне, какое впечатление производит на вас присутствие мужчины?
— Никакого. Если он умен и красноречив, я слушаю его с удовольствием; если он хорош собой, это не ускальзывает от моего внимания.
— И ваше сердце остается спокойным?
— До сих пор оно не знало волнений.
— Даже когда их страстные взгляды ловили ваши, разве вы не испытывали…
— Иногда я испытывала смущение; я опускала глаза.
— И ваш покой не был нарушен?
— Нет.
— И страсти ваши молчали?
— Я не знаю, что такое язык страстей.
— Однако он существует.
— Возможно.
— И вы не знакомы с ним?
— Не имею о нем понятия.
— Как! Вы… А ведь это очень сладостный язык. Хотели бы вы узнать его?
— Нет, матушка, для чего он мне?
— Для того, чтобы рассеять вашу тоску.
— А может быть, он усилит ее. И чему может послужить этот язык страстей, если не с кем говорить?
— Когда пользуешься им, то всегда к кому-нибудь обращаешься. Конечно, это лучше, чем такая беседа с самим собой, хотя и последнее не лишено прелести.
— Я ничего в этом не смыслю.
— Если хочешь, дорогое дитя, я могу выразиться яснее.
— Не надо, матушка, не надо. Я ничего не знаю и предпочитаю оставаться в неведении, нежели узнать то, что, быть может, сделает меня еще более несчастной. У меня нет желаний, и я не стремлюсь иметь такие желания, которых не смогу удовлетворить.
— А почему бы ты не смогла удовлетворить их?
— Да как же?
— Так, как я.
— Как вы? Но ведь в этом монастыре никого нет.
— Есть вы, дорогой друг, и есть я.
— Ну, и что же я для вас? Что вы для меня?
— Какая невинность!
— Вы правы, матушка, я очень невинна и предпочла бы умереть, чем перестать быть такою, какая я есть.
Не знаю, почему последние мои слова произвели на настоятельницу неприятное впечатление; лицо ее вдруг изменилось, она стала серьезной, пришла в замешательство. Рука ее, которая лежала на моем колене, перестала его сжимать, потом она совсем убрала руку. Глаза ее были опущены.
— Что случилось, матушка? — спросила я ее. — Или у меня сорвалось какое-нибудь слово, обидевшее вас? Простите меня. Я пользуюсь свободой, которую вы сами мне предоставили. Я не взвешиваю того, что говорю вам, и даже если б я взвешивала свои слова, я бы иначе не выразилась, а может быть, сказала бы что-нибудь еще более неуместное. Предмет нашей беседы так чужд мне! Простите меня…
При последних словах я обвила руками шею настоятельницы и прильнула головой к ее плечу. Она порывисто меня обняла и нежно прижала к себе. Так мы оставались несколько минут. Затем, обретя спокойствие, она с обычной сердечностью спросила:
— Сюзанна, вы хорошо спите?
— Прекрасно, — ответила я, — особенно в последнее время.
— И скоро засыпаете?
— Обычно довольно скоро.
— А когда вы засыпаете не сразу, о чем вы думаете?
— О моей прошлой жизни, о той, которую остается прожить; молюсь богу или плачу — всего не перескажешь.
— А утром, когда вы рано просыпаетесь?
— Я встаю.
— Вы сразу встаете?
— Сразу.
— Не любите помечтать?
— Нет.
— Понежиться на подушке?
— Нет.
— Насладиться теплотой постели?
— Нет.
— Никогда?..
Она остановилась на этом слове, и не без основания. То, о чем она собиралась спросить меня, было дурно, и возможно, что я поступаю еще хуже, передавая это вам, но я решила ничего не утаивать.
— У вас никогда не являлся соблазн полюбоваться своей красотой?
— Нет, матушка. Я не знаю, так ли я хороша, как вы находите; но если бы я и была красива, то мною должны были бы любоваться другие, а не я сама.
— А у вас не являлась мысль провести рукой по этой чудесной груди, по бедрам, по животу, по этому крепкому телу, такому нежному и белому?
— О, никогда. Ведь это грешно, и если бы это случилось, я не знаю, как бы я в этом созналась на исповеди…
Не помню, о чем еще у нас шел разговор, как вдруг пришли доложить настоятельнице, что ее ожидают в приемной. Мне показалось, что посещение это ее раздосадовало и что она предпочла бы продолжать нашу беседу, хотя мы болтали о таких пустяках, что о них не стоило жалеть. Мы расстались.
Никогда еще община не переживала таких счастливых дней, как со времени моего вступления в монастырь. Казалось, что сгладились все неровности характера настоятельницы. Говорили, что благодаря мне она обрела душевное равновесие. Она даже предоставила общине ради меня несколько дней отдыха; а в такие дни, называемые праздниками, стол бывает несколько лучше, чем обычно, церковные службы короче и все время между ними отводится развлечениям. Но это счастливое время вскоре должно было кончиться для всех, как и для меня.
За только что приведенным мною эпизодом последовало множество ему подобных, но я их опускаю. Вот что случилось после первого из них.
Какая-то тревога охватила настоятельницу, она похудела, потеряла обычную жизнерадостность и покой. Следующей ночью, когда все уже спали и в монастыре воцарилась тишина, она встала с постели и, побродив по коридорам, подошла к моей келье. У меня чуткий сон, и мне показалось, что я узнала ее шаги. Она остановилась, по-видимому, прижалась лбом к моей двери, и шорох, которым все это сопровождалось, бесспорно разбудил бы меня, если бы я спала. Я молчала; мне послышались какие-то жалобные стоны и вздохи. Я вздрогнула, потом решила прочесть «Ave». Вместо того чтобы подать голос, кто-то легкими шагами удалился и через некоторое время снова вернулся. Вздохи и стенания возобновились, я опять прочла молитву, и шаги удалились во второй раз. Я успокоилась и уснула. Во время моего сна кто-то вошел ко мне, сел возле моей кровати и приоткрыл полог. Держа в руке маленькую свечу, свет от которой падал мне в лицо, вошедшая смотрела на меня в то время, как я спала, — так мне, по крайней мере, показалось, судя по ее позе, когда я открыла глаза. Это была наша настоятельница.
Я вскочила. Она заметила мой испуг и промолвила:
— Сюзанна, успокойтесь, это я…
Я снова положила голову на подушку.
— Матушка, — спросила я, — что вы здесь делаете в такой поздний час? Что вас сюда привело? Почему вы не спите?
— Я не могу уснуть, — ответила она, — и не усну еще долго. Меня мучают тяжелые сны. Стоит мне закрыть глаза, как страдания, перенесенные вами, представляются моему воображению: я вижу вас в руках этих бессердечных женщин, вижу ваши рассыпавшиеся по лицу волосы, ваши окровавленные ноги, вижу вас с факелом в руке и с веревкой на шее; мне кажется, что они собираются вас умертвить. Я вздрагиваю, вся трепещу, обливаюсь холодным потом; хочу прийти вам на помощь, испускаю крики, просыпаюсь и тщетно стараюсь снова заснуть. Вот что случилось со мной сегодня ночью. Я со страхом подумала, что это само небо предупреждает меня о беде, которая стряслась с моим другом. Я встала, подошла к вашим дверям и прислушалась. Мне показалось, что вы не спите; вы что-то говорили, я ушла. Я снова вернулась, вы опять заговорили, и я опять ушла. Я вернулась в третий раз и, когда решила, что вы уснули, вошла к вам. Уже довольно долго я сижу возле вас и боюсь вас разбудить. Вначале я не решалась отдернуть ваш полог, хотела уйти из боязни нарушить ваш покой, но не могла удержаться от желания узнать, хорошо ли себя чувствует моя дорогая Сюзанна. Я смотрела на вас. Как вы прекрасны даже во сне!