Коронация Виктории состоялась 28 июня 1838 года. Королеве уже исполнилось девятнадцать, и ее мать, так и не допущенная в совет, прислала ей в подарок издание «Короля Лира». Она ожидала коронации с трепетом, но верный Мельбурн сказал: «Когда вы будете там, вам понравится»[127]. Была сделана новая корона стоимостью тысяча фунтов, а вся коронация обошлась в двести тысяч. Англия содрогалась в «коронационной лихорадке», о которой Гревилл писал: «Не видел ничего похожего на состояние этого города. Население словно мгновенно выросло в пять раз: кругом неописуемый шум, волнение, сутолока; не отдельные толпы, а весь город, ставший толпой, галдящей, разинувшей рот и глазеющей на все, на что-нибудь или ни на что»[128]. Ночь перед коронацией Виктория провела без сна с чувством, «будто завтра случится нечто ужасное». Ее разбудил грохот ружейного салюта в ее честь, и от того же звука проснулась вдова Вильгельма IV, тут же пославшая Виктории записку со словами любви и ободрения. Толпы на улицах были больше, чем королева или любой британский монарх до нее когда-либо видели, — население Лондона росло с каждым годом и составляло уже 2 миллиона; к концу Викторианской эпохи оно достигло 6 миллионов.
Когда процессия достигла Вестминстера, королева вошла в разноцветный коридор, образованный лордами и их женами. Пажи помогли ей пробраться сквозь толпу и войти в церковь. Дальше начались неизбежные досадные случайности. Престарелый епископ Даремский все время запинался, и Виктории пришлось шепнуть кому-то из своей свиты: «Пожалуйста, подсказывайте, что я должна говорить. Они тут ничего не знают». Потом архиепископ Кентерберийский пытался надеть ей не на тот палец коронационное кольцо с рубином, и она едва не взвыла от боли. Когда пэры по одному подходили к ней для присяги, один особенно старый запутался в своих одеяниях и упал; когда он пытался подняться, королева сама сошла по ступеням вниз, чтобы помочь ему, что вызвало у многих слезы умиления. Даже Мельбурн не мог сдержать слез: «Мой замечательный лорд Мельбурн, который всю церемонию стоял рядом со мной, был в тот момент чрезвычайно тронут и подарил мне, можно сказать, отцовский взгляд»[129]. Когда длинная и сложная церемония закончилась, лорд подошел к ней и сказал: «Я должен поздравить вас с этим знаменательным днем. Вы все делали прекрасно, все вместе и в отдельности, и с таким вкусом; это то, что нельзя посоветовать, оно должно быть у самого человека»[130].
Следующие месяцы стали в определенном смысле разочарованием. Конрой и герцогиня продолжали плести интриги. Виктория была недовольна попытками дяди Леопольда втянуть ее из «монархической солидарности» в династические конфликты в Испании и Португалии. Она все больше и больше зависела от Мельбурна и даже ревновала, когда он не мог встретиться с ней. Она очень боялась растолстеть и каждый день измеряла свой вес. Королева нервничала и часто была несправедлива; примером этого стало злосчастное дело леди Флоры Гастингс. Эта 32-летняя придворная дама, креатура Конроя, была не замужем и вдруг начала быстро полнеть. Баронесса Лецен, всегда готовая к самому худшему со стороны угнетателя ее любимицы, сообщила об этом королеве, и после совета с Мельбурном они решили, что Флора беременна от Конроя, которого называли не иначе как «дьявол во плоти». Когда скандал вышел за пределы дворца, Флора с неохотой согласилась на медицинское обследование, и доктор Кларк удостоверил ее девственность. Веллингтон советовал замять дело, и королева даже извинилась перед леди Флорой, но герцогиня и Конрой жаждали мести и развернули наступление на Викторию; историю подхватила пресса, осудившая «бессердечную королеву».
В разгар скандала Виктория оказалась в одиночестве — в январе 1839 года правительство Мельбурна потеряло поддержку парламента и ушло в отставку. «Состояние боли, тоски и отчаяния, в которое я погрузилась, легче вообразить, чем описать! — записывала она в дневник. — Все, все мое счастье ушло. Мирная, радостная жизнь разрушена, и милый лорд Мельбурн больше не мой министр. Я очень сильно плакала»[131]. Мельбурн, первый из десяти пережитых Викторией премьеров, посоветовал ей утвердить в качестве его преемника лидера тори Роберта Пиля, хотя он ей и не нравился. По обычаю придворные дамы должны были принадлежать к партии, находящейся у власти, но королева не хотела отказываться от тех, к кому она привыкла. Тогда Мельбурн сказал ей: «Ваше Величество, лучше понадейтесь, что вас покинут только те домашние, что связаны с политикой»[132]. Когда Пиль явился к ней за утверждением, «я сказала, что не могу отпустить никого из моих дам и даже вообразить такого. Он спросил, значит ли это, что я хочу оставить всех. „Да, всех“, — сказала я». Несерьезный в сущности вопрос вызвал кризис. Пиль в создавшейся ситуации смог только отказаться от поста. Королева была в восторге — ведь это должно было вернуть ее любимого Мельбурна. Однако ее действия мгновенно вызвали ропот в обществе, отвыкшем от королевского своеволия. Гревилл писал: «Наши учреждения подвергаются серьезному испытанию, когда из-за каприза девятнадцатилетней девушки рушится целое министерство. Простая причина этого заключена в том, что королева не в силах пережить мысль о расставании с лордом Мельбурном, который для нее — всё. Ее чувства сексуальны, хотя она не сознает этого, и, хотя и неосознанные, они достаточно сильны, чтобы опрокинуть все мудреные рассуждения»[133].
Упрямая и неуступчивая Виктория воображала, что одержала победу, особенно когда ненавистный Конрой наконец покинул Англию. Но она лишилась значительной доли популярности, а худшее было впереди: в июле леди Флора умерла — как потом выяснилось, от рака кишечника. Виктория винила себя в ее смерти, а авторитет ее упал так низко, что она считала удачным тот день, когда во время прогулки в Гайд-парке не слышала «злобного шипения». Казалось, что положение может исправить только замужество. Мельбурн и дядя Леопольд осторожно намекали королеве на это, но она сочла это «шокирующей альтернативой. Во всяком случае, это не будет решением еще два или три года»[134]. Однако в октябре дядя уже привез в Англию найденного им жениха, принца Альберта Саксен-Кобургского. Виктория уже видела его раньше, но не особенно впечатлилась. Теперь все изменилось: «Альберт совершенно очарователен и так замечательно красив — дивные голубые глаза, благородный нос, красивый рот с тонкими усиками и маленькими, едва обозначенными бакенбардами, прекрасная фигура — широк в плечах, но с тонкой талией. Мое сердце просто провалилось куда-то»[135].
Они ездили верхом, они танцевали, они без конца говорили, они играли на пианино в четыре руки. Виктория сказала Мельбурну, что, кажется, изменила свои взгляды на замужество, но он посоветовал ей недельку поразмыслить. Естественно, что он не восторгался Альбертом так сильно и писал лорду Джону Расселу: «Не знаю, можно ли подобрать что-нибудь лучше. Он кажется вполне подходящим молодым человеком, хорошо выглядит, а что до характера, то мы всегда сможем на него повлиять»[136]. Виктория не смогла выдержать неделю. 15 октября, через пять дней после приезда Альберта в Англию, она первая сделала ему предложение. «Я сказала ему, почему я хотела видеть его — и что я буду совершенно счастлива, если он согласится с моим пожеланием»[137]. Альберт, которого дядя Леопольд уже несколько лет склонял к женитьбе, одобрил невесту, о чем писал другу: «Думаю, что я буду совершенно счастлив, поскольку Виктория обладает всеми качествами, могущими обеспечить семейное счастье, и, кажется, привязалась ко мне всем сердцем»[138]. Невеста была настроена куда романтичнее, о чем красноречиво свидетельствует дневник: «Мы целовались снова и снова, и он говорил мне: „О моя дорогая, моя малышка! Я так тебя люблю, что не могу выразить“. Какие это были сладкие мгновения! Мы так нежно сидели рядышком на голубом диванчике; никакие другие влюбленные не были счастливее нас»[139].
Альберт вернулся домой, чтобы приготовиться к женитьбе, и Виктория осталась наедине с прежней враждебностью. Англичане не желали, чтобы их королева выходила за захудалого немецкого принца — это казалось им оскорблением нации. Парламент урезал его предполагаемое содержание до 30 тысяч фунтов и отказал в титуле лорда; злобный старик Камберленд гордился своим превосходством над ним. Были и другие нехорошие признаки: Альберт оказался чрезмерным пуританином, который счел английский двор «аморальным» и доверял только собственным придворным, привезенным из Германии. Он даже отверг двух подружек невесты под тем предлогом, что их матери были любовницами Георга IV. Это было явным признаком окончания того, что королева называла «мирной, радостной жизнью».
Бракосочетание началось с проблем. Пересекая Ла-Манш, Альберт попал в шторм и простудился; Виктория тоже кашляла от непрерывно льющего дождя. Но потом все прошло удачно. На Виктории было белое атласное платье, бриллиантовое ожерелье и серьги и сапфировая брошь — подарок жениха. Позже она писала дяде Леопольду: «Я в самом деле не думаю, что кто-нибудь в мире может быть счастливее меня. Он настоящий ангел, и меня очень трогают его доброта и внимание ко мне. Мне достаточно глядеть в эти дорогие глаза, в его сияющее лицо, чтобы восхищаться им. Для меня будет величайшим удовольствием видеть его счастливым. Если оставить в стороне мое громадное личное счастье, вчерашняя церемония была самым волнующим и радостным из пережитых мной событий; толпам не было конца и в Лондоне, и на всем пути»