— Знаешь, чем они напоминают мою первую любовницу? — крикнул он, отшвыривая Императора в стену кристалла. — Оба слишком много *грызутся*!
Я рассмеялся, разрывая второго монстра Приказом Аннигиляции. Его плоть испарилась, оставив лишь дымящуюся воронку, которая медленно заполнялась чёрной кровью. Каэль, тем временем, «украшал» поле боя — заморозил половину туши врага в лёд, а вторую поджёг, создав абсурдный памятник.
— Искусство требует жертв, — пояснил он, любуясь работой. — Хотя, честно говоря, это больше похоже на детскую поделку. Но что поделать, вдохновение сегодня капризное.
За неделю мы прошли десяток зон. Каэль соревновался, кто убьёт изощрённее: то задушит тенью гигантского скорпиона, то заставит землю проглотить стаю крылатых гидр, приговаривая: «Беззубые змеи — лучшие змеи!». Я отвечал тишиной и точными ударами, разрывающими реальность. Каждый наш бой превращался в спектакль, где Каэль был режиссёром, а я — его молчаливым соавтором.
В Каменных Змеях, среди извивающихся статуй, мы рухнули на грубые скамьи. Каэль достал кувшин с жидкостью, от которой воздух затрещал, а каменный стол под ним покрылся трещинами.
— Брага «Последний вздох». Рецепт прост: три демона, щепотка сверхновой и слеза феникса. Выпьешь — вспомнишь, как рождались звёзды.
Глоток обжёг горло, но я не моргнул. Каэль ухмыльнулся:
— Думал, ты сдохнешь. Теперь ты мне почти брат.
— Почти?
— Брат бы допил.
Мы уговорили кувшин. На прощание Каэль вручил мне амулет — крошечную черную дыру в камне, которая пульсировала, как живая.
— Если заскучаешь по аду… То ты знаешь, где меня найти.
— Ты не хочешь пойти со мной? — спросил я его.
— В мир людей⁈ — Каэль фыркнул, как будто я предложил ему прогуляться по луже кислоты. — Ни за что! Там не тот воздух, не те условия для жизни. Пусть лучше они ко мне приходят. У меня тут и кристаллы красивее, и монстры культурнее.
Я усмехнулся, глядя на его оскал, который мог бы напугать даже самого отчаянного героя.
— Ну что ж, тогда до встречи, Каэль…
— До встречи, почти брат.
Я еле встал на ноги. Действие браги было убийственным… Пришлось задействовать Власть для того, чтобы придти в себя. Я вспорхнул в небо и спустя минуту приземлился возле своего новенького храма. В этот раз я спроектировал два алтаря: один — внутри, другой — на улице.
Я опустил руку на тот, что был на улице. Он служил мне ключом к телепортации. Камень был холодным, но в его глубине пульсировала энергия, напоминающая сердцебиение спящего гиганта.
За моей спиной послышались шаги. Руннар и Иринта пришли проводить меня.
— Всё готово, — мой шепот нарушил темную заводь тишины, и я закрыл глаза. — Я ухожу… Не подведите.
Мир вокруг начал растворяться, словно картина, смытая дождём. Свет и тени сплелись в вихре, и на мгновение я почувствовал, как мое тело становится невесомым, а сознание расширяется, заполняя собой всё пространство.
Когда я открыл глаза, то оказался в своей первом храме. Стоило выйти на улицу, как моему взгляду открылись бескрайние просторы Алтая. Воздух был чист и холоден, словно кристалл льда, а звёзды, казалось, висели так близко, что их можно было коснуться рукой. Горы, покрытые снегом, возвышались вдали, их вершины терялись в облаках.
Но я не стал любоваться пейзажем. Мой взгляд упал на следы, оставленные в снегу. Они были свежими, глубокими, словно оставленными людьми, которые шли с определённой целью. Следы вели к лагерю за стенами Сириуса-1, где уже развевались знамёна Годуновых — тёмно-красные полотнища с золотым орлом, символом их рода.
— Анастасия, — произнёс я, и в моем голосе прозвучала едва уловимая нотка предвкушения.
Я двинулся вперёд, мои шаги были лёгкими, несмотря на глубокий снег. Ветер нёс с собой запах дыма и железа, а также что-то ещё — едва уловимый аромат, который я узнал бы среди тысячи других. Это был запах Анастасии — смесь хвои, цитруса и чего-то сладкого, как мёд.
Лагерь был пуст.
Я остановился у центрального костра, который уже начал гаснуть, оставляя после себя лишь тлеющие угли. Палатки, разбросанные вокруг, были аккуратно сложены, а следы на снегу говорили о том, что люди ушли недавно.
— Где ты? — прошептал я, мой голос был тихим, но полным разочарования.
Я обошёл лагерь. Мои глаза искали хоть какой-то намёк на то, куда могли направиться Анастасия и её братья. Но следы вели только к лагерю и обратно, словно они просто исчезли.
Я почувствовал, как в груди что-то сжалось. Это было не просто разочарование — это была потеря.
Я закрыл глаза, пытаясь уловить её след, но даже моя магия не могла найти того, кто, казалось, исчез без следа.
— Почему? — прошептал я, мой голос был полон боли.
Но времени на сожаления не оставалось. Я знал, что мне нужно было срочно встретиться со специалистами по соответствию. Ведь им предстояло еще так много работы…
Я повернулся и шагнул в сторону, где виднелись очертания города. Мои шаги были твёрдыми, а в глазах горела решимость.
— Я найду тебя, — произнёс я. — Всегда находил.
И с этими словами я исчез в ночи, оставив за собой лишь следы на снегу, которые быстро замело ветром.
Там же, за день до возвращения Глеба.
Кабинет Бельских, что был выделен Глебом в замке Сириуса-1, дышал затхлостью. Резные дубовые панели, почерневшие от времени, поглощали свет дрожащих свечей, а портрет матери Артура — женщины с печальными глазами и рукой, лежащей на старинном фолианте — наблюдал со стены, словно хранитель невысказанных тайн. За окном метель выла, царапая стёкла ледяными когтями, но Эдуард Бельский, казалось, не замечал ни холода, ни времени. Его пальцы, покрытые шрамами от клинков и магических ожогов, методично перебирали карты на столе. На одной из них, испещрённой кроваво-красными пометками, Москва была обведена кругом — как жертва, отмеченная для заклания.
— О чем ты думаешь, отец⁈ — Артур вскинул голову, и пламя камина отразилось в его глазах, превратив зрачки в два золотых угля. Он стоял у массивного дубового стола, сжимая в руке обломок пергамента — письмо от союзника, найденное в кармане мёртвого гонца. Пользоваться «паутиной» в эти времена было опасно. Они откатились на несколько веков назад.
Эдуард не ответил. Он поднял серебряный кубок и отпил вина, тёмного, как старая кровь. Тень от его профиля, орлиного и непреклонного, легла на карту, закрыв Москву.
— Ты думаешь, я не вижу, как дрожат твои руки? — Артур шагнул вперёд, и его голос сорвался на хрип. — Ты не спал неделями. Каждую ночь ты перебираешь эти… эти бездушные бумаги, будто они могут заменить живое сердце!
Сундук с железными уголками захлопнулся с глухим стуком. Эдуард повернулся к сыну, и в его взгляде вспыхнуло что-то опасное — холодное…
— Живое сердце? — он медленно провёл пальцем по шраму, пересекавшему левую бровь, — его он получил, когда они штурмом забирали наследие Долгорукого. — Мое сердце истекает кровью от осознания того, что город, который мне доверил Десница вот-вот может оказаться под пятой врага.
Артур сжал кулаки.
— Он все поймет! В этом нет твоей вины!
— Ты всё ещё молод! — Эдуард ударил ладонью по карте, и кубок подпрыгнул, расплёскивая вино, как капли яда. — Молод, горяч и слеп. Мы недавно стали князьями. Это тяжкая ноша, и я как глава рода должен нести этот крест в первых рядах. К тому же Голицын не воюет только мечами, сын. Он воюет страхом. Он заставит тебя усомниться в каждом шаге, в каждом слове… даже в воздухе, который ты вдыхаешь. Нельзя отдавать ему Москву!
Тишина повисла, прерываемая только треском поленьев в камине. Артур подошёл к окну, прижал лоб к ледяному стеклу.
— Почему ты не берёшь меня с собой? — спросил он, не оборачиваясь.
Эдуард вздохнул. Шаг. Ещё шаг. Его рука легла на плечо сына.
— Потому что кто-то должен остаться… чтобы зажечь свет, если моя свеча погаснет.
Артур резко обернулся, но отец уже надевал плащ, подбитый горностаем. На груди, поверх артефактной кольчуги, тускло поблёскивал медальон с портретом матери — единственная слабость Эдуарда Бельского.
— Ты оставляешь меня, как щенка на цепи!
— Нет. — голос Эдуарда стал тише, но твёрже. — Я оставляю тебя как последний оплот нашего рода. Если паду я — будет срублено лишь одно древо. А если падёшь ты… — он потянул со стола карту, смял её в комок и швырнул в огонь, — … тогда всё это — сожженный лес, прах, пустышка!
Дверь захлопнулась. Артур остался один, слушая, как завывание ветра сливается со скрипом колёс отъезжающей машины. Его рука потянулась к медальону на собственном поясе — точной копии отцовского. Внутри, под стеклом, лежала прядь волос матери.
— Выживи, отец,
За окном метель смолкла на миг, и в разрыве туч показалась звезда Сириуса, холодная и неумолимая. Как обещание. Как приговор.
В зале, освещённом лишь тусклым светом магических кристаллов, уже ждал Седой, вызванный мной.
Александр Николаевич Белов, прозванный Седым за свои преждевременно поседевшие волосы, стоял у карты, разложенной на массивном дубовом столе. Его лицо, изрезанное морщинами и шрамами, было непроницаемо, но в глазах, серых, как пепел, читалось напряжение. На его плече горделиво восседала Куська.
— Наконец-то… Ты… Вы вернулись, — произнёс Седой. — Столько времени прошло…
Я сбросил плащ, и тень от него легла на пол.
— Время — понятие относительное, — ответил я, подходя к столу. — Что случилось?
Седой вздохнул и провёл рукой по карте, где красные и синие флажки обозначали позиции враждующих армий.
— Война началась, — сказал он коротко. — Армия, оставшаяся верной Годуновым, перешла в наступление. Они атакуют магов смерти Голицына на всех фронтах.
Я нахмурился. Мои пальцы, длинные и тонкие, коснулись флажка, обозначавшего ключевую крепость.
— Где Анастасия? — спросил я, и в моем голосе прозвучала едва уловимая нотка интереса.