Он ждал меня на Исаакиевской площади. Голицын.
Его меч, древний подарок Первых, сверкал в огнях пожаров. Я узнал его сразу — такой же клинок когда-то держал Нарышкин, прежде чем я забрал его к себе в коллекцию. Лезвие, кривое, как хребет змеи, изгибалось под странным углом, а цвет стали был чернее самой страшной ночи.
— Долгорукий! — его голос пробился сквозь грохот битвы. — Ты опоздал. Трон Годуновых уже мой!
Я приземлился, и плиты под ногами треснули.
— Трон? — я усмехнулся, сжимая кулаки. Шесть стихий запели в крови, требуя выпустить их на волю. — Ты всё ещё не понял… Я не император. Я — буря.
Он бросился вперёд, выписывая мечом смертоносные петли. Первые дали ему силу, но не ум. Каждый удар был предсказуем, как осенний дождь в Петербурге. Я уворачивался, чувствуя, как клинок жжёт воздух в сантиметре от шеи.
— Ты бьешься, как мальчишка! — я поймал лезвие рукой. Магия смерти впилась в ладонь, но моя плоть уже давно не была просто плотью. — А этот меч… — я сжал металл, и черная сталь загудела, пытаясь вырваться, — … он плачет от стыда.
Голицын отпрянул, его лицо было перекошено яростью.
— Смотри! — он взмахнул клинком, и земля вздыбилась, выбросив волну обломков.
Я не стал уклоняться. Взмах руки — и каменная лавина рассыпалась в песок.
— Урок первый, — я шагнул сквозь пыль, — не используй стихии против того, кто овладел ими всеми.
Он отпрянул, меч дрожал в его руках. Я видел, как страх прокрадывается в его глаза — тот самый страх, что когда-то сжёг Нарышкина.
— Урок второй, — я рванул вперёд, и время замедлилось. Мои пальцы впились в его горло, поднимая тело над землёй. — Твои Первые… — я прищурился, разглядывая лицо, искажённое ужасом, — … они тебе не помогут.
Его меч упал на камни с глухим звоном.
— Убей… — прохрипел он.
Я рассмеялся.
— Смерть в бою — это милость. А ты заслужил память. — я швырнул его на землю, и подавители магии — древние, как сама Мара — сомкнулись на его запястьях. Золото впилось в кожу, осушая магию, а вместе с ней — и спесь пленника.
— Завтра весь город увидит, как ломаются тираны и узурпаторы, — я наклонился, чтобы подобрать меч Первых. Лезвие затрепетало в моей руке. — А сегодня… — я повернулся к своим воинам, поднимая клинок так, чтобы его блеск разрезал дым, — … Петербург свободен!
Они заревели, и этот рёв был громче любого колокола. Голицына поволокли прочь, а я смотрел, как пламя воли постепенно гаснет в его глазах.
Площадь перед Зимним дворцом гудела, как раненый зверь. Воздух пропитал кисловатый душок человеческого пота — толпа, кишащая внизу, напоминала муравейник, разворошенный палкой. Я стоял на балконе, чувствуя, как шесть стихий, обвивающих моё тело, дрожат в такт крикам: «Смерть узурпатору!». Ветер, мой старый союзник, принёс с Невы солёные брызги, смешанные с пылью. Внизу, на эшафоте, корчился Голицын. Его рваная мантия, некогда чёрная, как бездна между звёзд, теперь висела лохмотьями.
— Предатель! — выкрикивали из толпы женщины, и их голоса звенели, как разбитые стекла.
Я сжал перила балкона, и камень под пальцами затрещал. Рядом, прижавшись плечом к плечу, замерли дети Годунова: Анастасия, прячущая дрожь в горле, Борис, стиснувший зубы до хруста, и Андрей, чьи пальцы бессознательно пытались раскрошить перила. Их отец… Нет, они ещё не знали. Не видели, как моё сердце разрывается между правдой и секретностью.
— Сегодня, — мой голос взметнулся над площадью, и ветер умолк, словно придавленный лапой, — справедливость станет воздухом, которым мы дышим!
Я взмахнул рукой, разрывая ткань реальности. Портал в Домен открылся с хрустом ломающихся костей — туда, в тайное место моей души, я спрятал его за мгновенье до смертельного удара Голицына. И вот он вышел — Николай Годунов, император, чьи раны ещё сочились памятью о том бое. Его седина была припорошена пеплом иных измерений, а глаза… Боги, эти глаза. В них горели все пожары, что мы тушили годами.
— Отец… — Анастасия рухнула на колени, и её шёлковое платье зашуршало, словно заплакало.
Он шагнул к ним, споткнувшись. Его мундир, когда-то сиявший золотом, теперь висел лоскутами, обнажая шрамы. Когда он обнял детей, я услышал, как треснула броня Годунова-младшего — тот, наконец, разрешил себе дышать.
— Ты… ты же мёртв… — Голицын на помосте зашипел, и цепи на его запястьях заскрипели, будто смеясь.
Николай повернулся к нему медленно, как поворачивается земная ось. В его тишине была ярость титана, сдерживаемая лишь волосинкой.
— Ты ошибался, — прошептал император, и каждое слово падало на площадь, как молот. — Смерть — это дверь. А я… — он взглянул на меня, и я кивнул, — научился их запирать.
Толпа завыла, когда я сжал кулак, и серебряные цепи впились в плоть Голицына. Его крик — низкий, словно карканье ворона — взметнулся к облакам.
— Казнь, — бросил я, и эхо понесло это слово к окраинам империи.
Николай взял меч из рук стража. Я помог ему спуститься к опальному князю. Лезвие, отточенное ветрами Севера, блеснуло, разрезая солнечный луч надвое.
— За каждую слезу, — прошептал он, и меч взмыл вверх, — за каждый стон моего народа…
Удар. Быстрый. Чистый. Как наша ненависть.
Голова Голицына отлетела, но вместо крови хлынул пепел. Тело рассыпалось, как песочный замок под сапогом, и ветер подхватил прах, унося туда, где даже боги не найдут.
Толпа взревела. Цветы, монеты, детские куклы полетели к помосту — люди бросали в воздух всё, что держали, словно хотели отдать последнее ради мига победы. Но я видел иное: Николай, опёршийся на меч, был бледным, как лунный свет на снегу. Его пальцы дрожали.
— Отец? — Анастасия, вовремя спустившаяся с балкона, подхватила его, но он лишь покачал головой, улыбаясь той грустной улыбкой, которой провожают уходящие корабли.
— Я устал, дочь… — он потянулся к её щеке, оставляя кровавый след от разорванной перчатки.
— Он ещё не… — начал я, но Анастасия прервала меня, схватив за рукав:
— Он умрёт? Опять⁈
Я не ответил. Я подхватил Николая и на крыльях ветра поднял его обратно на балкон. Мы удалились вглубь дворца под ропот толпы. Я положил его на софу в кабинете какого-то министра.
— Ты… сделал это, — прошептал император, глядя сквозь меня, в бесконечность.
— Мы, — поправил я, вытирая с его губ кровь.
Он слабо рассмеялся, и звук этот был похож на шелест опавших листьев:
— Лжец… Ты знал, что я соглашусь… ради них…
Колокол где-то за спиной запел — низко, протяжно. Новый рассвет звал, но Николай уже закрывал глаза, его пальцы разжали медальон с портретом жены.
— Спасибо… за всё…
Я сидел рядом, пока колокол не смолк. Потом поднялся, подхватив тело. Ко мне из тени вышли Анастасия и братья. Они молчали. Понимали.
Победа пахла пеплом. А вдалеке, за рекой, уже всходило солнце — наивное, яркое, как дитя, не ведающее, какой ценой куплен его рассвет. Но я знал… Моей Власти хватит поднять на ноги даже самого израненного императора…
Глава 22
Я осторожно прикрыл дверь, оставляя Императора Николая Годунова в его покоях. Он выстоял, совершил казнь предателя, но сколько у него оставалось сил — этого никто не знал. Никто, кроме меня.
Времени не празднование победы было с лихвой.
Я шагал по коридорам Императорского дворца и мои шаги эхом отдавались в тишине залов, где совсем недавно заседали те, кто предал свою страну. Теперь же здесь было спокойно, но эта тишина являлась обманчивой. Настоящая война ещё не началась.
В малом зале меня уже ждали. Анастасия, Андрей, Борис и Марк.
Они сидели за столом, но никто не прикасался к вину или еде. Их лица были серьёзны, их взгляды цеплялись за мое лицо, словно ждали от меня правды, которую никто больше не мог сказать.
Я подошёл к столу и опустился в кресло.
— Всё ещё не верите, что я смог подчинить все шесть стихий?
Борис нахмурился:
— Ты понимаешь, что это невозможно?
Марк, несмотря на усталость, ухмыльнулся:
— Невозможное это по его части.
Андрей, молчавший до этого, заговорил, медленно, словно взвешивая каждое слово:
— Ты стал кем-то большим… Ты уже не человек. Глеб, ты… даже не маг. Как мне теперь играть с тобой в шахматы?
Анастасия, не сводившая с меня любящего и нежного взгляда, спросила:
— Но что это значит? Что будет дальше?
Я провёл пальцами по краю стола.
— Это значит, что мы ещё не победили.
Все замерли.
— Ты хочешь сказать, что Голицыных недостаточно? — опешил Борис.
Я поднял глаза и, наконец, сказал то, что не мог скрывать дольше:
— Первые. Иномирные боги, что в тайне от вас руководят всей планетой.
Тишина, что наступила после этого слова, была тяжелее самого мрамора этого дворца.
— Они наблюдали за нами всё это время. Они дали Голицыным их силу. Они дали Нарышкину его клинок. Они верили, что люди не смогут восстать.
Я откинулся назад, впиваясь взглядом в лица собравшихся.
— Но мы смогли.
Марк резко выдохнул:
— И теперь они не оставят нас в покое. Что это за мерзавцы?
— В данный момент они правят множеством миров, поглощая их ресурсы. Земля — одна из их колоний. — сказал я.
Анастасия закрыла глаза.
— Если бы это сказал кто-то другой, я бы не поверила… Насколько они сильны? Они уничтожат нас?
— Не в мою смену… — твердо произнес я, вспоминая как в алом огне сгорала моя цивилизация. — Но они попытаются.
Борис, со злостью в голосе:
— Так значит, это не конец?
— Нет. Это было только начало.
Андрей посмотрел на брата, затем на меня, затем на стол, и наконец тихо, но проникновенно спросил:
— Тогда скажи, каким будет наш ход?
Я наклонился вперёд, мой взгляд загорелся холодным пламенем.
— Подготовка.
Я далеко не первый день ломал голову над тем, как положить конец тирании Первых, и пока был лишь один вариант… Даже не вариант, а лишь крупица надежды. В голове пронесся один из моих многочи