– Брат Кадфаэль, тебя срочно зовут в сторожку, – заявил привратник, едва ступив на порог и склонившись под притолокой. Кадфаэль с удивлением поднял на него глаза, и тот добавил: – Там изловили парнишку, и он попросил, чтобы тебя прислали к нему для духовного наставления. Малец, скажу тебе, держится молодцом, даже приора сумел поставить на место. Стражники приволокли его ближе к концу повечерия.
Итак, все-таки они поймали молодого Гурнея! Вот все и кончилось, несмотря на все усилия и молитвы Марка, да и его собственные, как видно, бесплодные потуги.
Кадфаэль торопливо поднялся и сказал:
– Я иду к нему. Всем сердцем я желаю быть с ним. Времени осталось мало, но, может, хоть чем-то сумею помочь. Скажи-ка, – спросил он привратника, – а почему его сразу не отвезли в замок?
Монах был благодарен судьбе хотя бы за этот маленький подарок, ведь сам он был по сути заточен в стенах обители, и только невероятный случай сделал возможным его свидание с Эдвином.
– Потому что единственное, в чем его уличили, – это конокрадство. Конь, на котором он ускакал сегодня утром, был сведен с монастырской конюшни, и, стало быть, это дело в ведении аббатского суда. Но поутру, надо думать, его заберут и обвинят в убийстве.
Удрученный брат Марк шел за ними по пятам до самой строжки. Он был совершенно подавлен и не находил нужных слов, чтобы поддержать друга. В душе он чувствовал, что совершает грех, ибо грешно отчаиваться в торжестве истины, правосудия, сомневаться в грядущей победе добра над злом. Его никто не звал, но он все равно пошел, всей душой желая послужить делу, о котором только и знал, что в нем замешан совсем еще юный парнишка. Но Марк безоговорочно верил Кадфаэлю, и этого было достаточно.
Кадфаэль вошел в каморку привратника с сокрушенным сердцем, но не теряя надежды, – такой роскоши монах попросту не мог себе позволить. Все взгляды обратились к нему. В помещении царило тягостное молчание. Роберт уже оставил свои покровительственные увещевания, а слуги закона успели уразуметь, что признания свой вины им от паренька все равно не добиться, и думали лишь о том, чтобы поскорее вернуться в замок да завалиться спать, оставив пленника под надежной охраной. Крепкие, вооруженные люди обступили худенького паренька в опрятном домотканом платье, сидевшего на лавке с видом настороженным, но решительным. Малец приятно разрумянился от огня и, хоть это и невероятно, казался чуть ли не довольным. Взгляд его встретился со взглядом Кадфаэля, и в глазах пленника заплясали огоньки.. Глаза были ясные, светло-карие, цвета неспелого ореха, с темными ресницами, а волосы светло-каштановые. Для своих лет он был довольно высоким. Парнишка был перепачкан грязью, покрыт синяками и ссадинами, и видно, что устал и хочет спать, однако в его настороженных, выжидающих глазах с нарочито строгим выражением лица, несомненно, притаился смех.
Брат Кадфаэль всмотрелся в него и понял достаточно для того, чтобы не тревожиться о том, чего он понять еще не успел. Монах оглядел сгрудившихся стражников и наконец обратился к приору Роберту.
– Отец приор, я признателен за то, что ты послал за мной, и рад тому, что на меня возложена обязанность наставлять узника. Но я должен сказать тебе, что эти достойные господа совершили ошибку. Наверное, им потребуется доложить, каким образом был схвачен этот мальчуган, и я бы посоветовал прежде разузнать, как и где он провел сегодняшнее утро, когда, по словам очевидцев, паренек ускакал на коне госпожи Бонел.
Стражники недоуменно вытаращили глаза.
– Господа, – очень серьезным тоном сообщил им монах, – вы поймали вовсе не Эдвина Гурнея. Это Эдви Белкот, его племянник.
Глава седьмая
Монастырская темница представляла собой две крохотные каморки, прилепившиеся к задней стене сторожки. Там всегда было чисто прибрано, а топчаны стояли не хуже тех, на которых спят послушники. Большую часть времени темница пустовала. Разве что летом, когда проходила ярмарка в праздник святого Петра, сюда доставляли подгулявших служек, которых поутру ждало не слишком суровое наказание. Те, проспавшись, принимали налагавшуюся на них епитимью как должное, полагая, что игра стоит свеч. Более серьезные проступки были редки: случалось, конечно, что какой-нибудь брат, долго таивший злобу, решался дать ей выход, а то, бывало, слуга что-нибудь стянет или новичок нарушит орденский устав, но в целом аббатский суд не был перегружен работой.
В одной из этих каморок, бок о бок, по-дружески сидели Эдви и брат Кадфаэль. Дверь была забрана решеткой, однако едва ли стоило опасаться, что их разговор подслушают. Брат, которому доверили ключи, клевал носом, и ему вовсе не было дела до того, кто да почему сидит под запором. Пожалуй, труднее всего, подумал Кадфаэль, будет достучаться до сторожа, когда придет пора уходить.
Умяв миску каши, принесенную сердобольным поваром, Эдви с довольным видом откинулся на лавке и сказал:
– Оказалось, это не так уж трудно. У самого берега, за вашими монастырскими садами, живет двоюродный брат моего отца. У него там свой сад, а в нем сарайчик, где держат осла и тележку, хватило места и чтобы спрятать Руфуса. Его сынишка прибежал к нам с весточкой от Эдвина, я тут же взял отцовскую лошадь и поехал к нему. Никто ведь не высматривал старую пегую клячу, такую как наша Джафет.
Я безо всяких хлопот переехал мост – главное было не спешить и не оглядываться. Элис мне седло притащила и следила – на тот случай, если стражников нелегкая принесет. Потом мы поменялись одеждой и лошадьми, и Эдвин отправился...
– Не говори мне, куда! – быстро предупредил Кадфаэль.
– Хорошо, тогда ведь ты сможешь честно говорить, что не знаешь. Скажем просто, он поехал не туда, куда я. Не скоро они меня заметили, – усмехнулся Эдви, – хоть им и Элис помогла. Ну а уж как углядели, моя задача была помотать их подольше, чтобы дать Эдвину время скрыться. Они бы еще долго меня ловили, только вот Руфус стал уставать, тут я и решил сдаться. Они, ясное дело, обрадовались и даже гонца послали, чтобы остальные прекратили погоню. Так что Эдвин выиграл несколько часов и скрылся вчистую. Как ты думаешь, что теперь со мной сделают?
– Не окажись ты в аббатстве, на попечении приора, – откровенно признался Кадфаэль, – с тебя бы шкуру спустили за то, что ты заставил их целый день носиться как угорелых да потом еще и выставил круглыми дураками. Думаю, Роберт сам бы не прочь всыпать тебе как следует, но духовный сан обязывает его проявлять милосердие, а выдать тебя на расправу мирским властям гордость не позволяет. Правда, сдается мне, – добавил монах, с сочувствием поглядывая на изукрашенное синяками лицо парнишки, – что должок-то они тебе уже частично заплатили.
– Я не жалуюсь, – пренебрежительно пожал плечами Эдви, – не мне одному досталось. Ты бы видел, как сержант навернулся и полетел вверх тормашками в болото... и слышал бы его, когда он вылез! Я славно позабавился, а заодно помог Эдвину унести ноги. Да что там, мне же никогда в жизни не доводилось сидеть на таком коне, одно это многого стоит. Но что же теперь-то будет? Меняони не могут обвинить ни в убийстве, ни в том, что я украл Руфуса, ни даже в том, что я стащил рясу. К конюшне этой я и близко не подходил. Есть куча свидетелей, которые видели, что я все утро проторчал в отцовской лавке и во дворе.
– Не думаю, что ты нарушил какой-нибудь закон, – согласился Кадфаэль, – однако его служители из-за тебя оказались в дураках, а такое вряд ли кому понравится. Не исключено, что они могут на какое-то время упрятать тебя в крепость за укрывательство беглого преступника. А еще могут распустить слух о том, что тебе угрожает суровая кара, рассчитывая, что Эдвин вернется выручать тебя из беды. Эдви энергично затряс головой.
– Не надо ему обращать на это внимание, ясно же, в конце концов, что ни в каком преступлении обвинить меня нельзя. Что же до их угроз, мне легче будет их вынести, чем ему. Эдвин слишком горяч. Он, правда, старается держать себя в руках, но этому ему еще учиться да учиться.
Действительно ли Эдви смотрел в будущее столь безмятежно, как говорил? В этом Кадфаэль не был уверен, однако он понял, что Эдви, хоть и старше приятеля всего на четыре месяца, зато не в пример рассудительнее – может быть, оттого, что едва ли не с колыбели привык чувствовать ответственность за своего непутевого дядюшку.
– Я буду держать язык за зубами и ждать, – спокойно заключил Эдви.
– Ну что ж, раз приор Роберт решительно потребовал, чтобы шериф лично явился завтра и забрал тебя отсюда, – вздохнул Кадфаэль, – я, по крайней мере, постараюсь при этом присутствовать и попробую сделать для тебя все, что можно. А теперь тебе лучше бы отдохнуть. Вообще-то меня сюда прислали уговорить тебя покаяться, но, по правде говоря, я нахожу, что ты нуждаешься в покаянии всяко не больше, чем я, и поучать тебя было бы с моей стороны гордыней. Но если ты помолишься на ночь вместе со мной, Господь, может быть, нас и услышит.
– Охотно, – весело откликнулся Эдви и бухнулся на колени, закрыв глаза и сложив ладони, как напроказивший ребенок. Посреди молитвы губы паренька тронула легкая улыбка: не иначе, как ему вспомнились забористые выражения вылезавшего из болота сержанта.
Задолго до заутрени Кадфаэль был уже на ногах, чтобы быть готовым, если за пленником явятся очень рано. Приор Роберт сперва изрядно разозлился из-за комедии, которую разыграли перед ним прошлым вечером, но затем не без удовольствия сообразил, что теперь он вправе настаивать на том, чтобы шериф немедленно освободил его от попечения об узнике. Проступки этого мальчишки не относились к ведению аббатского суда. Ведь, как выяснилось, он не крал ни коня из монастырской конюшни, ни даже рясы. Это просто шалопай, который, напялив рясу и сев на коня, сумел околпачить легковерных служителей закона. Чем скорее заберут сорванца, тем лучше, однако приор полагал, что достоинство его высокого сана, – а ныне он выполнял функции аббата – требует, чтобы сам шериф или, на худой конец, его помощник, лично принес обители извинение за доставленное беспокойство и избавил ее от смутьяна. Роберт хотел, чтобы с этого момента не оставалось сомнений в том, что вся полнота ответственности лежит на светских властях, а не на вверенной ему обители.