Беседа с полковником на этом закончилась. Пришла матушка Моника с братом Павлом Теодоровичем и пригласила его с Таисией на ужин. За столом завязался общий оживленный разговор. Матушка игуменья вела себя так, будто действительно никакого обидного разговора не было. Сразу после ужина за Садовником явился его молоденький адъютант и увел его по каким-то служебным вопросам.
А вечером Таисию охватила какая-то непонятная тоска. Ей так хотелось видеть полковника, слушать его, разговаривать с ним или просто сидеть и смотреть на него. Она заставляла себя уйти в молитвы, но ничего не получалось. В глазах стоял он, чем-то уже дорогой для ее сердца человек.
20 февраля Таисия должна была принять вечные обеты, и все в монастыре со дня на день ждали приезда отца Василия Величковского, который должен был привезти из Львова официальное разрешение митрополита Иосифа Слипого на этот обряд. О профессии – вечных обетах – она стала думать ежечасно как тяжелобольной о чудодейственном лекарстве, которое могло исцелить ее душу от навалившегося на нее неожиданного чувства.
Таисия поняла, что она сначала безотчетно, затем довольно сознательно, а сейчас с полного согласия своей воли полюбила Садовника и ничего уже поделать с собой не могла. От этого переполняемого ее душу чувства она начала бояться не только за себя, но и за этого, совершенно неизвестного ей человека.
Утром к ней явился лейтенант Григорьев и принес страшную весть: полковник тяжело заболел малярией. Действительно, погода стояла отвратительная – сплошная слякоть и подхватить эту болезнь было пустячным делом. Доктор Красовский находился в военкомате в Букачевце, и она решила пойти к Садовнику сама.
Известив матушку игуменью о болезни полковника, Таисия быстро собрала медикаменты и вскоре была у Николая Арсентьевича. Состояние его здоровья действительно было очень скверным: Садовника мучил страшный озноб, высокая температура, головная боль и тошнота.
Она ловко сделал ему укол камфоры, дала выпить порошок хинина и тут с каким-то облегчением почувствовала, что обычная ее работа помогла ей несколько успокоить свое внутреннее состояние. Полковнику стало легче, и вскоре к нему стали заходить офицеры и солдаты с докладами и отчетами о проходившей в близлежащих окрестностях облаве на бандитов. Она поняла, что ее присутствие уже не вызывается необходимостью, и вернулась в приемный покой, где занялась приемом больных сельчан.
Через некоторое время больного навестили матушка игуменья и отец Павел. Матушка преподнесла щедрый подарок – банку прекрасного малинового варенья и бутылку французского коньяка, которым совсем в недалеком прошлом ее иногда снабжали немецкие офицеры. Садовник сердечно поблагодарил за такие редкие дары и поинтересовался отсутствием его спасительницы, инокини Таисии. Матушка игриво погрозила полковнику пальцем и пообещала прислать ее к больному после обеда.
Таисию полковник встретил упреками, что она, мол, забыла о своем тяжелобольном и ему придется, по-видимому, вызвать сельского фельдшера, ведь за ним совсем некому ухаживать.
Слова его не только смутили инокиню, но и испугали ее. Ее чувства были противоречивы. Таисии не хотелось расставаться с ним, но также не хотелось и сближаться с этим еще неизвестным ей человеком. Она извинилась перед ним, призналась, что все время думала о его болезни, но в селе много других больных, а долголетняя работа научила ее относиться к ним всегда бережно, ласково, как к некоему хрупкому сосуду, которому малейшей тряской можно нанести непоправимый вред. Тут зашел доктор Красовский, вернувшийся только что из районного центра. Он занялся больным полковником, а Таисия удалилась в монастырь.
Оперативно-войсковая операция против оуновцев, проводившаяся в эти дни силами внутренних войск в окрестностях Подмихайловце и в других селах, дала большой положительный эффект. Полностью были ликвидированы несколько крупных банд, уничтожены их базы и схроны. А в монастырской конюшне был схвачен советскими солдатами молодой бандит Кирилл.
Монахини притаились, ожидая репрессивных санкций со стороны советских властей.
В этот вечер Таисия вернулась в свою келью с работы в приемном покое довольно поздно и удивилась. Кругом лежали громадные мешки с сухарями и какими-то свертками, ими даже был завален ее любимый рояль. Понимая, что это дело рук матушки игуменьи, она нашла ее в приемной монастыря и спросила:
– Что это за склад вы устроили, матушка, в моей комнате?
Она улыбнулась и как ни в чем не бывало ответила:
– А это, Таисия, сухари для «партии Бандеры». Я боюсь, в монастыре будет обыск из-за Кирилла, так ты скажи, что этими сухарями кормишь больных сестер.
Инокиня ничего не ответила матушке. Вернувшись в келью, она с помощью двух послушниц вынесла мешки в коридор. К ее удивлению, матушка почему-то совсем не рассердилась на нее, сухари игуменья приказала послушницам из мешков переложить в столы.
Полковник Садовник и доктор Красовский в этот вечер долго и весело о чем-то беседовали между собой. Судя по их оживленному разговору, эти два человека нравились друг другу.
Продолжавшийся приступ малярии еще не позволял Садовнику вставать с кровати. Утром его опять посетила матушка игуменья, и полковник попросил у нее разрешения поговорить с Таисией наедине. Разрешение такое она дала, и вскоре инокиня посетила больного.
Оставшись после ухода матушки наедине с Николаем Арсентьевичем, Таисия, к ее большому удивлению, почти не находила нужных слов для разговора, а ведь совсем недавно она мечтала побыть с ним вдвоем.
Полковник выглядел очень бледным и осунувшимся. Чувствовалось, что малярия сильно потрепала его. Она протянула ему пачку хинина. Он быстро надорвал упаковку, поднес ко рту лекарство и мгновенно запил стаканом воды. Даже не поморщившись от горечи, вытер губы, улыбнулся и сказал:
– Ну, теперь будет полный порядок. Все говорят, что руки инокини Таисии – руки целительницы. Значит, пойду на поправку.
Она утвердительно кивнула, соглашаясь с тем, что он еще молодой и конечно поправится. Поправится, независимо от ее рук, но ей было приятно, что он вспомнил ее, вспомнил ее руки. А Садовник долго смотрел на нее своими ласковыми, такими бездонными карими глазами, в которых невозможно было что-нибудь прочитать, а затем взял ее за руки и сказал:
– Таисия, ты многое уже знаешь о новой России. Это гордая, красивая и могущественная страна, сломившая хребет фашистской Германии. Неужели у вас нет желания служить такой родине? Своей родине…
Инокиня на какое-то время задумалась, а затем с горечью в голосе произнесла:
– Такое желание у меня уже не раз пробуждалось… Но вы знаете, я – католическая монахиня и мне такое желание, пусть оно будет самое горячее, трудно исполнить.
Полковник Садовник замахал на нее руками, приглашая ее остановить свое красноречие, и, когда это ему удалось, произнес:
– Таисия, дорогой ты мой человек, поверь мне, такое желание, если, конечно, оно есть, может исполнить только один человек. Это Сталин.
Инокиня надолго задумалась, потом загадочно улыбнулась и радостно сказала:
– Я решилась. Я обязательно напишу такое прошение на имя господина Сталина и передам его вам. Обязательно.
А он посмотрел на ее просветленное, радостное лицо и спросил:
– Таисия, я неплохо знаю историю нашей родины, историю наших революций, кое-что читал из заграничных белоэмигрантских источников, и все они утверждают, что царь Николай II вместе со всеми своими домочадцами, в их числе была и Татьяна, расстреляны в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге. Как понимать ваше утверждение, что вы вторая дочь Николая II. Вы что, тогда спаслись?
Таисия расплакалась, встала со стула, выпила несколько глотков воды, обняла ладонями голову и, покачиваясь из стороны в сторону, выдохнула:
– Ох, как же тяжело, Николай Арсентьевич, вспоминать это страшное время. В известную всем ночь наш новый начальник охраны дома Ипатьева комиссар Екатеринбургской ЧК Юровский разбудил всю нашу семью: доктора Боткина, прислугу, и объявил, что в городе мятеж, поэтому всем надо спуститься на нижний этаж, где мы будем в большей безопасности. Схватив кое-какие носильные вещи и подушки, мы с сестрами вышли из своей комнаты, впереди нас по лестнице, ведущей во двор, через который входили в комнаты нижнего этажа, спускались Юровский, его помощник, кажется, по фамилии Никулин или Никулкин, за ним шел папа, на руках его был Алексей Николаевич, затем мама, потом мои сестры.
Я шла последней из них, потом доктор Боткин, а дальше прислуга. Было довольно темно, не знаю, что меня подтолкнуло, но, мне кажется, я почувствовала толчок в спину руки доктора Боткина и шмыгнула, как мышь, под лестницу, в сплошную темноту и затаилась.
Вскоре я услышала выстрелы, крики своих близких, потом вдруг все стихло, только изредка кто-то пьяно матерился, но вот страшно закричала моя сестра Анастасия, послышался какой-то страшный удар, и она ту же замолчала. Потом раздался крик девушки Демидовой, затем громкий смех убийц, они, кажется, начали ловить ее, но вот последовало несколько таких же тяжких ударов, девушка захрипела, и наконец все стихло…
Инокиня, словно в лихорадке, затряслась, зарыдав, налила дрожащими руками воды в стакан, быстро ее выпила, прошла по комнате из угла в угол, вытерла слезы и села на стул, стоявший у кровати полковника. Словно завороженный он удивленно покачивал головой, а она дрожащим голосом продолжила:
– Мне кажется, от страха я на какое-то время потеряла сознание. Придя в себя, на носочках вышла в какую-то дверь и очутилась во дворе, где виднелись две машины, около которых сновали люди. Я тихонько, прячась за деревья, почти покинула двор дома Ипатьева, но тут вдруг наткнулась на полупьяного часового. Глаза его заблестели, решив, по-видимому, что я из местных девушек, молча схватил меня, пытаясь повалить на землю. Я оттолкнула его, он упал, но тут же вскочил, схватил винтовку, стоявшую у забора, и ударил меня прикладом в переносицу. Обливаясь кровью, почти без сознания, я сумела как-то дойти до Ново-Тихвинского монастыря, у ворот которого упала. Позже там меня подобрал сторож…