"Завтра, – подумал Кадфаэль, приободрившись, – я обшарю весь садик – от окошка до самой воды. Как знать, вдруг на сей раз мне повезет. Может быть, склянка не долетела до пруда, валяется где-то в траве и ждет, пока я ее подберу. Полезная была бы находка. Пусть даже она не расскажет мне, кто ее туда бросил, благодаря ей я все равно кое-что узнаю". Он тихонько постучался в дверь, ожидая, что откликнется Олдит или Эльфрик, но изнутри донесся тихий голос самой Ричильдис:
– Кто там?
– Это я, Кадфаэль. Впусти меня на минутку.
Услышав его имя, Ричильдис тут же открыла дверь, и, взяв монаха за руку, повела его на кухню.
– Шш... тихо. Все спят, и Олдит, и Эльфрик. Только мне вот не спится, глаз не сомкну, все думаю о своем мальчике. О Кадфаэль, неужели тебе нечем меня утешить? Ты ведь ему друг и поможешь ему?
– С ним все в порядке, и он по-прежнему на свободе, – промолвил Кадфаэль, усаживаясь рядом с ней на лавку. – Но послушай меня, лучше тебе не знать, где он. Если кто спросит – ответишь правду: здесь его не было, а где он прячется, ты понятия не имеешь. Так оно вернее будет.
– Но ты-то ведь знаешь, где он.
Крошечный ровный огонек тростниковой лампадки осветил ее лицо, показавшееся Кадфаэлю молодым и очень красивым. Монах промолчал: пусть она сама поймет, что лучше ей не знать лишнего.
– И это все, что ты можешь мне сказать? – спросила она на одном дыхании.
– Не все. Еще я могу дать тебе слово, что он действительно не делал зла своему отчиму, я это знаю. И правда обязательно выйдет наружу, ты должна в это верить.
– Верю, что так оно и будет, раз ты за это взялся. О Кадфаэль, если бы не ты, я бы совсем отчаялась. Я думать ни о чем не могу, кроме Эдвина, а тут еще всякие мелкие неприятности. А завтра Герваса надо хоронить. Тут вдруг выяснилось, что теперь, когда его нет в живых, я не имею права держать лошадь в монастырской конюшне. Они говорят, что перед праздником понаехало паломников, места мало, и я должна перевести лошадь куда-нибудь или продать... Но ведь Эдвину потребуется лошадь, если... – Она не закончила, а лишь рассеянно покачала головой. – Мне, правда, обещали подержать лошадку и покормить, пока я не найду для нее новое стойло. Может быть, Мартин поможет...
"Боже мой, – с негодованием подумал Кадфаэль, – неужто они не могли не цепляться к ней со всякой ерундой хотя бы несколько дней!"
Ричильдис придвинулась чуточку ближе, коснувшись плечом его плеча. Шепот их голосов в тускло освещенной комнате, ровное тепло, исходившее от покрытой золой жаровни, – все это унесло мысли Кадфаэля на много лет назад, когда они с Ричильдис тайком встречались во флигеле дома ее отца. "Лучше поторопиться, – подумал монах, – а то Бог весть до чего досидеться можно!"
– Ричильдис, я пришел, чтобы спросить тебя кое о чем. Твой муж действительно написал и надлежащим образом оформил завещание в пользу Эдвина?
– Ну да, – удивилась Ричильдис, – завещание было вполне законным, с четко оговоренными обязательствами. Но соглашение с аббатством заключено позже, и оно делает завещание недействительным... или делало. – Неожиданно она поняла, что второй документ тоже лишился силы. С ним получилось еще хуже, чем с первым. – Конечно, теперь соглашение с аббатством недействительно. А значит, действует завещание в пользу Эдвина, оно составлено как следует, по закону, у меня хранится пергамент.
– Выходит, что между Эдвином и этим манором нынче стоит только угроза ареста за убийство, которого, как мы знаем, он не совершал. Но ты вот что мне скажи, если знаешь: положим, что случилось самое худшее, – чего, видит Бог, мы не допустим, – и его обвинили в убийстве отчима. Кому же тогда достанется манор? Эдвин не вправе будет его унаследовать, аббатство тоже не может. Однако кто-то ведь его получит?
У Ричильдис хватило самообладания твердо и рассудительно ответить на этот вопрос.
– Наверное, я как вдова получу причитающуюся мне вдовью часть. Но сам манор, оставшись без законного наследника, будет возвращен сеньору, графу Честерскому. А уж он может отдать его в ленное владение кому заблагорассудится, по своему усмотрению. Хотя бы шерифу Прескоту, а то и тому сержанту.
Таким образом, получалось, что никто – за исключением Эдвина – не мог извлечь из смерти Бонела никакой выгоды, во всяком случае, материальной. Возможно, для того, кто охвачен смертельной ненавистью, смерть врага – уже сама по себе награда, но такое маловероятно. Это ж как надо допечь человека... хотя, если верить Эдвину, Гервас был на это мастер.
– А ты уверена, что во всем графстве у него не было родных, какого-нибудь кузена или племянника?
– Нет, никого не было, а то бы он не стал обещать Эдвину манор. Родную кровь Гервас ставил превыше всего.
Кадфаэль задумался: а может, некто затеял попытать счастья и убрать с дороги Бонела и Эдвина одним ударом, подстроив все так, чтобы паренька заподозрили в убийстве? Но и тут концы с концами не сходятся. Никто не мог быть уверен в том, что граф пожалует выморочный* [Выморочный – оставшийся без наследников.] манор именно ему.
Чтобы утешить и приободрить Ричильдис, Кадфаэль положил ей на руку свою широкую, мозолистую ладонь. Монах с нежностью посмотрел на ее тонкую кисть: чуть припухшие суставы и синеватые прожилки тронули его сердце. Он взглянул на ее лицо – красивое, мирное лицо женщины, прожившей долгую и счастливую жизнь: даже нынешние невзгоды не могли стереть отпечаток многих лет довольства и счастья. Нет, ее жизнь не прошла впустую. Она вышла замуж, за доброго человека, и Господь благословил этот союз, а если потом она и совершила ошибку, то вполне поправимую. Надо только выручить ее дитя, спасти от грозящей ему беды. "Это, и только это, – моя задача", – растроганно подумал Кадфаэль.
Теплая рука Ричильдис шевельнулась и крепко сжала его ладонь. Женщина устремила на него пристальный взгляд и спросила сочувственно и чуть виновато:
– О Кадфаэль, неужто ты так тяжело это воспринял? Разве обязательно было идти в монастырь? Я часто вспоминала о тебе, но не думала, что причинила такую боль. Ты простил мне, что я не сдержала своего слова?
– Я сам во всем виноват, – отвечал Кадфаэль с несколько чрезмерным пылом. – Но я всегда желал тебе только добра.
Он собрался было встать со скамьи, но она удержала его руку и поднялась вместе с ним. Чудесная женщина, но опасная, как и все чистосердечные создания.
Она заговорила шепотом, как того требовал поздний час.
– Ты помнишь ту ночь, когда мы обручились и дали друг другу слово? Это ведь тоже было в декабре. Я не перестаю думать об этом с тех пор, как узнала, что ты здесь и что ты монах. Кто бы мог представить, что этим кончится! Но тебя не было так долго!
Пора было уходить. Кадфаэль мягко высвободил свою руку, ласково пожелал Ричильдис доброй ночи и удалился, чтобы не случилось такого, о чем потом пришлось бы жалеть. Пусть пребывает в убеждении, что он ушел в монастырь из-за несчастной любви, – так ей будет легче, особенно сейчас, когда у нее горе. А ряса подходит ему как нельзя лучше.
Монах вышел и по морозцу направился к обители – тому месту, которое предпочел и избрал для себя уже навсегда. Он почти дошел до сторожки, когда из-под навеса крыши дома Ричильдис показалась тощая фигура заскользила следом за Кадфаэлем, держась поближе к обочине, на тот случай, если монах обернется. Но Кадфаэль не оглядывался назад. Он только что имел случай убедиться в том, что это небезопасно, да и вообще привык смотреть не назад, а вперед.
Глава шестая
Собрание капитула на следующее утро обещало быть таким же занудным, как и обычно. Помимо всего прочего, предстояло обсудить, как быть теперь с домом у мельничного пруда, и послушать брата Эндрю, который сегодня должен читать выдержки из житий святых. Кадфаэль мирно подремывал на своем местечке за колонной, что, впрочем, не мешало ему слышать, о чем шла речь. Поэтому он встрепенулся, когда келарь, брат Мэтью, сообщил, что странноприимный дом набит битком, стойла в конюшне переполнены, а паломники все прибывают.
– Придется перевести куда-нибудь наших лошадок и мулов, – предложил келарь, – а монастырскую конюшню отвести для коней постояльцев.
Народу и впрямь наехало предостаточно. Многие купцы воспользовались мягкой осенью, чтобы поправить дела, пошатнувшиеся летом из-за междоусобицы и осады города, и теперь заполнили дороги, возвращаясь домой, на праздник, да и дворянам, уставшим от раздоров, все еще полыхавших на южных рубежах, надоело сидеть по своим манорам, словно барсукам в норах, и они съезжались в Шрусбери в надежде мирно отпраздновать Рождество.
– Сегодня похороны мастера Герваса Бонела, – продолжал брат Мэтью, – и нам следует подумать о его лошади. По соглашению, обитель предоставляла место в конюшне и прокорм для его коня, но этот пункт не распространяется на наследников. Я знаю, что судьба соглашения неясна, пока не раскрыто убийство и не решен вопрос о наследовании. Но, при любом исходе дела, за вдовой не сохранится право содержать лошадь в нашей конюшне за счет аббатства. В городе у нее есть замужняя дочь, которая, надо полагать, сможет позаботиться о животном. Конечно, на это тоже нужно время, и пока они договариваются, нам придется подержать коня у себя, но вовсе не обязательно здесь, в монастырской конюшне. У нас ведь есть еще стойла возле площадки для конских торгов. Я предлагаю отвести туда на время наших рабочих лошадей, а заодно и лошадь госпожи Бонел. Одобрит ли это капитул?
Кто, само собой, решительно не мог одобрить эту идею, так это брат Кадфаэль. Его переполняла тревога и он кипел от досады, кляня себя за то, что так неудачно выбрал убежище для Эдвина. Но разве он мог такое предвидеть? Стойла в амбаре обычно пустовали от ярмарки до ярмарки. Что же теперь делать? Как успеть вовремя вызволить Эдвина? Среди бела дня, у всех на виду, да и нельзя же разом пропустить все церковные службы!
– Это действительно самое подходящее место, – кивнул приор Роберт, – лучше всего перевести туда коней не откладывая.