С Каковским отношений Наталья не возобновляла, она боялась его. Так наступил следующий год. Жизнь в Варшаве была монотонной, доктор много работал. Как-то Наталья получила значительную сумму денег из Львова от Шептицкого. Она долго терзалась мучениями совести и решила, что лучше нуждаться, чем его обманывать.
Наталья написала письмо графу во Львов, где как на исповеди, просила ее понять и не присылать больше денег. Вскоре она получила от его преосвященства ответ, в котором он писал, что хорошо, слишком хорошо знает прошлое Натальи Меньшовой-Радищевой, но тем не менее не перестанет ею заниматься как особой, нужной католической церкви.
После этого Наталья спокойно принимала от него помощь, и переписка их продолжилась. Доктор в ее дела не вникал, своими поступками она с ним не делилась.
В мае 1938 года Наталья неожиданно получила повестку от Городского староства Варшава-Прага. Отделение, которое занималось жителями Варшавы – иностранцами, приглашало ее для проверки документов. Она жила по своему заграничному паспорту, который оформлял доктор для поездки в Югославию. В старостве ее подробно расспросили обо всем, что касалось ее жизни, начиная с детства и жизни в Калуге. Чиновник подробно все записывал, а когда окончил писать, сказал ей:
– Выходит, что газеты о вас всем врали.
Потом попросил фотографию, необходимую для паспорта. Через несколько дней ей выдали постоянный паспорт для русских эмигрантов.
В середине июня Наталья очень серьезно заболела вследствие укуса ядовитой мухой. У нее поднялась температура, доходившая в течение двух недель до 40,6о. Вызванные доктором врачи (сам он боялся ее лечить) не давали никакой надежды на выздоровление. И вот тогда-то около них начались происходить непонятные события.
Однажды утром, когда состояние ее было совсем критическим, в их квартиру кто-то позвонил. Домработница сказала, что пришли какие-то господа и желают говорить с доктором. Через некоторое время доктор вернулся к Наталье, и она, взглянув на его лицо, поняла, что он был чем-то сильно расстроен. Она спросила:
– Что случилось?
– Вы знаете, опять Белград начинается. Приходили какие-то субъекты, хотят говорить с Татьяной Романовой. Я уже, наверное, с ума сойду. Конечно, я их выругал и прогнал.
На следующий день все варшавские газеты дружно поместили длинные статьи, описывающие подробно ее жизнь в Варшаве и ее квартиру на Грагове по улице Жимирского, 3. Газеты извещали жителей Варшавы, что она жена доктора Красовского, что настоящее ее имя Татьяна Романова.
В этот же день в квартиру, как и в Белграде, начали стучать и звонить. Наталья держала себя довольно равнодушно, только просила доктора никого не пускать к ней, так как чувствовала, что состояние ее здоровья все ухудшалось. Доктор не пожелал совершенно говорить с репортерами газет.
На следующий день газета «Червонный курьер» поместила ее последнюю фотографию, единственный экземпляр которой имелся в паспорте. Кто мог дать редакции ее фотографию, навсегда останется загадкой.
Газета очень смело и обширно описывала ее мнимый разговор с варшавским репортером, где она жаловалась на свою судьбу. Клевета эта ее возмутила до слез, так как она вообще никогда не говорила с репортерами, а в эти дни была часто без сознания от сильной горячки. Тогда же она попросила доктора обратиться в полицию с просьбой прекратить ненужные разговоры газет. Они из-за ее болезни находились в больших материальных затруднениях, в это время доктор не посещал больных, а она уже давно не получала помощи из Львова.
Так продолжалось до 16—17 июля.
И вдруг однажды, лежа на кровати, она услышала под своим окном визжащий вопль мальчишек-газетчиков. Они, надрываясь, кричали:
– Необыкновенное известие! Татьяна в Варшаве!
Она молча посмотрела на доктора и заплакала. Плакала очень долго и безнадежно. Она почувствовала такое отвращение к себе и ко всем, кто помог ей создавать этот обман, что в этот момент могла наложить на себя руки.
Последнюю статью о чудесном спасении Татьяны напечатал «Червонный курьер» 18 июля, как будто по причине екатеринбургского убийства, совершенного большевиками двадцать лет назад. Газета опять поместила ее фотографию, но уже рядом с фотографией всей царской семьи.
Этим окончились газетные попытки поднять в Польше белградский шум. Наталья твердо решила покинуть Варшаву, что было очень неприятно доктору, который любил столицу. Поговорив с ним, они решили переехать в дачную местность под Варшавой, носившую название «Вавр». Это нужно было ей и по здоровью.
В конце октября они переехали в небольшую квартиру в доме Пикучовского на Бленкитной улице. Вавр оказался очень хорошим местом. В гмине (волостное управление) уже давно нуждались во враче, поэтому Красовский был приглашен на эту должность. Началась обыкновенная трудовая жизнь. Изредка посещали театры, но больше всего читали.
В конце 1938 года она получила от митрополита Шептицкого странное письмо, значение которого она поняла гораздо позже. Он писал: «Придут дни, в которые именем Татьяны будем сокрушать антихристову красную звезду… и восторжествует таинственная свастика!»
Однако переписка прервалась. Она нуждалась еще в отдыхе. К тому же была слишком привязана к простой, трудовой жизни помощницы врача в провинции.
В сентябре 1939 года начались налеты немецких самолетов на Польшу. Жизнь становилась все тревожнее. Доктор как волостной врач Вавры должен был быть каждую минуту в распоряжении полиции во время налетов самолетов. Польские власти Наталью призвали на санитарную службу. Была объявлена мобилизация польских войск.
Доктор Красовский получил приказ – явиться в военный госпиталь города Радома. Кое-как собравшись и оставив за собой квартиру в Вавре, они выехали в Радом. В Польше царила страшная паника, очевидно, страна опоздала с мобилизацией войск, и враг спокойно и уверенно ее занимал.
Дорога в Радом была опасной, бомбы немцев рвались около поезда. На узловой станции Колюшки нужно было в течение двух суток ждать поезд. Напрасно доктора уверяли польские офицеры, что он напрасно спешит туда, так как госпиталь эвакуировался.
– Я не хочу, чтобы меня расстреляли поляки, – твердил он упрямо одно и то же.
Советчики сочувственно пожимали плечами, но их предсказания сбылись, в Радоме военного госпиталя не было. Во всем громадном здании осталось только несколько перепуганных польских офицеров, которые посоветовали им возвращаться назад. Вернуться обратно было еще сложней. В Скорневицах они едва не погибли во время бомбежки, продолжавшейся почти 6 часов. Город был переполнен беженцами из разных мест Польши.
В конце концов после многих испытаний и пережитого ужаса они сели в поезд, шедший в Варшаву. Однако из-за постоянных налетов немецких самолетов железнодорожные пути были сильно повреждены и поезд остановился в 30 км от Варшавы в лесу.
Чтобы попасть в Вавр, нужно было пройти 45 км. И они пошли. В селах их обыскивали много раз, боялись шпионов. И вот наконец они в Вавре. Там паника была такая же, как и везде в Польше. Дом, в котором они жили, находился около шоссе. Из окон квартиры они видели толпы бежавших людей. От взрывов бомб в их доме вылетели все стекла. Беженцы без всякой церемонии располагались ночевать у них, занимая даже их кровати. Одни уходили. Приходили другие.
Горячее чувство любви у Натальи к доктору уже перешло в привычку. Они все более и более отдалялись. Их чувства, охлаждаясь, постепенно превратились в сотрудничество во время проводимой ими работы. Они не ссорились, но и не знали, что сказать друг другу.
Одним словом, доктор Красовский перестал ее интересовать. Она продолжала его уважать как честного человека, который из-за нее пережил много тяжелых испытаний. Интимные их отношения окончились еще в 1938 году и больше уже не повторялись никогда. К осени 1939 года Наталья почувствовала какое-то непреодолимое чувство отвращения к жизни.
Несмотря на то что население покидало Вавр, они решили остаться в их полуразрушенной квартире и ждать дальнейших событий. Магазины и лавки были закрыты, они питались чаем и макаронами, небольшой запас которых у них имелся.
Безнадежное настроение росло у нее с каждым днем все сильнее и сильнее. Она стала думать о самоубийстве, как о чем-то решенном, нужно было только найти способ. Однажды прошел слух, что немцы уже находились в пяти километрах от Вавра. Все ожидали их вечером, многие приходили в отчаяние.
И вот пришел роковой вечер. Доктор, измученный работой, спал в своей комнате. Осенний ветер временами врывался через разбитые окна, и вдруг эту вечернюю тишину прервал какой-то удивительный грохот и скрип… потом раздались винтовочные выстрелы. Тут же почти под самыми окнами послышалась твердая немецкая речь. Она выглянула из окна, по улице медленно двигались гитлеровские танки. Солдаты рассыпались по улице и пустым домам. Послышался треск разбиваемых дверей, звон стекла, стук подбитых железными гвоздями немецких сапог. Немцы заняли город.
Доктор все еще спал у себя.
– Уже! – шепнула она себе и как бы машинально для себя взяла с письменного стола бритву. Минуту подумала, перекрестилась и, сильно размахнувшись, вонзила бритву в левую руку, перерезая вены. Брызнула алая кровь из глубокой раны. Она почувствовала острую боль.
– Нет… От этого не умру, – прошептала она опять и, собрав силы в перерезанной левой руке, почти с такой же энергией перерезала вены правой руки. В глазах потемнело. Но она еще смогла вытереть бритву и положить на письменный стол. Кровь сильно била из ран. Фонтаном она брызнула вверх, окрашивая пол и стены.
– Господи, прости… – прошептала она в отчаянии и потеряла сознание. Сколько времени продолжалось ее безучастное ко всему забытье, сказать нельзя. Пришла она в себя, по-видимому, на рассвете, так как через окна лился голубоватый свет. Услышала немецкие голоса, говорившие с доктором.
Она лежала на кровати с перевязками на руках. Неожиданно около нее очутились люди со знаками немецкого красного креста. Один из них, очевидно, врач, наклонившись над ее кроватью, начал поить ее из ложечки горячим красным вином и вдруг спросил на чистом русском языке: