Таисия замолчала, ожидая с нетерпением ответа. Садовник задумался, как бы попроще разъяснить ей политику советского правительства по отношению к белой эмиграции, а она взяла его за руку продолжила:
– Меня интересует вопрос – арестовывают ли органы советской власти таких людей? Тех, кто стоял у короны царской России?
Полковник ласково ответил на пожатие ее рук, улыбнулся ей и спокойно сказал:
– Таисия, ты знаешь, в этом нет никакого секрета, что некоторые круги белой эмиграции сразу повели активную борьбу против советской власти в России. Они стали организаторами многих грязных дел против народа своей родины. К таким людям у нас однозначное отношение: что заработал, за то и отвечай. Но есть в эмиграции люди, и таких немало, которые в силу независящих от них причин оказались за границей, где с симпатией всегда относились к своей стране, мечтали вернуться. Многие из них во время небывалой схватки с фашизмом сражаются в европейском движении Сопротивления, некоторые материально помогают СССР, в том числе и лица, относящиеся к правящим кругам бывшей царской России. Они никогда не вели и не ведут никакой антисоветской деятельности. Так скажи, Таисия, зачем советской власти их преследовать? За что? Наоборот, многие из эмигрантов желанные люди в новой России и советская власть приветствует их возвращение на родину.
У инокини на лице появилась счастливая улыбка, она радостно готова была захлопать в ладони и вдруг от полковника услышала:
– Таисия, я еще раз обращаюсь к вам с тем же вопросом. Кто вы?
Она смущенно опустила голову, почему-то заплакала, и тут ей на память пришли слова митрополита Шептицкого: «Помни, что святая католическая церковь дала тебе право называться Татьяной Романовой». Инокиня повторила эти слова про себя несколько раз, так прошла минута, может, и больше, но вот она, подняв голову, смахнула слезы, потом взглянула в глаза полковника и твердым голосом ответила:
– Я – Татьяна Романова! Вторая дочь Николая II.
К удивлению инокини, Николай Арсентьевич ни о чем ее не стал расспрашивать, а только ласково взял ее обе руки в свои сильные ладони, нежно их поцеловал, а затем сказал:
– Пусть пока все будет так, как есть, но через год я возьму вас к себе в свой дом, в Ворошиловград.
Больше ему ничего не удалось сказать, так как в аптеку вошла матушка игуменья и попросила полковника на завтрак.
Во время завтрака всех поразила перемена, происшедшая с Садовником. Вечером, всего несколько часов тому назад – это был милый, веселый, разговорчивый человек. Утром, за столом он был совершенно другим, озабоченным, погруженным в какие-то ему одному понятные мысли. Таисию все это сильно тревожило, она уже не раз осуждала себя за то, что она так доверилась ему и назвала ему свою фамилию.
Сохраняя молчание, полковник, словно заведенная игрушка, машинально позавтракал и сразу стал прощаться со всеми. Он поцеловал руку матушки игуменьи, затем подошел к понурой, такой озадаченной инокине, взглянул в ее глаза, полные слез, и сказал:
– Желаю вам, Таисия, всяческих благ. Будьте спокойны. Все будет хорошо.
В это же утро полковник уехал. Покинули село Подмихайловце и внутренние войска. В душе Таисии осталась бесконечная грусть и воспоминания о симпатичном полковнике, ей казалось, что им уже никогда не суждено встретиться, и эта мысль жгла ее душу, причиняла невыносимые страдания.
Конечно, от матушки Моники не ускользнула внезапная перемена в настроении полковника, ни его приветливые слова при прощании с Таисией, ни то, что ее инокиня тянулась к разговору с ним о новой России. Вечером она вызвала ее к себе и, вглядываясь в нее внимательно, строго спросила:
– Скажи, Таисия, о чем ты говорила с полковником Садовником у себя в аптеке?
Инокине сразу вспомнились слова все того же митрополита Шептицкого в их последнюю встречу, чтобы она никогда не говорила откровенно с матушкой игуменьей. Да и сама она чувствовала, что о связях с русским ей нельзя никому здесь говорить. Стараясь быть совершенно спокойной, Таисия ей вежливо ответила:
– Матушка, вы извините меня, но я не могу этого вам повторить.
Игуменья вспыхнула, ее толстые щеки налились кровью, и она громче обычного произнесла:
– Знай же, Таисия, если этот хитрый полковник еще раз приедет в монастырь и будет завораживать тебя своими чудесными рассказами о новой России, я скажу ему, что он все лжет и для тебя – католической монахини общество русского безбожника унизительно.
Матушка зло погрозила кому-то в воздухе пальцем и добавила:
– Помни об этом, Таисия. Помни и то, что в русских твоя погибель…
К словам матушки игуменьи Таисия отнеслась очень спокойно, у нее были большие сомнения, что Садовник вообще когда-нибудь вновь посетит монастырь. После разговора с матушкой Моникой инокиня занялась своей обычной работой в больнице.
1945 год в монастыре встречали с тревогой и предчувствием каких-то больших изменений. Советские войска все успешнее боролись с бандитами, загоняя их в дремучие дебри, укромные пещеры в горах и специально вырытые схроны. Устраиваемые внутренними войсками регулярные облавы давали свои положительные результаты. Матушке Монике становилось все сложнее и сложнее помогать «партии Бандеры».
А тут еще советские власти потребовали налог в виде небольшого количества зерна. Возмущение матушки игуменьи и приближенных к ней монахинь не имело границ. А ведь при немцах монастырь временами отдавал им большую часть своего зерна, картофеля, сахарной свеклы и других припасов. Кроме того, своим знакомым гитлеровским генералам и офицерам игуменья бесплатно поставляла спаржу, клубнику, помидоры, всевозможные варенья, соленья и вина. И никто тогда не сопротивлялся таким поборам.
Получив известие о налогах на монастырь, матушка игуменья пришла в ярость и с верными своими помощницами сестрами Киприанной и Эмилией начала обдумывать, как провести советские власти.
Совещались они долго и пришли к такому решению: в монастыре имелась старая свинья, больная каким-то сложным недугом, которую давно хотели отправить на мыло. Однако посовещавшись, матушка игуменья решила великодушно пожертвовать ее «русской танковой колонне». И действительно, через несколько дней доктор Красовский, работавший по совместительству в Букачевском райвоенкомате, отвез эту свинью на телеге по указанию матушки в Букачевцы и сдал ее местным властям в качестве большей части налога.
Одновременно с этим матушка игуменья написала в Букачевский райисполком на имя его председателя Воронича слезное прошение, в котором извещала, что при монастыре находится «приют для бедных сироток, родители которых погибли на войне», поэтому просила избавить монастырь от непосильных налогов.
В райисполкоме почему-то возникли серьезные сомнения, что в монастырском приюте дети являлись сиротами, и попросили сестру Ирину Данилович, которая привезла в исполком это прошение, заверить его своей подписью. Сестра Ирина пошла на этот подлог и подтвердила то, чего в действительности не было. Прошение это было отправлено в Станислав, и вскоре радостная матушка Моника сообщила, что советские власти на 1945 год освободили монастырь от налогов.
В середине января, когда советских войск в селе Подмихайловце не было, прибывшие в монастырь националисты потребовали выдать им большое количество еды и одежды. Матушкой игуменьей все было исполнено в течение двух суток. Кроме того, от монастыря она дополнительно пожертвовала «борцам за самостийную Украину» тридцать только что испеченных в монастырской пекарне огромных караваев.
Через месяц, 15 февраля, в селе вновь появились части советских внутренних войск. Среди монахинь и сельчан прошел слух, что на бандеровцев ожидается большая облава. Ждут только какого-то большого начальства. Оно в селе появилось на следующий день, среди этих офицерских чинов был и полковник Садовник.
Как старый знакомый, он тут же явился в монастырь. В приемной его встретила матушка Моника и долго с ним о чем-то разговаривала наедине. Когда Таисию пригласили в приемную, то она увидела злого и взволнованного полковника. Тут же, покрытая красными пятнами на разъяренном лице, стояла нахохлившись, словно испуганная курица-наседка, и матушка игуменья. Вот она повернулась и, не сказав Таисии ни слова, сильно хлопнула дверью и удалилась из приемной. Удивленная инокиня не могла понять, что тут произошло между ними.
Как только они остались в приемной одни, Садовник задал Таисии непонятно-странный для нее вопрос:
– Ждала меня?
У нее не хватило смелости резко ответить ему на это, а может, и монастырское воспитание сыграло свою роль. Ведь он так мало ее знал, чтобы задавать ей такой интимный вопрос. Но все-таки, посмотрев в его бездонные карие глаза, она почти шепотом ему ответила:
– Да, я вас ждала…
Он быстро встал с дубовой скамейки, подошел к ней, обнял ее своими сильными руками за плечи и поцеловал. Она не пыталась вырываться из его объятий. У нее мелькнула мысль, что полковник Садовник не тот человек, которому она могла бы свободно открыть все сокровенные тайники своей души. Промелькнувший в ее голове этот вывод стал первым ее сомнением в их необыкновенно странных отношениях.
А полковник уселся на свое место и повел разговор о матушке игуменье, какой-то сегодня злой и вспыльчивой, унизившей его как офицера Советской армии, заявившей ему, что чин полковника стоит значительно ниже сана инокини ордена Святого Василия Великого. Игуменья посоветовала ему уделять больше внимания Таисии, человеку необыкновенному, одаренному, истинной католичке, образованной, уважаемой всеми монахинями в монастыре. Беседу, по словам полковника, со своей инокиней игуменья Моника почему-то разрешила охотно.
Таисия улыбнулась и ответила Садовнику, что матушка в целом очень добрый и отходчивый человек, но у нее настроение меняется как погода в Ленинграде. За пять – десять минут она может наговорить такое, что потом все монахини монастыря от стыда ходят с опущенными головами, а ей все нипочем. Таисия просила извинить матушку, которая уже наверняка позабыла этот неприятный разговор.