3) ящик с девятью иконами и тремя большими яйцами,
4) сундук с кружевами.
Нужно заметить, что все дела бывшего министерства двора и в особенности имущественные их величеств и всех великих княжон рассматривались в Комиссии юристов под председательством бывшего присяжного поверенного, комиссара Временного комитета Государственной Думы в Министерстве юстиции В.А. Маклакова.
В первое время в работе этой комиссии участвовали князь В.С. Кочубей и Е.Н. Волков, но затем их перестали приглашать. Участвовал ли в работе этой комиссии граф Я.Н. Ростовцев, неизвестно.
В данном письме граф П.К. Бенкендорф также писал, что «все ценности, находящиеся в кабинете, значатся под рубрикой «Запасный капитал Министерства Двора», поэтому, как подчеркивал Ф.А. Головин, они переходят в казну».
Здесь же граф Бенкендорф сообщал, что «вопрос о принадлежности их величествам и их детям капиталов, находящихся в заведывании графа Ростовцева и у Мендельсона (банкирский дом «Мендельсона и К°» в Берлине)», и, как по словам Головина, «не подлежит сомнению, исходя из этого он не считает нужным передавать этот вопрос на обсуждение комиссии».
Вскоре у полковника К.С. Савицкого оказались присланные Главным архивным управлением НКВД СССР и две справки Центрального государственного исторического архива в Ленинграде о внесении в заграничные банки ценностей бывшей царской семьей Романовых. Так, ленинградские архивисты в фонде «канцелярия императрицы Александры Федоровны» выявили дело под названием «Заграничные капиталы», которое свидетельствовало, что в 1905 году в Германский имперский банк были внесены на детей императорской фамилии 1 787 100 германских марок и 462 934 английских фунтов стерлингов. В 1906 году в этот же банк было внесено сто свидетельств государственной 4 % ренты по 25 тысяч каждое на сумму два миллиона 500 тысяч рублей. Вклады производились действительным статским советником Федоровым при посредстве банкирского дома «Мендельсона и К°» в Берлине.
В представленном канцелярией императрицы Александры Федоровны докладе комиссару Временного правительства о наличии капиталов членов императорской фамилии на 1 октября 1917 года указывалось, что императрице принадлежит, находящийся в ведении кабинета герцога Гессенского в г. Дармштадте наследственный капитал в сумме 256 001 марок 68 пфеннигов.
В фонде «Касса Министерства императорского двора» имелись за 1911—1914 годы в копиях и подлинниках документы о пересылке денежных сумм в русской и германской валюте Банкирской конторе «Мендельсона и К°» в Берлине, о перечислении этой конторой разных сумм в города Копенгаген, Лондон, Биаррицу, Неаполь и др. В деле этого фонда под названием «Разная переписка» был выявлен обзор деятельности кассы за период с 25 октября 1917 года по 20 сентября 1918 года, в котором по состоянию на 3 сентября 1918 года был указан остаток на текущем счету в Банкирской конторе «Мендельсон и К°» в Берлине наличными 1 819 369 руб. 41 коп. и процентными бумагами 1 840 000 руб. Всего значилось 3 659 369 руб. 41 коп.
Таким образом, как свидетельствовали выявленные в архивах Главного архивного управления НКВД СССР документальные материалы, царская семья имела денежные ценности только в банках Германии. Никаких сведений о том, что Николай II переправил в январе 1917 года в Англию 5 миллиардов рублей, выявить не удалось.
В один из весенних солнечных дней полковник Садовник вернулся из Москвы злым и раздраженным. Весь обед он просидел за столом молчаливым, бросающим испепеляющие недобрые взгляды на ничего не понимающую «Монашку». Отобедав без особого аппетита, они сразу направились в сад, где можно было поговорить без свидетелей. Отойдя с десяток метров от дачного дома, полковник взял «Монашку» за руки и, глядя ей в глаза, заявил, что хочет откровенно поговорить с ней, так как совершенно не верит в то, что она – Татьяна Романова. Пора ей закончить играть с ним.
Выдуманная ею история с переводом огромной денежной суммы Николаем II в Англию не подтверждается проверкой. Да, император Николай II деньги для своих детей переводил, но только в далекие, еще довоенные годы. Переводил их не в банки Англии, а Германии.
«Монашка» стояла зардевшаяся, с опущенной головой, боясь взглянуть на разгневанного полковника. А он все больше и больше сердился, назвав ее обманщицей. Требовал раскрыть ему свое настоящее имя. Потом Садовник, волнуясь, обнял молчавшую «Монашку» и заявил, что его чувства от ее признания не изменятся, кем бы она ни была.
И опять началась ссора. «Монашка» кричала на него, что она – Татьяна Николаевна Романова, ей ничего не надо придумывать, она рассказала лишь то, что слышала от отца. Если это не так, пусть ваши полицейские ищейки докажут обратное. Они еще долго ходили по саду. «Монашка» больше молчала или отвечала на вопросы Садовника так уклончиво, что ему трудно было что-нибудь понять.
Прошло несколько мучительных дней. Полковник мучился, опять заболел и слег в кровать. Страдала нравственно от ссоры и «Монашка». В это время к ней все чаще и чаще стала приходить навязчивая мысль о самоубийстве. Как бывший монастырский медицинский работник, она прекрасно знала латинский язык, на каком врачи пишут рецепты. Однажды она выписала себе 50 порошков люминала и попросила молоденького лейтенанта Колю Смирнова приобрести его для нее.
Лейтенант, выполнявший все поручения «Монашки», к вечеру достал ей необходимое лекарство. Но решиться на исполнение своей задуманной мысли она сразу не смогла. А ссоры ее с полковником все продолжались, жизнь для нее становилась невыносимой.
В конце апреля 1945 года «Монашка» находилась в крайне нервозном, неуравновешенном состоянии, это отмечали все обитатели дачи. С ней не раз говорила «хозяйка дачи» – Елена Владимировна Хорошкевич, которой она жаловалась на неопределенность ее положения в Москве, отсутствии у нее уверенности в возвращении в монастырь, опасениями за свою жизнь.
Но главную роль в таком ее неуравновешенном состоянии играла все возрастающая любовь «Монашки» к Садовнику. В последнее время она потеряла способность скрывать свое увлечение. Стыдясь «хозяйку дачи» и сестру Ирину Данилович, «Монашка» постоянно искала возможности быть с полковником, часто заходила к нему в комнату, ревновала его.
Бурную сцену ревности она разыграла в один из апрельских вечеров, когда обслуживавшая их девушка Нюра пришла звать их на ужин. Появление ее у полковника вызвало веселье и шутки. Он обнял девушку за плечи и назвал ее своей невестой. Ох, что же было с «Монашкой», она рыдала несколько часов, отказалась ужинать, а утром завтракать.
Ее успокаивали Елена Владимировна Хорошкевич, сестра Ирина и даже молоденький лейтенант Смирнов, но все было напрасно. Полковник отказался говорить с ней, заявив, что «она задурила и сама придет просить у него прощения». Действительно, ночью «Монашка» несколько раз заходила в комнату к полковнику и просила у него прощения, повторяя, что она не может видеть, как он в ее присутствии обнимает другую женщину. При этом она говорила:
– Я удивляюсь, как я не ударила эту наглую девку.
Полковник отказывался простить ее, и тогда «Монашка» разбудила сестру Ирину и за руку потащила ее в комнату к полковнику, настаивая, чтобы та просила Николая Арсентьевича простить ее. Так без сна прошла вся ночь.
Утром вся зареванная и бледная «Монашка» заявила, что «она отказывается вообще кушать, она все поняла и не позволит так обращаться с собой».
Садовник понял, что пора гасить скандал. Он зашел к «Монашке», пошутил, и через 15 минут она вышла к столу и извинилась перед всеми за свою нервозность.
Тут нужно отметить, что если полковник Садовник заходил к сестре Ирине и долго говорил с ней, то «Монашка» пробирала ее за то, что та открыла ему дверь своей комнаты и долго с ним говорила.
Разговаривая с полковником, она не раз плохо отзывалась об Ирине. Ревность «Монашки» к сестре Ирине, хотя та ей абсолютно никакого повода не давала, бросилась в глаза всем обслуживающим дачу девушкам.
1 мая 1945 года «хозяйке дачи» и лейтенанту Смирнову пришлось много повозиться с «Монашкой», которая нервничала по поводу долгого отсутствия в этот день полковника. Он вернулся на дачу лишь в 22 часа.
Перед этим она заставила лейтенанта звонить по многочисленным телефонным номерам, и когда тот ответил, что полковника нигде нет, «Монашка» заявила:
– Полковник, по-видимому, где-то кутит, неизвестно с кем и в какой компании, поэтому она перестает его слушаться, не будет одна сидеть на пустой даче и поедет немедленно к настоятелю Елоховского собора.
Хорошкевич и лейтенанту Смирнову пришлось согласиться с ней, а затем выехать и разыграть сцену поломки машины на дороге. Чтобы сбить бунтарское настроение «Монашки», «хозяйка дачи» высказала предположение, что полковник мог заболеть или плохо себя почувствовал.
Это предположение еще больше заставило ее нервничать, она металась по дому и саду, высказывая испуганно одно предположение, нелепее другого: Садовника могли похитить или убить националисты. Она настаивала, чтобы лейтенант Смирнов заявил в милицию о его пропаже и принял все меры к его розыску.
Елене Владимировне она не раз заявляла, что та знает о происшедшем несчастье с полковником и скрывает от нее, а без Николая Арсентьевича ей нечего делать в Москве и надо ехать в монастырь. К вечеру ей сообщили, что полковник Садовник, наконец, позвонил и просил прислать за ним машину. «Монашка» повеселела и сразу успокоилась.
Утром 2 мая «Монашка» зашла в комнату к Садовнику и попросила его погулять с ней в саду. Прогуливаясь, она часто плакала и о чем-то думала, не решаясь начать разговор. Лишь тогда, когда полковник обнял ее, «Монашка» жалостливо взглянула на него и, волнуясь, спросила о том, как долго ее будут держать в Москве и скоро ли она вернется в свой монастырь. Затем она взглянула ему в глаза и заявила, что ей уже надоело находиться в Москве, так как чувствует недоверие к себе, особенно с его стороны.